При республике римские граждане были освобождены от налогов с того времени, когда добыча, получаемая из завоеванных провинций, начала притекать в изобилии. "Эмилий Павел, - сообщает Плиний, - после победы над Персеем, передал из добычи, забранной в Македонии, 230 000 000 сестерциев в римский фиск, и с тех пор римский народ был освобожден от налогов". Но начиная с Августа финансовая нужда заставила мало-помалу обложить римских граждан новым податным бременем. "Реформа" Каракаллы превращала всех провинциалов в римских граждан, чтобы обязать их платить кроме старых налогов также налоги, лежавшие на римских гражданах, причем финансовый гений императоров не замедлил удвоить их. Зато военный бюджет был повышен на 61 миллион марок. Неудивительно, что одной этой "финансовой реформы" не хватило, и пришлось прибегнуть еще к другим, наиболее важной из которых явилась самая наглая порча и фальсификация монеты.
Но всеобщий упадок еще и другим путем благоприятствовал распространению международных стремлений и исчезанию национальных предрассудков.
Обезлюдение и деморализация росли в Риме в такой степени, что римляне, уже переставшие доставлять солдат, скоро перестали также выделять из своей среды пригодных чиновников. Этот процесс мы можем проследить на самих императорах. Первыми императорами были еще потомки древнеримских аристократических фамилий из рода Юлиев и Клавдиев. Но уже третий император из династии Юлиев, Калигула, был сумасшедшим, а вместе с Нероном римская аристократия засвидетельствовала банкротство свое в делах управления. Преемник Нерона, Гальба, принадлежал еще к римским патрициям, но за ним последовали уже Отон из знатной этрусской семьи и Вителлий, плебей из Апулии. Наконец, Веспасиан, основавший династию Флавиев, был плебей из племени сабинян. Но итальянские плебеи скоро оказались такими же развращенными и не способными к управлению, как и римские аристократы, и за жалким Домицианом, сыном Веспасиана, последовал, после короткого правления Нервы, испанец Траян. С ним начинается господство испанских императоров, которое длится почти столетие, пока и они также, в лице Коммода, не засвидетельствовали своего политического банкротства.
За испанской династией следует вместе с Септимием Севером африканско-сирийская. После убийства последнего императора этой династии Александра Севера легионы предложили корону Максимину, фракийцу готского происхождения, - предвестие той эпохи, когда Римом должны были овладеть готы. Все больше охватываются провинции процессом всеобщего разложения, все настоятельнее становится необходимость в притоке свежей, не римской крови, чтобы влить новые силы в умирающую империю, из все более отдаленных от центров цивилизации местностей приходится искать уже не только солдат, но и императоров.
Если выше мы видели, как рабы в качестве придворных чиновников господствовали над свободными людьми, то теперь мы видим, как над римлянами господствуют провинциалы, даже варвары, становящиеся императорами, существами, которым оказываются такие же почести, как богам. Не мудрено поэтому, что все расовые и классовые предрассудки языческой древности исчезали и что все больше укреплялась идея равенства.
Некоторые умы высказывали эту идею уже очень рано, прежде еще, чем изображенные нами условия сделали ее общим местом. Так, например, Цицерон писал (De offi-cns. 3, 6): "Кто утверждает, что нужно принимать во внимание только своих сограждан, а не иностранцев, тот разрывает общую связь человеческого рода, а вместе с нею уничтожает благотворительность, щедрость, доброту и справедливость". Наши идеологические историки по обыкновению смешивают, конечно, причину со следствием и в таких идеях, которые "верующие" находят в евангелиях, а "рационалисты" у языческих философов, ищут причину смягчения нравов и расширения нации до понятия человечества. Но при этом с ними всегда случается несчастье: оказывается, что во главе этих "благородных и возвышенных умов", которые совершили такую революцию в умах, шествуют выродившиеся изверги и развратники, как Тиберий, Нерон, Каракалла и ряд модных философов и шарлатанов, с которыми мы уже познакомились в лице Сенеки, Плиния Младшего, Аполлония Тианского и Плотина.
Знатные христиане сумели, впрочем, очень скоро приспособиться к этой прекрасной компании. Вот один пример: среди многих наложников и наложниц, которых содержал император Коммод (180–192 гг.), - рассказывают о гареме в 300 девушек и столько же мальчиков, - наибольшим расположением его пользовалась Марция, набожная христианка, воспитанница пресвитера римской христианской общины Гиацинта. Влияние ее было настолько сильно, что ей удалось добиться освобождения многих сосланных христиан. Постепенно ее возлюбленный надоел ей, а, может быть, при свойственной Коммоду кровожадности, она опасалась за свою жизнь. Она приняла участие в заговоре против жизни императора и взяла на себя совершение убийства: в ночь на 31 декабря 192 г. наша добрая христианка преподнесла ничего не подозревавшему любовнику отравленный напиток. Так как последний действовал недостаточно быстро, то потерявшего уже сознание Коммода придушили.
Не менее характерна история Каллиста, которому оказывала покровительство Марция.
"Этот Каллист в первом периоде своей жизни благодаря особенным способностям в области денежных операций устроил банкирскую контору. Он был сначала рабом знатного христианина, который дал ему крупную сумму, чтобы он вложил ее в свой банк. Но после того как Каллист растратил многочисленные вклады, сделанные вдовами и другими кредиторами, и очутился на краю банкротства, его господин потребовал от него отчета. Но неверный раб бежал, был после пойман и послан господином на мельницу. Освобожденный по просьбе христианских братьев, посланный префектом в сардинские рудники, он приобретает расположение Марции, влиятельной метрессы императора Коммода, и благодаря ее заступничеству получает свободу, чтобы сейчас же после этого быть выбранным в римские епископы".
Кальтгоф считает возможным, что оба евангельских рассказа о неверном домоправителе, который создавал себе друзей при помощи Маммоны (Лк. 16: 1–9), и великой грешнице, которой многие грехи прощаются, ибо она много возлюбила (Лк. 7: 36–48), были вставлены в евангелие, чтобы "дать церковную санкцию" сомнительным личностям Марции и Каллиста, игравшим такую большую роль в римской христианской общине.
Каллист не был последним епископом и папой, который обязан был своим саном блуднице. Точно так же как и убийство Коммода не было последним христианским кровавым делом. Кровожадность и жестокость многих пап и императоров со времени Константина Святого очень хорошо известны.
Таким образом, "смягчение и облагорожение нравов", замечаемые в эпоху возникновения христианства, носят довольно своеобразный характер. Кто хочет понять их ограниченность и противоречия, тот должен исследовать их экономические корни. Объяснить их прекрасными моральными максимами того времени нет никакой возможности.
И то же самое приходится сказать об интернационализме.
6. Религиозность
Развитие мировых сношений и политическое нивелирование были двумя могучими фактами возрастания интернационализма, но, несмотря на это, последний вряд ли мог бы развиться в такой степени, если бы не подвигался так быстро процесс разложения всех уз, сплачивавших старые общины в отдельности, но в то же время обособлявших их друг от друга. Организации, определявшие в древности всю жизнь индивидуума, дававшие ей опору и направление, в императорскую эпоху потеряли все свое значение и силу, - не только те из них, которые были основаны на кровных узах, как род и семья, но и те, которые покоились на территориальных узах, на совместной жизни на общей земле, как волости и общины. Вследствие этого разложения, как мы уже видели, люди, потерявшие прежнюю защиту и опору, искали себе образцы для подражания и руководителей, даже спасителей. Но этот же процесс побуждает людей создавать новые общественные организации, лучше соответствовавшие новым потребностям, чем традиционные, все больше превращавшиеся в ненужное бремя.
Уже к концу республики замечается стремление к основанию клубов и обществ преимущественно с политическими целями, но также и для целей взаимопомощи. Цезари распустили их. Ничего так не боится деспотизм, как всякой общественной организации. Сила его достигает наибольших размеров, когда государственная власть представляет единственную общественную организацию, а граждане противостоят ей как разрозненные индивидуумы.
Уже Цезарь, сообщает Светоний, "распустил все коллегии, за исключением тех, которые вели свое происхождение от глубокой древности" (Цезарь, гл. 42). Об Августе он же рассказывает:
"Некоторые фракции организовались под видом новых коллегий для разных неблаговидных целей… За исключением старых, признанных законом, Августом были распущены все коллегии".
Моммзен считает все эти распоряжения похвальными. Опытный и бессовестный заговорщик и авантюрист Цезарь кажется ему "настоящим государственным человеком", который "служил народу не награды ради и даже не для того, чтобы завоевать его любовь", а "для блага будущего и главным образом за разрешение спасти нацию и влить в ее организм новые силы". Чтобы объяснить это понимание Цезаря, необходимо вспомнить, что труд Моммзена был написан после июньской бойни (первое издание появилось в 1854 г.), когда Наполеон III многими либералами, а в особенности немецкими, считался спасителем общества и когда он ввел в моду культ цезарей.
С прекращением политической деятельности и роспуском политических обществ стремление к организации вы разилось в более невинных формах. Массами основывались различные коллегии и кассы, профессиональные и религиозные, оказывавшие помощь в случае болезни, смерти, бедности, вольные пожарные команды, а также клубы для устройства развлечений, литературные общества и т. д. Но цезаризм был так подозрителен, что едва терпел и организации этого рода, опасаясь, что они могут служить прикрытием для более опасных союзов.
В переписке между Плинием и Траяном сохранились, между прочим, письма, в которых Плиний сообщает об огромном пожаре, опустошившем Никомидию, и советует разрешить организацию вольной пожарной команды (collegium fabrorum) не больше чем из 150 человек, так как надзор за нею не будет очень труден. Но Траян считал и это опасным и отказался дать разрешение.
Из писем более позднего времени (117 и 118) мы узнаем, что даже скопища людей по поводу свадьбы или других празднеств, устраиваемых богатыми людьми, по мнению Траяна и Плиния, представляли опасность для существования государства. А Траян, по мнению наших историков, был одним из лучших императоров.
При таких условиях стремление к организации могло находить удовлетворение в устройстве тайных союзов. Раскрытие таких обществ грозило их участникам смертной казнью. Ясно, что простые развлечения или даже выгоды, имевшие значение только для отдельной личности, для ее личного благополучия, не были настолько сильными мотивами, чтобы ради них рисковать своей жизнью. Удержаться могли только такие общества, которые ставили себе цели, шедшие дальше личных выгод, общества, которые продолжали существовать даже в случае гибели отдельной личности. Но такие общества могли приобрести значение и силу, когда цели их соответствовали сильному общественному интересу или общественной потребности, классовому или всеобщему интересу, интересу, который живо затрагивает большую массу и побуждает ее наиболее энергичных и самоотверженных представителей поставить на карту свою жизнь, чтобы добиться его удовлетворения. Другими словами, в императорскую эпоху могли удержаться только такие организации, которые преследовали широкую общественную цель, высокий идеал. Не стремление к практическим выгодам, не забота об интересах минуты, а только революционный или идейный энтузиазм могли влить в организацию жизненные силы. Этот идеализм не имеет ничего общего с философcким идеализмом. Ставить широкие общественные цели можно и при помощи материалистической философии. Мало того. Только путем материалистического метода, только основываясь на опыте, на исследовании необходимых причинных связей в области нашего опыта мы можем выставить широкие общественные цели, свободные от всяких иллюзий. Но для применения этого метода в эпоху Римской империи отсутствовали все необходимые предварительные условия. Только на пути морализирующего мистицизма мог тогда индивидуум возвыситься над самим собою, поставить себе цели, которые шли дальше личных и минутных выгод, т. е. только на пути того способа мышления, который называется религиозным. Только религиозные общества могли устоять в эпоху Римской империи. Но мы составили бы себе о них совершенно ошибочное представление, если бы за религиозной формой, за морализирующим мистицизмом просмотрели их общественное содержание, жившее во всех этих соединениях и придававшее им силу: стремление вырваться из существующих печальных условий, поиск высших общественных форм, страстную жажду тесного общения и! взаимной поддержки, охватившую беспомощных в своей изолированности людей, черпавших в этом единении для высоких целей новые силы и радости. Но эти религиозные соединения провели в обществе новую демаркационную линию как раз тогда, когда понятие национальности для народа Средиземного моря начало расширяться в понятие человечества. Чисто экономические коллегии, помогавшие индивидууму только в одном или другом отношении, не отрывали его от существующего общества и не создавали для него новой жизни. Иначе действовали религиозные общества, скрывавшие под религиозной оболочкой высокий общественный идеал. Последний находился в противоречии с существующим обществом не только в одном пункте, но и во всех отношениях. Защитники этого идеала говорили на одном языке с окружавшей их средой, а все-таки она их не понимала. На каждом шагу эти оба мира, новый и старый, сталкивались и расходились враждебно, хотя и тот и другой находились в одной и той же стране. Так возникла новая противоположность между людьми. Именно тогда, когда галлы и сирийцы, римляне и египтяне, испанцы и греки начали терять свои национальные особенности, возникла новая противоположность между верующими и неверующими, святыми и грешниками, христианами и язычниками, противоположность, которая скоро должна была провести самое глубокое разделение во всем мире. А вместе с обострением этой противоположности, вместе с энергией этой борьбы росли нетерпимость и фанатизм, необходимо связанные со всякой борьбой и вместе с ней составляющие необходимый элемент прогресса и развития, если они усиливают и укрепляют прогрессивные элементы. Между прочим, под нетерпимостью мы понимаем не насильственное противодействие пропаганде всяких неудобных мнений, а энергичное отрицание и критику чужих взглядов и такую же энергичную защиту собственных. Только трусость и лень могут быть в этом смысле терпимыми, когда речь идет о великих, общих вопросах жизни. Конечно, они находятся в процессе постоянного изменения. То, что вчера еще было вопросом жизни, сегодня становится безразличным, оно не стоит уже борьбы. И фанатизм, который вчера еще являлся в этом пункте необходимостью, превращается сегодня в причину напрасной траты сил и может поэтому оказаться в высшей степени вредным. Поэтому религиозная нетерпимость и религиозный фанатизм развивавшихся христианских сект являлись в некоторых случаях силой, толкавшей вперед общественный прогресс, пока великие общественные цели становились доступны массам, только облекаясь в религиозную оболочку, т. е. от времен Римской империи до эпохи Реформации. Но эти свойства становятся реакционными и начинают задерживать прогресс с тех пор, как религиозный способ мышления уступил место методам современного мышления и все более становится монополией отсталых классов, слоев, стран, потеряв в то же время способность создавать религиозную оболочку для новых общественных идеалов. Религиозная нетерпимость представляла совершенно новую черту в мышлении античного общества. Несмотря на всю свою национальную нетерпимость, несмотря на враждебное отношение к иностранцам, это общество, которое обращало своих врагов в рабов или убивало их, даже когда они не принимали непосредственного участия в войне как воины, в сущности, не знало религиозной нетерпимости и не питало вражды к тем, кто расходился с ним в религиозных воззрениях. Некоторые случаи, которые можно было бы рассматривать как религиозные преследования, например процесс Сократа, объясняются причинами не религиозного, а политического характера.
Только новое мировоззрение, зародившееся в эпоху Римской империи, принесло с собой религиозную нетерпимость, которая одинаково встречается как среди христиан, так и среди язычников, причем у последних она проявляется не по отношению ко всякой чужой религии, а только к той, которая в религиозной оболочке пропагандировала новый общественный идеал, стоявший в полном противоречии с существующим общественным порядком.