Но пока они еще не одолели цепь Рудным гор - хоть малые были это горы, шириной всего пятьдесят километров, а длиной сто пятьдесят, а все равно за сутки их не одолеешь - тяжело. Много подъемов, серпантинов, петель, сбросов высот, на которых "доджи" корячатся, словно перегруженные мулы, ревут жалобно - сзади на них давят пушки, задирают торчком стволы, грозя перевернуться и накрыть людей, сидящих в кузовах.
Горы есть горы, даже такие несерьезные на первый взгляд, как Рудные. Интересно, кому после войны они будут принадлежать, Германии или Чехословакии, - горы расположены на границе двух государств, раньше их хотел проглотить фюрер, порыться там как следует, найти богатства несметные, но сейчас фюрера уже нет, а у побежденной Германии отбиты руки - не до рытья, не до копания, она вынуждена будет уступить. Если, конечно, этого захочет Чехословакия.
За три часа колонна одолела два перевала - цепь гор есть цепь гор. Единственное, что хорошо было, - солнышко, пробившись один раз сквозь сырую наволочь облаков, больше не покидало людей, светило от души, вызолачивало каменные макушки, вроде бы наваливающиеся друг на дружку, сплющенные, а на самом деле расстояние между ними было такое, что только орлам и одолевать.
Зимой тут рано ложится снег, весной долго не тает, держится, но сколько Горшков ни высматривал белые снежные поляны, так их и не увидел - значит, снега было мало, и он весь растаял. Либо был съеден прожорливыми горными туманами.
Из темной кудрявой зелени, ловко перемахнув через обочину, вынеслись два фазана, закурлыкали громко, любовно; Мустафа, дремавший за спиной капитана, вскинулся, захлопал руками, будто крыльями, но птицы ни на "виллис", ни на людей, сидящих в нам, даже внимания не обратили - непуганые были, бежали впереди машины: один фазан изгонял другого со своей территории, прочь от лакомых самочек.
- Товарищ капитан, можно я срежу их из автомата, - прокричал ординарец на ухо Горшкову, - сразу двоих?
- Отставить, Мустафа!
- Ну, товарищ капитан, это же такая вкуснятина - фазаны. Хрен она больше попадется.
- Я же сказал - отставить!
- Й-эх! - Мустафа недовольно рубанул рукой воздух. - Такая добыча!
Было в этом что-то несправедливое, даже подлое - подстрелить ослепших от любви птиц, нацеленных на жизнь, и Горшкову очень не хотелось, чтобы меткий Мустафа пальнул сейчас по фазанам. Он ведь не промахнется…
Мустафа - человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа - это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал - этого у него просто не было в крови, в характере.
А добыть фазана - это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.
С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.
В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо - и где он только загорел, вот вопрос, - не на огне ли пожаров?
- Господин комендант, можно к вам обратиться?
- Конечно, можно.
- Я врач, - сказал немец, - у меня осталось много медикаментов. Заберите их себе, я не хочу, чтобы они попали к американцам. - Врач оглянулся в одну сторону, в другую и добавил тихо: - Я вообще не понимаю, зачем вы связались с ними, с американцами этими?
Горшков пожал врачу руку - лекарства были нужны очень, их крайне не хватало немецким раненым, лежавшим в госпитале, раненые были головной болью не только коменданта, но самого генерала Егорова.
- Спасибо, камрад, - сказал он немцу, - большое спасибо!
Насчет американцев он, конечно, точку зрения камрада не разделял, и среди американцев были хорошие люди, так что выпад пусть останется на его совести.
Через два часа Горшков узнал, что камрад от него прямым ходом направился к американцам, к командиру их группы, и заявил:
- У меня, как у врача, осталось много медикаментов, я не хочу, чтобы они достались русским… Заберите их себе, господин майор.
- Я не майор, я полковник, - раздраженно пробурчал американец.
- О-о, извините, господин полковник, - камрад согнулся в поклоне, - я не знал. У немцев такая оговорка считается хорошей приметой - вы обязательно будете генералом.
Американец вместо ответа угрожающе подвигал тяжелой нижней челюстью и отвернулся от врача. Через два часа он рассказал об этом разговоре Горшкову. Горшков усмехнулся и сжал кулаки.
- Фашист, он и есть фашист. Такого деятеля даже прожарка на вошебойке не переделает - фашистом он и останется.
Американец, немного знавший русский язык, не понял, что такое вошебойка, но по хмурому лицу капитана догадался - что-то не очень хорошее, и медленно наклонил подбородок, украшенный волевой ложбинкой:
- Правильно, Иван!
Имя капитана Горшкова он знал, как и Горшков знал имя американского полковника - Вилли, и вообще американцы Горшкову нравились, в них имелось что-то общее с русскими.
Маленький городок Бад-Шандау разделили, в конце концов, на две половины, проведя границу по реке. Одна половина - на левом берегу Эльбы, вторая - на правом, на одном берегу сегодня уже управляет бывший штабист-подполковник, которого генерал Егоров был рад, похоже, сбагрить с рук, на втором - американский полковник Вилли.
А врача того, камрада недоделанного, Горшков попробовал найти - не получилось, и американцы попробовали найти, но куда там! Он словно бы сквозь землю провалился, ушел в ту самую темноту, из которой вылез.
Пятнадцатиминутную остановку - этакий перекур с дремотой и обедом - сделали в ложбине между двумя горными кряжами - место было живописное, тихое (ни один ветер сюда, похоже, не залетал), с широкой зеленой полосой, раздвоенной говорливой речушкой.
Мустафа глянул в воду цепким опытным глазом и произнес задумчиво:
- А ведь здесь водится рыба. Форель…
- Да ну! - усомнился Горшков.
- Водится, товарищ капитан. Было бы у нас время, я обязательно наловил бы форели. Уху бы спроворили… А так, - Мустафа сожалеюще развел в стороны руки, - а так - никак.
- Ладно, довольствуйся пока "вторым фронтом".
- У меня - фляжка со спиртом, - лукаво прищурив один глаз, напомнил Мустафа капитану.
- Выдать каждому разведчику по пятьдесят граммов на нос, - распорядился Горшков, от этой команды у его подчиненных невольно распустились жесткие лица, а Дик даже попытался изобразить присядку, потом виновато покосился на "доджи" артиллеристов и прекратил плясать - команда насчет спирта предназначалась только разведчикам, у остальных были свои начальники.
- Чтобы тяжелая дорога переносилась легче, - пояснил капитан.
Мустафа молча козырнул и начал обносить фляжкой разведчиков, те совали под тощую, но очень жгучую струю свои кружки:
- Лей, Мустафа, не жалей! - Знал народ, что у Мустафы, кроме этой фляжки, в заначке обязательно найдется что-нибудь еще. Может быть, даже и покрепче спирта.
В то, что на свете существует жидкость крепче спирта, разведчики верили - градусов в сто пятьдесят, например…
Первым опорожнил видавшую виды алюминиевую кружку ефрейтор Дик - кружку украшало вырезанное кончиком ножа пухлое сердечко, пробитое стрелой, - и держа перед собой опустошенную посудину, как боевой снаряд, прыгнул в студеную, покрытую рябью стремительного течения речушку - похоже, спирт Мустафы тянул на вожделенные сто пятьдесят градусов, девяносто шесть для такого отчаянного напитка - мера маловатая.
Зачерпнул воды, влил в себя, заулыбался радостно. Хороший парень был ефрейтор Дик. Разведчики последовали его примеру. Горшков той порой закончил осмотр каменных увалов, столбов, кряжей - а вдруг где-нибудь сидит пулеметчик? - здесь, в Германии, горные нагромождения, надо полагать, называются по-другому, имеют свои слова, вполне возможно, ласкательные - природа ведь здешнему люду также дорога, как сибирякам, к примеру, их родная, мало кем из чужеземцев понятая Сибирь.
Впрочем, места в Сибири будут покрасивее, пороскошнее здешних горных углов, - Горшков ощутил неожиданно, что у него дрогнули расстроенно губы, отвернулся от Мустафы, Мустафа же ткнул его в плечо, протянул ему стакан, наполовину наполненный спиртом:
- Товарищ капитан, от коллектива отрываться нехорошо.
Горшков не выдержал, засмеялся и протянул руку:
- Давай!
Мустафа тотчас вложил в нее стакан.
Спирт обладает странной особенностью: когда его пьешь, он поначалу обжигает, перехватывает дыхание, а потом неожиданно перестает ощущаться, и пьющий человек совсем не чувствует опьянения. А потом вдруг будто бы кто-то бьет молотком его по голове, происходит это внезапно, без всяких предварительных позывов и предупреждений, и человек находит себя лежащим на земле. Горшков эту особенность спирта знал, и Мустафа знал.
Капитан выпил спирт залпом, поморщился, не выдержал - жгучая горечь, кажется, пробила его до самого хребта, втянул сквозь зубы воздух и улыбнулся: ошпаривающей горечи как не бывало.
- Прошу, товарищ капитан, - Мустафа предупредительно сунул ему в руки банку с говяжьей тушенкой, следом - трофейную оловянную ложку с выбитым на черенке фашистским знаком, который ординарец наполовину соскреб ножом.
Когда Горшков сказал ему, что свастика совершенно беззастенчиво украдена фашистами у индусов, по индийским правилам это - символ солнца, вечной жизни и так далее, - Мустафа отложил нож в сторону:
- Ладно, пусть будет так. Но на всякий случай я обеззаразил ложку кипятком. Полчайника вылил.
Горшков одобрительно цецекнул языком и похвалил ординарца:
- Молодец, Мустафа!
- Это называется - напросился, - довольно произнес ординарец.
Качнув согласно головой, Горшков заскользил взглядом по далеким каменным громадам, подивился из успокоенности, отрешенности - будто и не было на свете войны, - некоей слаженности их невидимого движения, подчиненности общему ритму, наверное, это было связано с вращением Земли на орбите, с тем самым, что человек не замечает совершенно, а вот все неподвижное, что находится на земле, рядом с ним, замечает, - иначе откуда же взяться в беспорядочном нагромождении гор красоте и гармонии, подчиненности некоей высшей силе…
Хорошо было тут. Горшков посмотрел на часы - привал еще не кончился. Но тем не менее время бежало торопливо, еще немного и бойцов снова придется загонять в "доджи".
Откуда-то принеслась пара быстрых горных птиц, шустро просвистела над водой и взмыла вверх, к дырявым серым облакам. Солнце то исчезало, накрытое неторопливо ползущей пористой ватой, то возникало вновь в одной из прорех, посылало на землю ласковый свет. Горшков сощурился понимающе, глянул на солнечный луч, ковырнул ложкой говяжью тушенку, отделил кусок мяса, равнодушно разжевал - что-то сегодня "второй фронт" не такой вкусный, как вчера, или это Горшкову только кажется?
Он ковырнул тушенку еще раз и отдал банку Мустафе.
- Все, финита… Хватит.
- Мало, товарищ капитан.
- Сколько смог, столько и съел.
- Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. - Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.
- В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… - Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. - Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. - Горшков недовольно поморщился. - Не люблю, когда все гладко - обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.
- Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.
- Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. - Горшков вновь глянул на часы. - Вот так-то, дорогой друг. - Озабоченно выпрямился. - Пора, пожалуй.
Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания - он думал о чем-то своем.
А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, - о тишине.
Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут - признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела - даже из слабенькой детской хлопушки.
Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и - ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча - не в счет.
Значит, что-то будет.
Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?
- По машинам, славяне! - запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в "виллисе" поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: - Вперед!
Когда Горшкова рекомендовали в партию - здесь же, в артиллерийском полку, - секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:
- В Бога веришь?
Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал - Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:
- Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?
Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским - ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…
Через несколько дней Горшкову был вручен партийный билет - на фронте это делалось быстро, не то что в пору, когда перестало пахнуть порохом.
Горшков не знал, как выглядит Господь - наверное, так же, как и изображен на иконах, а может быть, и не так, но в то, что Он есть, верил. В то, что люди под Его влиянием становятся добрее, тоже верил, даже более - видел это.
А то, что Господь спасает людей, если те молятся, ощутил на себе.
Однажды они втроем возвращались из поиска: Горшков, Мустафа и ефрейтор Дик. Дело было осенью, в холодную дождливую морось, которая не прекращалась несколько дней подряд - от звука мелкого дождя ломило не только зубы, ломило даже скулы и затылок. На той стороне взяли документы - как потом выяснилось, важные, - изъяли их у офицера-порученца, осуществлявшего связь между двумя пехотными полками, оторвались от преследования и неожиданно для себя угодили в болотную ловушку - кругом оказалось болото: вода, вода, вода, одно болото смешивалось с другим, перемежалось без всяких перемычек, иногда между ними возникало озеро, вот к такому озеру группу разведки и прижали. Шансов уйти не было ни одного - нужно было молиться и принимать последний бой.
И тут Горшкова осенило - надо укрыться от преследователей в озере, прямо в воде. Документы засунули в резиновый мешок - такой всегда носили с собой, для спасения бумаг, - срезали по камышинке и скрылись в непрозрачной заиленной глуби.
Немцы уперлись сапогами в озеро, поняли, что его не пройти, и открыли пальбу по всем кочкам, - по чистой воде не стреляли, там разведчикам спрятаться было негде, - израсходовали дневную норму патронов и несолоно хлебавши ушли.
А бойцы отсиделись в воде, потом выскреблись на берег, обсушились и ночью отправились к своим. Дошли благополучно, никого из них не зацепило, хотя фрицы могли уложить всех. Горшков считает: помогла молитва "Отче наш, иже еси на небесех…" Когда-то мать учила ей в детстве, приговаривала тихонько: "Эта молитва - всем молитвам молитва, в любой беде поможет", позже, в горячке безбожных комсомольских будней, он ее забыл, а на фронте вспомнил… Теперь уже не забудет никогда.
А в Польше, в уличном бою, немец - кажется, сапер, судя по значкам, украшавшим петлицы, - в упор всадил в него очередь из автомата - и ничего, все пули мимо. Одна из пуль только срезала звездочку на погоне, тем дело и закончилось.
В Польше всякое бывало - странная страна, там всех было полно, и друзей, и врагов, впрочем, врагов, кажется, было больше, хотя кто друг, а кто враг, разобрать не всегда можно было и уж тем более не всегда разглядеть невооруженным глазом.
Пятеро бойцов из группы Горшкова отправились в разведку в один из небольших городков - городок тот был старый, знатный, с живописными развалинами крепости, успешно сопротивлявшейся когда-то налетам рыцарей-псов, и двумя костелами, свидетельствовавшими о том, что жители городка были людьми набожными.
Немцы покинули городок без боя, ни одного выстрела не сделали, - сожгли в большом костре кучу книг и бумаг и удалились, - городок можно было занимать.
Через час сюда вошел стрелковый батальон, - усталый, но довольный тем, что не надо было подставлять под пули свои головы, следом - две батареи артиллерийского полка. Разведчики же, пока суд да дело, решили заглянуть в действующий шинок, над которым висела кудрявая струйка дыма, - пропустить по чарке.
Старшим у разведчиков был Аверьянов - в прошлом бригадир садоводов из-под Ефремова, мужик обстоятельный, сообразительный, награжденный двумя орденами Красной Звезды.
Шинкарь, увидев разведчиков, расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке, потыкал рукою в лавку: садитесь, мол, панове-граждане-товарищи-господа!
Ну, панове-товарищи и сели. Шинкарь быстро сообразил разведчикам закусочку - горячую, только что пожаренную кровяную колбасу, домашнюю, с чесночком, несколько маринованных огурцов, тарелку мягкого, недавно испеченного хлеба, - неплохо, однако, жил при фрицах шинкарь, затем середину стола украсил хрустальной посудиной с прозрачной, как слеза, влагой. Хорош был тот графинчик… Один из разведчиков немедленно подсунулся к нему, приподнял пробку за макушку-шишечку, восхищенно шмыгнул носом.
- М-да-а, - только и проговорил он.
Разведчики не выдержали, дружно грохнули:
- Что, до печенок прошибло?
- Глубже!
- Наливай! - скомандовал Аверьянов.
Холодную, радующую глаз жидкость разлили по стаканам. Шинкарь услужливо подал алюминиевые, украшенные витиеватым растительным рисунком вилки с изогнутыми ручками - самый раз был "струмент" под кровяную колбаску.
Все выпили до дна, Аверьянов только половину, спиртным он увлекался не очень, мог вообще обходиться без алкоголя, даже примерзая к стенке окопа в лютую пору, когда, кажется, только водка и спасала людей, поставил стакан на стол, подхватил горбушку мягкого хлеба и затянулся дивным, памятным с детства духом ржаной черняшки. На глазах у Аверьянова даже крохотные слезки выступили - вспомнилось прошлое.
- Чего, старшой, до дна не допил, - поинтересовался один из разведчиков, - оставил чего? На завтра, что ль?
- На завтра, - спокойно кивнул в ответ Аверьянов.
- Да он вообще не по этой части, - пояснил кто-то.
- А по какой?
- Об этом старшой расскажет сам. Наливай по второй!
Так и шел незатейливый мужской разговор за деревянным, чисто выскобленным столом в шинке - слишком давно не были бойцы в подобных заведениях, слишком редко выпадала на их долю домашняя еда, а такая лакомая штука, как жареная кровяная колбаса была тем самым блюдом, которое фронтовой повар никогда ни за что не приготовит, не дано просто… В общем, расслабились мужики.
Потом стало происходить нечто невероятное, страшное: один из разведчиков неожиданно схватился за голову, сжал ее руками и хрипло, со срывающимся дыханием прошептал:
- Не могу!
- Что с тобой? Перебрал?
- Нет, не перебрал.