Если бы дело происходило в поле, бой бы закончился быстро - фрицы перебили бы разведчиков, их было в три раза больше, но бой разгорелся в городе, где всегда можно укрыться, нырнуть за какой-нибудь выступ, скатиться в подвал, спрятаться за трубу, вообще обратиться в невидимку, - и эсэсовцы увязли в этом бою. И разведчики увязли.
Разведчикам это было на руку - вот-вот должна была подоспеть подмога, главное - продержаться до их прихода, а придут - там, глядишь, и пару фрицев удастся взять в плен, кое-что про планы немецкие узнать. Задача, ради которой стоило выдержать этот бой.
От взрывов гранат пыль со свистом уносилась вверх, едва ли не к самым облакам, потом долго неподвижным столбом висела в воздухе, стрельба оглушала - у прочно сложенных кирпичных стен была хорошая акустика. Спрятавшийся за обваленным парапетом эсэсовец дал по Горшкову очередь. Промазал - видать, очень торопился, пули раскрошили несколько кирпичей над головой Горшкова, мелкое твердое крошево сыпануло на него на плечи и руки, в кровь посекло одну щеку.
Хоть и дано было Горохову всего лишь одно мгновение, а он успел даже разглядеть стрелка. О размерах его можно было даже не говорить, он соответствовал мясной эсэсовской кондиции, рукава полевого мундира закатаны по локоть, лицо веснушчатое, потное, неприметное, а вот волосы были приметными - рыжие, как огонь, того глади, чего-нибудь подпалят. Горшков поспешно нырнул вниз, отер пальцами окровяненную щеку, качнул головой удрученно.
- Ладно. Молись, фриц, богу своему, пусть даст он тебе побольше здоровья, - проговорил он недобрым шепотом, снова отер кончиками пальцев щеку и, не выдержав, выматерился. - Поквитаемся!
С рыжим приметным немцем он столкнулся еще раз - на лестничной площадке полуразрушенного двухэтажного дома, похожего на контору какой-нибудь ремонтной фирмы. Горшков, отстрелявшись, заскочил в полутемный, заполненный сизой пороховой гарью подъезд, чтобы сменить диск в автомате, но сменить не успел: на него вдруг сверху, раздвинув космы гари, свалился тот самый огненно-рыжий гитлеровец. Автомат у немца тоже оказался пуст - ни одного патрона.
Но немец, видать, рассчитывал на свои физические возможности - здоров был невероятно, сдавил свои железные клешнявки на шее Горшкова так крепко, что у того перед глазами запрыгали электрические блохи, заскакали в разные стороны.
Замычал Горшков стиснуто: показалось, что сейчас он потеряет сознание. Попытался вывернуться - не тут-то было, немец навалился на него всей своей тушей и давил, давил, давил, скалился весело и безумно, сжав глаза в щелки и брызгаясь едким вонючим потом.
Нажима этой потной туши не выдержать - задавит, это Горшков засек внезапно начавшим мутнеть сознанием, рванул в сторону, но эсэсовец держал его в железном сцепе, ни влево, ни вправо не уйти. Горшков захрипел.
На свою беду эсэсовец решил опрокинуть его на пол, придавить еще сильнее, опрокинул, засипел довольно, Горшков выронил автомат, согнулся и, неожиданно поняв, где находится спасение, засунул освободившуюся руку рыжему между ногами, ухватил пальцами мешочек с двумя висящими в нем округлыми предметами и с силою стиснул. Запоздало подивился, что округлые предметы эти очень уж маленькие, как у какой-нибудь комнатной собачонки.
Эсэсовец ослабил хватку и заорал - здорово заорал, громко, будто пароход, который в шторм был посажен волнами на камни, - от такого крика у него, наверное, должна была лопнуть глотка, но не лопнула, в ней лишь образовался свищ, и крик сделался сиплым, дырявым. Горшков продолжал стискивать кругляши.
Эсэсовец вцепился пальцами, ногтями в его руку, питаясь оторвать ее от себя, но оторвать он мог только с собственной мошонкой, Горшков держал его мертвой хваткой, крик перерос в визг, и Горшков свободной рукой потянулся к голенищу сапога, за которое был засунут нож.
Главное, чтобы он находился на месте, не выпал во время боя. Нож был на месте. Горшков ухватил его пальцами и с ходу сунул лезвие немцу под мошонку. Эсэсовец поперхнулся, задергал руками, Горшков выдернул нож и ударил снова, выплюнул изо рта кровяной сгусток, подтянул к себе ослабшие ноги и ударил рыжего ножом в третий раз, вкладывая в удар всю силу, что оставалась у него. Последний удар пришелся в низ живота.
В нос Горшкову шибануло дурным духом - судя по всему, нож распорол рыжему кишки. Эсэсовец скис окончательно, согнулся ничком, Горшков едва успел откатиться от него. Немец ткнулся головой в кафельную плитку пола, зашлепал мокрой от крови рукой по стенке, оставляя на ней красные, хорошо видные в притеми подъезда следы.
Откатившись метра на три от эсэсовца, Горшков подхватил автомат и отполз к стене, там отщелкнул пустой диск и вставил новый. Передернул затвор, ставя ППШ в боевое положение.
Надо было передохнуть, хотя бы на несколько мгновений замереть, прийти в себя, отдышаться - ведь этот рыжий черт чуть не отправил его на тот свет. Руки противно дрожали. Колени тоже дрожали. Горшков протиснул сквозь зубы противную тягучую слюну, выплюнул ее на пол, всосал в себя воздух.
Через несколько минут он высунулся из подъезда наружу, увидел двух бегущих эсэсовцев - фрицы удирали от наших ребят, бой закончился, топали немцы сапогами, будто лошади, землю могли проломить, Горшков ткнул в их сторону автоматом:
- Хенде хох!
Сдаваться фрицы не пожелали, оскаблились и дружно вскинули свои "шмайссеры". Горшков, опережая их, широко полоснул очередью. Один эсэсовец растянулся на груде битого кирпича, обхватил ее, будто маму родную, руками, у второго отрикошетившая пуля выбила из рук автомат, он сморщился жалобно, развернулся вокруг своей оси и рухнул в открытый водопроводный люк - в общем, и второго тоже не стало.
Ни одного из эсэсовцев взять в плен они не сумели - те не дались, предпочли умереть.
- Вольному воля, - произнес Горшков понимающе: он и сам бы так поступил.
Дорога, монотонность ее, слаженный, спекшийся в несколько слоев гуд моторов, неторопливое движение земли и камней, уплывающих под днище "виллиса", продолжали вгонять в сонную одурь - все вроде бы видел Горшков, все контролировал, а реакции никакой, движения были вялыми, в голове стоял звон, единственное толковое, что могло возникать в ней, - воспоминания. Ну хоть это-то… Пусть будут воспоминания…
Следующий привал сделали у длинного прозрачного озера, схожего с гигантским дамским чулком. На берегах чулка росли низенькие раскидистые сосны.
- Красивая здесь природа, товарищ капитан, - заметил Мустафа, набирая воду, оглянулся на солдат, облюбовавших камень, похожий на могильный и поливавших его из своих "брандспойтов", повысил голос: - Эй, орлы! Отошли бы подальше, не то всю воду в озере испортите.
- Не попадет - не дотянется, - лениво молвил один из "орлов", глядя, как пенная струйка, проложив себе дорожку между его сапогами, шустро поползла вниз.
- Смотри, морду набью, - предупредил Мустафа.
"Орел" поспешно наступил на струйку сапогом.
- Так-то лучше, - сурово молвил Мустафа.
Берег у озера был пологим, места свободного на нем - хоть на танке катайся, - много было, поэтому разместилась на берегу вся колонна, до единой машины; и "тридцатьчетверки", и "доджи" с пушками. Горшков расправил плечи и выпрыгнул из "виллиса".
Народ, напившись воды, полез в озеро: это же самое милое дело - войти в него в сапогах, по края голенища, хватить пару пригоршней, плеснуть себе в лицо, прополоскать рот.
Капитан поступил, как и все, также не удержался, сошел в озеро - сделал это аккуратно, чтобы не зачерпнуть своими прочными яловыми сапогами воды, подцепил горсть студеной влаги, обдал лицо. Господи, по чего же хорошо тут; была бы его воля (если бы не было, конечно, войны), остался бы он на этом озере надолго. Может быть, навсегда. Ловил бы рыбу, вскопал бы себе огород, выращивал картошку и огурцы, завел бы корову и жену, детишек бы настругал…
Ох, мечты, мечты… Горшков зачерпнул воды пилоткой, выпил немного - несмотря на то что озеро было горным, вода в нем припахивала тиной: то ли здесь водилось слишком много рыбы, то ли местные лягушки слишком часто занимались в воде любовью, то ли дно действительно заросло тиной…
Капитан выжал пилотку и надел на голову - мокрая, она приятно холодила виски и затылок.
В это время на длинный зеленый берег вынеслись два "доджа" и две полуторки, засыпанные по самый верх дорожной пылью, со скрипом затормозили у головного "виллиса".
Из переднего "доджа" неторопливо выбрался пожилой человек в старом танкистском комбинезоне, огляделся, отыскивая глазами командира.
Горшков, поспешно раздвигая воду сапогами, вылез на берег, направился к "доджам". Пожилой командир вскинул руку к виску:
- Разрешите доложить: по указанию генерал-майора Егорова приданы в помощь ваше группе… Передвижная ремонтная мастерская. Начальник мастерской инженер-капитан Ельков. - Ельков стер ладонью пот со лба и добавил со вздохом: - Еле догнали вас. Скоростенку вы набрали хорошую.
В ответ Горшков согласно кивнул, протянул руку. Представился:
- Капитан Горшков. Командир группы.
Ельков улыбнулся застенчиво, косовато, обнажил в улыбке серебряные коронки:
- Я помню вас. Уже встречались. По одному… скорбному делу.
- Так точно, товарищ инженер-капитан, - сухо ответил Горшков. - Как ваше имя-отчество?
- Петр Иванович.
- Петр Иванович, загоняйте свою команду в озеро - пусть хоть умоются мужики. Через… - Горшков поглядел на часы, - через семь минут отправляемся дальше.
- Где мне занять место в колонне? - деловито поинтересовался Ельков.
- Перед "тридцатьчетверками".
- Добро. - Ельков махнул рукой мастеровым людям, сидевшим в его "доджах" и полуторках, - бывалым, с посеребренными висками дядькам, совсем не по-солдатски сутулящимся в кузовах, выкрикнул: - Сарынь на кичку! Привал семь минут!
Мастеровой люд зашевелился, - правда, шевелился он не так, как молодые ребята, движения их были скупыми, рассчитанными, четкими, не было в них, скажем так, артиллерийской или пехотной расхристанности, где десять метров влево или сто метров вправо не играют никакой роли…
А вот дальше пожилые люди повели себя, как мальчишки, - не скрыли восторга перед озером, чистой водой, темными елями, мягкой шелковистой травой, обметавшей берег по окоему, - лица у них подобрели, расплылись в восторженных улыбках, согбенные фигуры распрямились. Один за другим ремонтники также полезли в воду. И также в сапогах - снимать обувь не было времени.
Через несколько минут капитан Горшков вновь посмотрел на наручные часы. Вздохнул с сожалением - конечно, народу надо было дать еще хотя бы десяток минут на отдых, но времени не было. Он неохотно запрыгнул в "виллис", оглянулся на гладь озера-чулка со вздохом и махнул рукой:
- Вперед!
Влажная пилотка, туго натянутая на голову, приятно холодила темя, виски, затылок. Горшков запустил внутрь руку, поправил волосы и придавил их сверху пилоткой.
Водитель заковырялся в стартере, хорошо разогретый мотор не захотел завестись с ходу - такое бывает и с заморскими моторами, - "доджи", стоявшие за "виллисом" довольно пофыркивали движками, а "виллис" все продолжал завывать стартером. Вполне возможно, у водителя руки росли не из того места - такое тоже могло быть.
- Вот зар-раза, - водитель выругался, - мама американская!
Наконец "виллис" хлопком выбил что-то из трубы, откинул от себя длинную струю сизого дыма и возмущенно затрясся - мотор его заработал.
- Ну, чума американская, - вновь выругался водитель.
- Трогай, - спокойно произнес Горшков, про себя же подумал, что техника американская хоть и "зачумленная", а с какой стороны к ней ни подойди, за какой конец ни уцепись, "студебеккер" все равно раза в четыре будет лучше нашего зиска уральского производства - по всем позициям переплюнет.
Водитель в третий раз помянул нехорошим словом американскую технику и нажал на газ - "виллис" взвыл дурным голосом и проворным козлом прыгнул вперед.
- Тихо, тихо, тихо, - осадил шофера Горшков. - С техникой вести себя надо ласково, понял?
Тот в ответ пробормотал что-то невнятное, о днище машины заскреблись струи песка, выбиваемые передними колесами, Горшков приподнялся посмотреть, как в колонну втискиваются машины передвижной мастерской, - те втиснулись грамотно, будто всю дорогу шли в строю, следом загромыхали моторами, зашевелились "тридцатьчетверки" - через несколько минут в движении находилась уже вся колонна.
Горшков поудобнее устроился на сиденье и достал из планшетки карту, вопросительно постучал ногтем по целлулоиду: сколько там осталось до Праги? Много осталось. Они не одолели еще и половины пути, хотя кажется, что идут уже довольно долго. Шофер "виллиса" отчаянно крутил баранку и что-то бубнил себе под нос - то ли ругался, то ли маму поминал всуе и втуне, а может, благодарил ее, - не понять, бормотание его надоело Горшкову, он покосился на погоны водителя и произнес резко:
- Слушай, сержант, а молчать ты умеешь? - приподнял автомат за ствол и грохнул прикладом по рубчатому железу дна. - Умеешь?
Шофер, парень штабной, в боях участвовал мало, в основном возил начальство - а это, как известно, с боевыми действиями никак не сравнить, о разведке он слышал много, и все было плохое, глянул на капитана испуганно и меленько покачал головой:
- Ум-мею.
- Вот и помолчи!
Водитель вновь меленько закивал.
- Молодец! - похвалил его капитан и вновь углубился в карту.
Дорога полого потянулась вверх, на перевал, вскоре сделалось холодно, но холод этот был сухой, до костей не просаживал, как где-нибудь в низине, на влажном озерном берегу, - впрочем, озера бывают разные, бывают озера, где воздух не имеет ни грамма сыринки, сух и свеж, все зависит от береговой почвы и деревьев, которые растут там; Горшков помял плечи руками, оглянулся назад - как там колонна?
Колонна не отставала от головного "виллиса", над машинами висела пыль: хоть камень был кругом, куда ни глянь - всюду старые растрескавшиеся глыбы, мрачные и одновременно задумчивые, из щелей растут деревца, тянутся вверх, но справиться со скалами не могут, не одолевают твердой древней плоти, поэтому деревья изгибаются мучительно, скручиваются в восьмерки, на теле их образуются язвы и ревматические наросты, которые пыль рождать не могут, но пыль все же поднимается высоким густым столбом, окутывает машины.
Горшков мрачно покрутил головой - ни местность эта ему не нравилась, ни то, что колонна идет слишком гладко, без приключений. Когда все гладко - это плохо.
Становилось все холоднее. Моторы машин натуженно выли - чем выше поднималась колонна, тем разреженнее, суше становился воздух, вскоре уже казалось, что он наполнен тонкими острыми льдинками, в моторный шум врезался едва приметный хрустальный звук.
Сосен стало больше, словно бы они специально сбежались сюда, наверх, где и воздух почище, чем внизу, и прохлады, что для сосновых стволов полезно очень, больше, а главное - земля подходящая для них имеется, не камень а настоящая земля, в которой даже морковка может расти, не говоря уже о картофеле с горохом. Чудно было все это, на родную Сибирь смахивало.
А что еще было чудно - следов войны также никаких. Хрустит под колесами каменная крошка, голыши, случается, выстреливают из-под колеса, всаживаются в стекло идущей следом машины, но голыши, даже крупные, - это не пули, битых стекол не было… Мирная, очень трогательная картина. Трогательная потому, что - мирная. Ни одного верного следочка, ни одной обожженности.
А вот на самом перевале война оставила свою горелую отметину. На каменистой, занесенной копотью площадке, продавив спаленные колеса до ободов, стояли две пушки, одна по одну сторону дороги, вторая - по другую, охранили перевал.
И видать, причиняли разные неудобства, раз позицию атаковали штурмовики - только с воздуха пушки и можно было уничтожить. Позицию спалили, артиллеристов раскидали - несколько человек взрывная волна унесла прямо в пропасть, темневшую неподалеку, около одной из пушек валялась новенькая каска с двумя значками, свидетельствовавшими о принадлежности солдат, державших перевал, к элитной части, рядом растянулся рваный брезентовый ремень и валялся сплющенный ребристый термос.
Все остальное, что находилось на артиллерийской позиции, было смято, извозюкано черным пламенем, сожжено, пропитано копотью, отработанным мазутом, распространяло вонь и беду. Горшков невольно сплюнул через борт "виллиса".
Верно говорят - чужую беду не понять… А они нашу беду понимали, когда пришли к нам и принялись лютовать, рубить саперными лопатками маленьких пацанов и плоскими штык-ножами выпрастывать кишки у беременных женщин? Капитан стиснул зубы - все это он видел. Собственными глазами лицезрел.
Видел и убитых мужиков-партизан, которым к мошонкам привязывали гранаты с замедлителями и с руками, перетянутыми проволокой, пускали "погулять" в толпу. Человека три-четыре из толпы обязательно попадали под взрыв, в стороны только летели оторванные руки и ноги.
И вот они в Германии, можно отомстить. Только вот что-то мстить не очень хочется, хотя зубы Горшков и стискивает.
А с другой стороны, зла особого к местным жителям он не испытывает. Лютовали в России не эти немцы, другие, и тех, кто лютовал, уже нет - их перебили.
За артиллерийской позицией в камнях были выдолблены окопы. Мелкие окопы - сразу видно, что долбил их народ неопытный, сопливый, пороху особо не нюхавший, несмотря на службу в элитной части; бывалый солдат обязательно постарался бы забраться поглубже, прикрыть себе задницу, а если будет возможность, то и лопатки с затылком… Солдата, зарывшегося мелко, легко выковырнуть из окопа и, будто тряпку, швырнуть в каменную бездну - например, в ту вон пропасть, а солдата опытного так просто не возьмешь.
Горшков оглядел каменный кряж, поблескивавший неподалеку кварцевыми срезами, облака тем временем неожиданно раздвинулись, выглянуло солнце, каждый мелкий осколок, каждая капля засверкали в его неярких лучах дорого, на душе от солнца этого невольно сделалось светлее.
- Может, остановимся, малость передохнем, товарищ капитан? - предложил Горшкову водитель, но тот отрицательно махнул ладонью и ткнул пальцем в пространство:
- Только вперед!
Не знал капитан Горшков, что на Прагу идет не только его колонна - крохотная войсковая капля, составленная из нескольких частей, но и две танковые армии - Лелюшенко и Рыбалко, идет целая несметь пехоты, машины на прицепах тянут пушки (одних только минометных и пушечных стволов было брошено на Прагу 5680), что в городе Мосты был только что захвачен завод синтетического горючего, большое производство, без которого немцы даже двух шагов не смогут сделать, не то чтобы рвануть на своих танках к Эльбе. Все, спеклись гансы-фрицы-гаврики.
У танковых армий была разработана своя тактика - они не входили в города, не ввязывались в уличные бои - это дело пехоты, танки же огибали города по целине и обычными проселками двигались дальше, к Праге. Понятно было без всякой арифметики: чем раньше они ворвутся в Прагу, тем больше там останется живых людей.
И второе - танкам очень важно было замкнуть кольцо вокруг чешской столицы и повесить замок - из котла никто не должен выскочить.
Что же касается группы Горшкова - маленькой песчинки в общем потоке, то она выполняла ту же задачу, что и все: быстрее войти в Прагу.