Из-под сапог капитана колючими брызгами вылетала каменная крошка, рождала неприятный звук, катилась вниз, на глаза наполз неприятный радужный: туман - наполз и не проходил, сколько его капитан не стирал с ресниц.
Он ругал себя, клял за то, что разрешил Дику пойти на встречу с парламентерами, при этом совершенно не думал о том, что было бы с ним, если б Дик не закрыл его от пуль… Превратился бы тогда капитан в одну большую дырку.
Горшков много смертей перевидал на фронте, самых разных, пришел к выводу, что глупых смертей не бывает, - всякие бывают: случайные, преднамеренные, тяжелые, легкие, на миру и в одиночестве, быстрые и затяжные, но только не глупые, он понимал, что смерть солдата на войне - это штука обязательная, предписанная судьбой, но никогда не подозревал, что смерть подчиненного бойца может так здорово задеть.
Гибель Дика задела больно, сильно - у Горшкова даже, кажется, на какое-то время остановилось сердце, невозможно стало не то чтобы дышать - даже держаться на ногах, вот ведь. Капитан карабкался по осыпи следом за Мустафой и Коняхиным, выплевывал изо рта горькую слюну, крутил головой, вытряхивая из ушей звон, стремясь захватить губами хотя бы немного свежего воздуха и морщился оттого, что это не получалось.
Господи, почему так несправедлива бывает судьба? Одним дает все, у других отбирает последнее…
Через несколько минут он догнал Коняхина с Мустафой, ухватился пальцами за ремень, которым был перепоясан Дик, приподнял чуть тело - все мужикам будет легче нести, пробормотал горестно:
- Ох, Дик!
На войне человек часто чувствует свою смерть, он словно бы видит ее издали, и если он, как ефрейтор Дик, сообщает о ней другому человеку, то надо сделать все, чтобы удержать его от каких-либо действий. Горшкову рассказывали, например, что летчики не берут на задание пилота, неожиданно увидевшего во сне свою смерть или получившего знак свыше в виде расколовшегося зеркальца… Предчувствие может обернуться острой тоской, похожей на крик, на внезапное отчаяние… Летчики это знают, потому и не берут в бой пилота, получившего "метку". Но то - летчики. А артиллеристы, пехотинцы, они что?
Вот и получается, как ни клади карты, он, капитан Горшков, сгубил Дика.
Красное обгорелое лицо Дика побледнело, сделалось желтым, но и восковой оттенок вскоре начал исчезать, это происходило на глазах - попавший когда-то в полыхающий подвал Дик - он спасал товарища, который должен был обуглиться, превратиться в пепел, - обрел в конце концов красную младенческую кожу, на которой мелкими белесыми точками проступили поры.
Быстрое преображение, - Дик словно бы становился иным человеком, совершенно чужим, незнакомым, такого Дика капитан не знал, и это обернулось тем, чем и должно было обернуться, - глухой, болезненной, как предчувствие смерти тоской. Капитан втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, словно бы хотел погасить огонь, возникши в нем.
Сверху, через закраину дороги, через камни перемахнули несколько разведчиков, покатились по осыпи вниз, навстречу скорбной процессии, оттеснили от Дика капитана, подменили Мустафу и Коняхина, около тела встал еще один человек - Юзбеков, ухватился покрепче за ремень Дика… Процессия двинулась в гору проворнее. Горшков остановился, оглянулся.
Немцы двигались вниз поспешно, словно бы боялись потерять время, отведенное им капитаном. Оберст двигался проворнее всех.
Петронис это тоже засек. Удрученный, с виновато опущенной головой, он разгребал сапогами плывущую каменную крошку, поднимаясь следом за Горшковым. На душе у Пранаса было также муторно, как и у капитана: та же боль, те же горькие мысли, похожие на сдавленный крик. Горшков остановился - надо было подождать Пранаса.
Запыхавшийся Петронис прижал к груди руку, выкашлял что-то из себя.
- Сердце чего-то пошаливает, - пожаловался он.
- Рано еще, Пранас, - угрюмо пробормотал Горшков. - Сколько тебе лет?
- Да столько же, сколько и вам, товарищ капитан. Мы - одногодки. - Петронис улыбнулся неожиданно застенчиво.
- Мне тоже рано хвататься за сердце, Пранас. Хотя такие истории, как только что происшедшая с Диком, способны порвать на куски любое крепкое сердце. - Горшков поморщился, ему так же, как и Петронису, захотелось ухватиться рукой за свое сердце, и он потянулся пальцами, чтобы это сделать, но не сделал, опустил руку. - Эх, Дик, Дик! Вернемся в Россию, в первой же церкви отслужу за тебя молебен.
Горшков не выдержал, окорачивая себя, стиснул зубы.
У кого-то, кажется у Шолохова, Горшков вычитал, что в минуты горя у человека даже яркое солнце накрывается черным кругом, делается незрячим, темным и страшным.
Солнце, безмятежно висевшее над людьми, над скопищем техники, неожиданно потускнело, увяло и, чтобы не видеть того, что будет происходить, вообще удалилось за длинное, будто скирда соломы, кудрявое облако, землю накрыла такая же длинная огромная тень, краски разом лишились своей бодрящей яркости, - угрюмо, скудно сделалось в мире.
Это сколько же Горшков потерял людей за годы войны, за все это проклятое время, - можно ли сосчитать потери? Сосчитать-то можно, только есть вещи, которые счету не поддаются. Люди, которые попадали к Горшкову в разведку, - товар штучный, не конвейерный, таких людей природа производит мало, да потом, такой народ сызмальства готовит себя к разным испытаниям.
Как писал один классик, они, будучи малыми мальцами, жгут себя раскаленными гвоздями, чтобы привыкнуть к боли, босиком ходят по красным, только что из печи, угольям и битому стеклу, учатся глотать иголки и обрезки железной проволоки, есть лед в морозную пору и обходиться без воды в лютую жару - это только по части физической подготовки… А по части подготовки мозговой?
Хоть и не поддавались потери полковой разведки счету, а как-то, в перерыве между двумя бросками на ту сторону фронта, Горшков подсчитал, сколько же он потерял людей. Число потерь выглядело удручающе: зашкаливало за шестьдесят человек. Горшков сдавил ладонями виски и долго сидел неподвижно, перебирая каждого ушедшего в памяти… Старшина Охворостов - лучший добытчик языков, Игорь Довгялло, благородный парень, обращавшийся к пленным на "вы", шустрый Арсюха Коновалов, большой мастер что-нибудь где-нибудь спереть, он мог стащить из-под носа немецкого генерала секретную штабную карту, у него это всегда получалось, вчерашний школяр Валька Подоприворота, белорус Кузыка, вечный ефрейтор и неугомонный смехач Амурцев, которого хлебом не корми, дай только возможность над кем-нибудь пошутить… Шувалов - "красный граф" и кубанец Мануйленко, "комик" с Севера, уроженец коми-пермяцких краев, меткий охотник Торлопов и Коля Новак, в котором было намешано, как он сам рассказывал, шесть кровей… И так далее. За каждого из них, как за ефрейтора Дика, надо отслужить молебен.
Они ушли, а командир их, Иван Горшков, остался… Зачем, спрашивается, остался?
Искал на это ответа Горшков и не находил. С другой стороны, войну эту страшную кто-то же должен был довести до конца и дожить до победы, правда? Правда. Вот Горшкову и выпала эта доля - вытянул он из сотни коротких спичек одну длинную.
Горло ему сдавило что-то крепкое, недоброе, губы дергались сами по себе, Горшков пытался совладать с собою, но не мог - не получалось.
Он первым поднялся на закраину дороги, перевел дыхание, солнце, совсем недавно светившее радостно и ярко, не думало вылезать из-за облака, сделалось темно, как вечером…
Непонятно было, то ли дождь должен был пойти, то ли снег, то ли виноват дым, поднимающийся снизу, из городка, то ли вообще светопреставление должно было свершиться - ни весной, ни летом таких дней быть не должно.
Следом поднялся запыхавшийся Петронис с усталым видом и запавшими глазами, помял себе грудь, хотел что-то сказать, но промолчал.
Капитан в очередной раз глянул на часы, качнул головой удивленно - непривычна была дневная темнота, - позвал зычным голосом:
- Фильченко!
Фильченко не было видно - он находился у танкистов, пробовал договориться насчет снарядов, но танковые снаряды для его пушек не годились, - встал перед Горшковым, будто из-под земли вытаял, козырнул.
- Готовься, земляк, к стрельбе, - предупредил его капитан.
- У меня снарядов осталось ноль целых ноль десятых на каждый ствол.
- Вот все их по врагу и выпустим. - Капитан неожиданно нахохлился и добавил: - Если, конечно, немцы не поднимут на кирхе белый флаг.
- Поня-а-атно, - протянул Фильченко. - Ч-через сколько минут они должны поднять флаг?
- Осталось семь минут. - Горшков поморщился болезненно - не мог себе простить потерю Дика: ну зачем взял его с собой?
Фильченко словно бы взнялся, вскинулся над самим собою, сделался выше ростом, - с длинными ногами, длинными руками, стал походить на некое диковинное дерево, - прокричал звонко:
- Публика-а! Приготовиться к стрельбе!
И слева и справа послышалось металлическое клацанье, лязг - расчеты загоняли в стволы последние снаряды. Фильченко пробежался глазами по орудиям и доложил капитану:
- К стрельбе готовы!
Горшков наклонил голову, расстегнул воротник: что-то мешало ему дышать.
- Хорошо, Фильченко, - ткнулся подбородком в грудь, в орден с облупившейся эмалью - задело по скользящей пулей, облупился орден, надо бы его сменить, но пока не получается, не до этого, выпрямился, глянул вниз: ну что там, в городке? Есть белый флаг или нет?
Белого флага не было - рано еще.
- Товарищ капитан, - услышал Горшков за своей спиной тихий голос, обернулся, увидел темное лицо Мустафы с угрюмо скосившимися выгоревшими бровями.
- Ну?
- С Диком как поступим, товарищ капитан? - Мустафа отер тыльной стороной ладони пот, на зубах у него что-то захрустело - песок, наверное. - Что делать?
- Как что делать? Дика повезем в Прагу, оттуда попробуем отправить его домой, в Москву, если не удастся - похороним в Праге, вместе с ребятами нашими. - Горшков огляделся. - Чего ему одному тут лежать? Не по-христиански это. Так что… - Капитан вновь посмотрел на часы. - У немцев до критической отметки остается еще четыре минуты… Четыре! - Он стукнул ногтем по стеклу часов. - Дика завернуть в плащ-палатку и - в "додж". Выполняй, Мустафа! - Выпрямился, расправил складки под ремнем. - Фильченко, ноль целых ноль десятых снаряда на ствол - это не ответ. Сколько там у тебя осталось в реальности?
- Три залпа сделаем.
- Это хорошо, приготовься к стрельбе. Осталось три минуты.
Земляк к стрельбе был готов, натянул пилотку поплотнее, чтобы волна, рожденная выстрелами, не сорвала ее.
- Две минуты… - сказал Горшков и также поправил на голове пилотку, вгляделся в дымную пустоту, курящуюся под ногами.
Городская кирха была видна без всяких биноклей - далекая, растекающаяся в клубах, с острым шпилем, устремляющимся в небо… Не хотят фрицы сдаться по-хорошему… ну что ж, пусть в таком разе пеняют на себя. Лицо у Горшкова потяжелело, сделалось замкнутым.
- Одна минута, - проговорил он - капитан умел считать минуты точно, ошибался редко. - Ну что ж…
Шансов выбраться из городка у немцев было немного - и въезд и выезд были закупорены плотно, на разборку танками понадобится не менее двух часов, если не больше… Капитан уже приготовился подать сигнал Фильченко, как кто-то закричал по-ребячьи азартно:
- Флаг на кирхе!
В следующее мгновение капитан и сам увидел этот флаг - крохотный светлый лепесток, возникший в дыму и тут же исчезнувший; впрочем, он возник снова, поспешно пополз вверх, затрепыхался на слабом ветру, пытающемся разогнать клочья дыма.
Капитан вздохнул - на душе отлегло, ведь неведомо еще, как сложилось бы все, если бы полторы дивизии полезли в гору - от колонны горшковской остались бы одни колеса да пуговицы от гимнастерок: полторы дивизии хорошо умеющих воевать немцев - это полторы дивизии.
- Пранас, не спускай глаз с фрицев, - наказал капитан переводчику, отошел к "виллису", сел на свое "нагретое" место. Хорошо, когда с души сваливается камень, и вообще хорошо, когда все хорошо кончается. Э-эх, с каким бы удовольствием Горшков опрокинул бы в себя сейчас стакан водки. Даже закусывать бы не стал.
Верно говорят, что водка снимает с человека напряжение, успокаивает нервы, солдат, принявший наркомовскую норму, становится смелее. Покойный Дик звал водку "жидким хлебом". Очень милое это дело - "жидкий хлеб" России. Горшков не выдержал, вздохнул зажато.
Через борт "виллиса" перемахнул Мустафа: его дело - находиться рядом с капитаном.
- Ну чего, Дика пристроили?
- В лучшем виде… Жаль Дика.
- Где твоя фляжка, Мустафа?
- Находится на самом видном месте… Но никто ее не видит.
- Как так?
- Прятать надо уметь, товарищ капитан. - Ординарец сделал несколько фокуснических пассов и через мгновение у него в руке оказалась фляжка, он взболтнул ее и отдал капитану. Гошков отвинтил пробку, приложился к горлышку.
Водка хоть и была теплой, пить такую - только морщиться, но тем не менее на лице капитана не появилось ни одной морщинки, "жидкий хлеб" растекся по жилам, разогрел капитана, он взбодренно выпрямился.
- Спасибо, Мустафа. - Горшков вернул фляжку ординарцу. - Готовься принимать капитуляцию.
Щеки на лице Мустафы расплылись широко, глаза превратились в щелки, он выбил в кулак булькающий смех, похожий на кашель, потом не удержался, лихо притиснул руку к пилотке:
- Всегда готов! - Добавил с прежним булькающим смешком: - Как пионервожатый в младших классах.
Горшков проверил воротник гимнастерки, поправил портупею и выпрыгнул из "виллиса".
Дыма в городке стало меньше, горящую технику немцы засыпали песком - брали его из больших железных кубов, выставленных вдоль длинной, дугою согнутой улицы, у бровок тротуара, кубы были выставлены специально, чтобы тушить горящие после бомбежек дома. Белый флаг был виден хорошо, без всякой оптики, он буквально светился на темном фоне, и это понравилось Горшкову.
Тем временем радист пробовал связаться по-своему "беспроволочному телеграфу" со штабом полка, но не тут-то было: хоть и невысоки были Рудные горы, а камня кругом наворочено много - не пробиться, в наушниках раздавался только хрип пространства, и все - ни одного внятного слова радист так и не услышал.
- Связи со штабом полка нет, - доложил он капитану.
- Связь должна быть, - жестким тоном проговорил Горшков, - обязательно должна. Если не с полком, то с дивизией. Пробивайся!
Радист - потный, веснушчатый, в пилотке, перевернутой звездочкой назад, приложил палец ко лбу, затем глянул вверх, на макушку скошенного, с обшелушившимися боками каменного утеса и глубокомысленно проговорил:
- А что, если я заберусь на этот пупырь, а? Вдруг там связь будет?
- Действуй! - одобрил его капитан, оценивающе скосил взгляд на утес: ведь если радисту удастся оттуда связаться со штабом, то Горшкову тоже придется карабкаться туда, в небеса.
Недолго думая радист нацепил рацию себе на плечи и забухал сапогами к каменной расщелине, по которой было удобнее всего карабкаться на пупырь. По дороге радист остановился - он словно бы прочитал мысли Горшкова, - зацепился рукой за выступ, развернулся:
- Товарищ капитан, если будет связь, вам придется сюда забираться…
Капитан только рукой махнул:
- Ничего, сержант, это я выдержу. Главное, чтобы связь была.
Сержант кивнул и полез дальше, осыпая сапогами и без того облупленные, здорово полысевшие бока каменного пупыря, помогая себе уханьем, короткими вскриками, пыхтением. Хоть и не лазил радист никогда в горы, об альпинизме только слышал, а пупырь он одолел - через некоторое время выпрямился на макушке замшелого утеса и горделиво взметнул над собой кулак:
- Знай наших!
Аппаратуру свою радист наладил быстро, вскоре стало слышно, как он монотонно, на одной ноте, бубнит в пятак ларингофона, вызывая штаб.
- Товарищ капитан, - похвал Горшкова Мустафа, - внизу немцы опять белым флагом размахивают. Похоже, к нам снова парламентеры целятся.
- Пусть целятся, эта штука - невредная. - Капитан даже бинокля не попросил, чтобы глянуть на город, на парламентеров; на черный дым, висящий над полыхающим горючим, который начал редеть, плыл теперь не густыми сплошными космами, а охапками, с интервалами, - поинтересовался у переводчика: - Пранас, ну что скажешь?
- Парламентеры пока еще не вышли из городка.
- Не спешат, значит. - На лице капитана появилась жесткая, какая-то чужая улыбка, в следующий миг он согнал ее, в глазах возникла тревога, ее сменила озабоченность, но потом не стало и озабоченности. - Ну а мы тем более не будем спешить, - сказал он и задрал голову, глядя на пупырь: как там сержант с рацией?
Сержант продолжал монотонно бубнить в эбонитовый черный пятак ларингофона, который держал перед собой, как дама обычно держит зеркальце - с откляченным мизинцем, - горбился, будто старик, накрывая своим телом рацию, вдруг он обрадованно выпрямился и прокричал звучно - голос у него восстановился, словно у командира пионерского отряда, гордо вышагивающего перед школьным строем:
- Й-йесть связь!
Капитан поспешно развернулся и, молодо разбрызгивая сапогами каменную крошку, полез на макушку пупыря, к радисту, - лез долго, запыхался, почти выдохся, гимнастерка его сделалась темной от пота, даже пилотка и та стала мокрой и соленой, дважды чуть не сорвался и не покатился вниз, но все же удержался… Когда поднялся на макушку пупыря, его встретила виноватая, очень раздосадованная улыбка сержанта.
- Связь оборвалась, - сказал он, сожалеюще развел крупные, испачканные глиной руки. - Горы…
- Налаживайте связь, - Горшков кулаком опечатал воздух, - кровь из носу, но связь должна быть.
Он присел на камень, спиной, лопатками оперся о другой камень, выбил изо рта неприятно тягучую, какую-то горячую слюну, с надсаженным хрипом отдышался.
- Шестнадцатый, шестнадцатый… Шестнадцатый, - тускло, механически выдавливая из себя слова, забубнил радист, - шестнадцатый…
"Шестнадцатый" - это был позывной штаба полка.
- Давай-ка, друг, переключайся на дивизию, - надорванно просипел Горшков, - в дивизии радио помощнее.
- Шестой, шестой, шестой… - послушно начал вызывать радист. Через несколько минут вскинулся возбужденно: - Й-йесть шестой! Ответил.
- Ну-ка, друг, передай-ка мне свой матюгальник. - Горшков протянул руку, сержант сунул ему в пальцы эбонитовый пятак переговорного устройства.
- Шестой, это тридцать второй. - Капитан откашлялся, выбил из глотки хрип, повторил свой позывной: - Это тридцать второй.
- Тридцать второй, это не шестой, это первый, - услышал он далекий, искаженный горами и грозой, вставшей на пути волн, голос, подтянулся невольно: капитан хорошо знал, что первый - это позывной самого командира дивизии, генерала Егорова.
- Извините, товарищ первый, - виновато проговорил Горшков, - не узнал.
- А ты и не обязан узнавать меня по голосу, сынок. Чего там у тебя произошло? - Последние слова генерала заглушил шумовой обвал, будто с недалекой каменной макушки свалилась лавина. Через несколько секунд шум исчез.
- Итак, что произошло? - вновь спросил генерал.
Горшков коротко, стараясь не растекаться "мысию по древу", объяснил. Генерал не выдержал, присвистнул лихо, как мальчишка.