- Сколько, говоришь, фрицев там скопилось? - В голосе его появились неверящие нотки.
- Полторы дивизии плюс отдельный танковый полк… Плюс еще разные сопутствующие службы. В общем, полная коробочка, товарищ первый… Что делать?
- Как что? Принимать капитуляцию. Пересчитать оружие, технику, выделить человек тридцать охраны и ждать представителей из штаба дивизии.
- Если долго буду ждать, отклонюсь от графика, товарищ первый.
- А вот этого тебе, сынок, никто не позволит. И мне никто не позволит.
- Вас понял, товарищ первый, - неожиданно повеселевшим голосом произнес Горшков - он теперь знал, за что придется отвечать, а за что нет, отер влажной пилоткой лицо.
- Действуй, сынок! Конец связи, - пророкотал на прощание генерал, и голос его вновь накрыл шумовой шквал.
- Посиди пока здесь, - попросил Горшков радиста, - подежурь. Мало ли чего… Вдруг снова понадобится первый? - Горшков натянул пилотку на макушку, затем залихватски сбил ее набок и, мелко перебирая ногами, почти покатился вниз: парламентеры с белым флагом уже достигли кромки дороги, осталось метров сто всего.
Он перемахнул через расколотый пополам рыжеватый камень, огромным гнилым зубом выступающий из плоти пупыря, въехал сапогами в осыпь, стекающую по косой ложбине вниз, оскользнулся и чуть не сел на задницу, но не сел, удержался на ногах, проехал на сапогах метров пять и уперся в следующий зуб - такой же гнилой. Может быть, даже более гнилой, чем первый, тот был расколот только надвое, а этот - на несколько частей… Горшков уперся в зуб одной ногой и перевел дыхание.
Отсюда горная долина, украшенная нарядными домиками, была видна очень хорошо, можно было даже рассмотреть багровые крыши домов, закатившихся за пологий каменный увал, - с дороги их не было видно.
Черный вонючий бензин, предназначенный для танков, - непонятно, почему и как желтоватая, приятно пахнущая искусственная жидкость могла рождать такой густой, аспидно-удушливый дым, - уже пожижел совсем и был готов уступить место голубовато-сизой глубине пространства.
Казалось бы, ни Горшкову, ни артиллеристу Фильченко с его бойцами совсем не было дела до этого крошечного картинного городка - совершенно чужого, находящегося на земле врага, - но вот ведь как: стреляли они точечно, очень прицельно, на пределе меткости, чтобы случайно не проломить жилую крышу, не снести какой-нибудь игрушечный коробок, не поднять в воздух небольшой домашний сад, в котором начали кудрявиться здешние яблоньки с завязью белых сладких цветов, - почему они делали все это, почему старались сберечь чужое добро, зачем?
Ведь фашисты на землях, которые оккупировали, вели себя совершенно иначе, полагая, что чем больше они истопчут, уничтожат, изгадят, изломают имущества, тем будет лучше, тем покорнее станут люди (хотя произошло все наоборот - люди не покорились). Почему бы так не вести себя и Горшкову со своими бойцами?
Нет, внутри возникало что-то несогласное, сердце начинало протестующе сильно бухать в висках, оглушать своим звоном, рождать боль, и Горшков отступался от самого себя.
Он перепрыгнул через второй зуб и вновь с шумом и щелканьем отлетающих в сторону каменных осколков поехал по осыпи вниз, по пути оттолкнулся от ноздреватого выступа, на котором выросла длинная борода из посекшегося серебристого мха, проехал еще несколько метров и остановился вновь. Надо было перевести дыхание. Спускаться с пупыря оказалось сложнее, чем подниматься на него.
Отсюда немецкие парламентеры были видны, будто на ладони, они находились уже совсем недалеко от кромки дороги, осталось сделать последний бросок, но чем выше они поднимались, тем медленнее становился их шаг.
Собственно, это и не ходьба была, а карабканье на ползущую вниз, постоянно обваливающуюся гору, немцы спотыкались, смешно складывались вдвое, чтобы не упасть, широко распахивали рты, стараясь захватить хотя бы немного свежего воздуха, хватались пальцами за камни, помогая себе, размахивали руками - тяжело доставался им путь наверх.
- Это еще цветочки, - хмыкнул Горшков, - ягодки будут впереди.
На этот раз делегацию немцев возглавлял генерал. Он, усталый, надломленный, двигался последним - замыкая делегацию, деловито одолевающую осыпь, отставал генерал безнадежно и - что совершенно недопустимо для офицеров вермахта - был, кажется, брошен всеми, словно был виноват в поражении Германии в войне.
Судя по растерянному, плоско расплывающемуся лицу, генерал совершенно не ожидал, что его подчиненные поведут себя так, - не дожидаясь начальства, напористо рванут вперед, оскользаясь в потоках рыжеватой твердой крошки, бессильно вскрикивая, размахивая руками, толкаясь и хаотично шарахаясь то в одну сторону, то в другую.
"Наверное, так и должны вести себя солдаты, сдающиеся в плен, - невольно подумал Горшков. - Это беспорядочная масса, напрочь потерявшая управление. Они перестали управлять не только собою, не только над собою потеряли власть, они утратили ум, способность видеть ориентиры, линию горизонта, избавились от всех солдатских качеств. Впрочем, не все, думаю, сделали это добровольно… Увы".
Горшков оттолкнулся ладонями от шелушащегося каменного выступа и снова зашлепал сапогами по мелкой, противно шуршащей, стреляющей осколками осыпи, устремляясь вниз, к орудиям, у которых стоял Фильченко и встревоженно поглядывал на капитана.
А чего, собственно, тревожиться-то, это пусть фрицы тревожатся и осматривают себя со всех сторон да принюхиваются друг к дружке - не попахивает ли от них, и не протерлась ли где-нибудь на заднице ткань, и нет ли на коленях дырок, в которые проглядывает голое розовое тело?
Горшков одолел осыпь, поправил на голове пилотку, подтянул ремень.
- Ну что, земеля, как у меня вид?
- На пять баллов. - Фильченко показал капитану большой палец, потом кивнул утверждающе, потыкал рогулькой с откляченным пальцем воздух. - Вид гораздо лучше, чем у их генерала.
В ответ капитан довольно хмыкнул - понял, мол, - подошел к закраине дороги. Немцы находились совсем рядом - потные, заморенные, со злыми, побуревшими от напряжения лицами. Внутри у Горшкова невольно возникло что-то торжествующее. "В сорок первом, сорок втором годах эти гады выглядели совсем не так, - отметил он удовлетворенно, - и мнилось ли тебе, друг любезный, в лихом сорок первом году, что ты, рядовой командир, будешь в сорок пятом принимать капитуляцию у немецкого генерала?" Не мнилось. И вообще, в сорок первом он совсем не знал, останется в живых или нет?
Все могло быть.
Небо неожиданно подернулось нежной розовой кисеей, - произошло это быстро, в несколько минут, в горах вообще все превращения происходят стремительно, на глазах, - и из красочного воздушного полога посыпался мелкий, как пыль, дождь, освежил горы бодрящей влагой. Холодный ветер, иногда накрывающий колонну, разбойно сверзавшийся на людей сверху, рождавший колючую сыпь на щеках, исчез - дождь, похоже, и его втоптал в землю, откуда-то потянуло теплом - ну, словно бы где-то в глуби земной затопилась невидимая печка, решила обогреть людей.
Из-под груд каменной крошки, заблестевших лаково, поплыли грязные рыжеватые струи, устремились на немцев, те не выдержали, перешли на бег и через несколько минут уже выскочили на дорогу. Их немедленно окружили бойцы.
Смешно выглядел генерал, растерявший всякую чопорность, он топал сапогами по каменной плите, как простой смертный, разбрызгивал мокрую крошку и ругался по-немецки. Горшков с иронией поглядывал на него. Это была ирония победителя. Горшков мог себе это позволить.
Оттопавшись, ударив напоследок каблуком о каблук, генерал надменно вскинул голову, начал было оглядываться, но в тот же миг столкнулся своими бесцветными, словно бы выгоревшими глазами со взглядом Горшкова - и будто бы с лету всадился во что-то твердое, поежился по-стариковски устало, надломленно - да, он быстро растерял весь свой форс, этот боевой немецкий генерал.
Кто знает, но вполне возможно, что генерал сейчас жалел и самого себя, и годы, так бездарно истраченные на Гитлера, и прошлое свое профуканное - не удалось ему победить русского Ивана… Не думал он, что русский Иван встретит его таким жестким, ненавидящим взглядом - все в этом взгляде обозначилось, все было сказано. Генерал пошарил пальцами в кармане своих форсистых брюк, нашел аккуратно сложенный, пахнущий хорошим одеколоном платок и отер лицо.
Надо было начинать переговоры с русскими, хотя генерал этого очень не хотел, худое, чисто выскобленное бритвой лицо его расстроенно удлинилось, рот сморщился печально, и не будь этот гитлеровец врагом, Горшков пожалел бы его.
Если генерал и собирался вести с ним переговоры, то Горшков и не думал этого делать: фрицы должны были выполнить всего одно условие, без всяких переговоров, - сложить свое оружие, вплоть до перочинных ножиков, на центральной площади городка, перед кирхой, сами же выстроиться по ту сторону каменного гребня, в низине, и ждать приезда из Бад-Шандау строгого конвоя либо мощных "студебеккеров"… Куда им двигаться дальше - решат в штабе, может, повезут совсем не в Бад-Шандау, а в другую сторону, к какой-нибудь станции, там - на колеса и эшелоном, допустим, в Польшу - восстанавливать порушенное хозяйство, либо еще дальше. Например, шахты Донбасса ждут не дождутся рабочих рук. Горшков даже развеселился, представив себе немецкого генерала в потертой шахтерской спецовке.
А генерал сложил платок в несколько сгибов, выпрямился, в сторону Горшкова он старался не смотреть, и произнес тихим, но настойчивым голосом:
- Я готов к переговорам.
Горшков произнес всего лишь одно слово - назвал имя переводчика, - будто команду подал:
- Пранас!
- Никаких переговоров не будет, - сказал генералу Пранас Петронис, - условие одно и только одно: безоговорочная сдача. Если на это не согласитесь, то подлежите полному уничтожению.
На лице генерала нервно задергалась какая-то мышца, рот сжался в твердую прямую линию, и генерал стал походить на мумию. Не знали ни Горшков, ни Петронис, что генерал этот получил рекомендацию от самого Деница, занявшего пост фюрера, - пробиваться к американцам и оружие сдавать только им.
Когда генерал спросил у Деница, что все это значит, тот запнулся на секунду, а потом ответил открытым текстом, не боясь, что кто-то его подслушает: англичане с американцами пришли к единому выводу, что оружие это понадобится немцам завтра, чтобы послезавтра бороться с русскими.
Так что, сдавая оружие русским, генерал нарушал приказ Деница, потому и задергалось его лицо, и отвердели, сделавшись деревянными губы.
А с другой стороны, война проиграна, главное сейчас - сохранить людям жизнь.
- Хорошо, - наконец нарушил молчание и разлепил губы генерал, - я подпишу протокол.
Вскинул голову капитан, сощурил глаза, пробежался взглядом по неровным горным макушкам, словно бы пересчитал их, не задержался ни на одной - ничего интересного там не было, - и произнес тихо, спокойно, ровно бы для самого себя:
- Никакого протокола мы составлять не будем, протокол составят другие люди, скорее всего, командир нашей дивизии генерал Егоров. Это произойдет через два часа. Оружие же надо сдать сейчас, немедленно. - Горшков звонко стукнул ногтем по стеклу часов, повторил, словно бы удивляясь тому, почему генерал не понимает таких простых вещей: - Немедленно!
Выждав немного, Горшков повернулся к стоявшему неподалеку командиру артиллеристов Фильченко и рявкнул громовым голосом:
- Заряжай!
Фильченко лихо шибанул друг о дружку каблуками разбитых сапог:
- Йе-есть зар-ряжать!
Пушки уже были заряжены - последними снарядами, - но по приказу Фильченко командиры двух ближайших расчетов открыли затворы и из стволов медленно вылезли тяжелые латунные тела снарядов, покрытые мелкими зеленоватыми разводами окиси. Очень устрашающее было зрелище. Как это сделали пушкари, только им это и было известно.
Один из артиллеристов нырнул под ствол пушки, извлек промасленную тряпку - на тряпку пошла форменная немецкая рубашка, содранная с какого-то немецкого унтера, - и спешно протер ею корпуса снарядов, сами гильзы, - и снаряды засияли, как новенькие.
- Но ведь по международным правилам положено оставлять протокол… - уныло затянул генерал.
- А мне международные правила неведомы, - обрезал его Горшков, обрезал специально, чтобы генерал помнил не только сорок первый год, когда "прусские били русских", но и год сорок пятый.
- Очень жаль, - промямлил генерал подавленно.
- Повторяю: сбор вверенных вам людей на площади перед ратушей. Все оружие сложить там!
- Позвольте офицерам оставить пистолеты и кортики, - сморщившись, попросил генерал.
- Никаких пистолетов! - резко рубанул рукою воздух Горшков и вновь подал команду, которую уже подавал: - Заряжай!
- Заряжай! - продублировал выкрик капитана Фильченко, качнулся на неровных, криво растущих стеблях ног - он понял игру, которую вел капитан, и поддерживал ее.
Наводчики дружно клацнули затворами орудий.
- Орудие к стрельбе готовы! - громко доложил Фильченко, снова качнулся в одну сторону, в другую, капитан даже подумал чуть ли не вслух: он что, на ногах не держится, младший лейтенант Фильченко?
Петронис неторопливо перевел команды на немецкий, - переводчика-власовца, который приходил в первый раз, уже не было, - у генерала даже лицо вытянулось, сделалось лошадиным каким-то, нижняя губа невольно обвисла.
- А кортики… - задумчиво произнес Горшков и отер подошву сапога о край камня, - кортики… - Вспомнил, что хотел отобрать даже перочинные ножи. - Что ж, тут мы пойдем вам навстречу - кортики разрешаю оставить.
Генерал благодарно прижал к груди сухую, словно бы выжаренную руку:
- Герр офицер, данке шен! Вопрос о чести для нас очень важен. Если бы вы отняли кортики, то выход у нас оставался только один - стреляться.
- Стреляться не надо, - милостиво махнул ладонью Горшков, - рано еще стреляться, герр генерал.
В ответ генерал козырнул и, развернувшись, перешагнул через закраину дороги, съехал по осыпи метра на три вниз и остановился. Делегация его на этот раз была покорной, послушно двинулась следом, также остановилась и, пока генерал не зашагал неуклюже дальше, размахивая руками и кренясь вбок, не сделала ни одного движения, словно бы боясь гнева своего сухопарого шефа.
Проводив немцев ничего не выражающим взглядом - устал от них, - Горшков сожалеюще вздохнул: придется часть людей с машинами оставить в этом городке охранять ораву растерянных фрицев. Хорошо, что хоть в штаны они еще не наложили, не то дышать в здешних горах было бы нечем.
- Мустафа! - позвал он требовательно. А Мустафу и звать не надо было, он находился рядом. - Пригласи-ка ко мне капитана, начальника передвижной мастерской.
- Это тот самый капитан, у которого железные зубы? - Мустафа не сразу сообразил, о ком идет речь.
- Мустафа-а, - укоризненно протянул Горшков. - Чего ж ты рыбу режешь столовым ножом?
- А что, нельзя, товарищ капитан?
- Для рыбы существуют специальные ножи.
Вид у капитана Елькова был сонный. Когда не было работы, передвижная мастерская предпочитала отдыхать, а лучше отдыха, чем поза "б" (определение самого капитана), когда человек, накрывшись пилоткой, часика полтора посвистит носом и посмотрит во сне какие-нибудь картинки (кино на фронте все равно не показывают), не бывает, как известно. Вот и капитан Ельков, несмотря на артиллерийскую стрельбу, не стал нарушать традицию.
- Петр Иванович, - как можно мягче произнес Горшков, поправил на Елькове перекосившуюся портупею, - сейчас немцы будут сдавать оружие. Мы его примем, - по счету, стволы осмотреть не сможем никак - не позволяет время, мы должны уйти на Прагу. А вы, Петр Иванович, останетесь со своими людьми здесь, на приемке…
- Дак… - дернулся было Ельков, но Горшков надавил ему ладонью на плечо, осадил:
- Так надо, Петр Иванович. Будете ждать приезда наших. Другого выхода у нас нет. Вопрос согласован с генералом Егоровым.
- У меня же свое начальство есть, товарищ капитан.
- Понимаю. Потому и говорю, что вопрос согласован с генералом Егоровым. - Капитан снова поправил портупею на Елькове, вид у начальника передвижной мастерской был, конечно, совершенно "штрюцкий", который не в состоянии исправить ни одна военная академия, ни одна муштра. А может, оно и хорошо, что Ельков такой невоенный - ведь все уже, Гитлера завалили, завтра в его могилу будет вбит осиновый кол, чтобы фюрер никогда не смог подняться, его забудут, и наступит время штатских людей. Время Елькова.
- Жалко. - Ельков поморщился. - Мне так хотелось побывать в Праге.
- Петр Иванович, вы там будете. Только чуть позже нас. С разницей в несколько часов. Но если танки и пушки нашей колонны не придут в назначенное время, если я не доложусь о прибытии, меня отдадут под трибунал.
Ельков шумно вздохнул, вяло пошевелил пальцами, поправляя портупею, которую только что поправил Горшков.
- Ладно. На войне я привык к несправедливым решениям. Мне уже даже и обидно не делается.
- Вот и добро, Петр Иванович. А пока готовьтесь принимать трофеи.
Перед тем как уйти с разведчиками в городок, Горшков тщательно проинструктировал земляка:
- Фильченко, сигналом отбоя будет зеленая ракета. Пока я не дам ее, пушки и минометы держи в состоянии "товсь!". Немцев много, сам видишь. Всякое может случиться.
- Понял, товарищ капитан, - сдержанно проговорил Фильченко.
- Если же я дам красную ракету, стреляй по направлению ракеты. Да ты и сам все увидишь в бинокль, Фильченко. Не первый ведь год замужем, да? Все усвоил, земляк?
- Все.
Лейтенанту-танкисту, юному белобрысому пареньку, оставшемуся на дороге вместо Пищенко, Горшков сказал:
- Сажай моих разведчиков на броню, идем по дороге вниз, к границе городка.
- Идем всеми машинами?
- Всеми.
Лейтенант лихо козырнул и помчался к своему танку.
Передача пленными оружия много времени не заняла и произошла без осложнений. Один немецкий офицер застрелился - не захотел швырять в общую кучу свой наградной "вальтер", подаренный ему лично Клейстом, - вот единственная потеря той капитуляции. Гораздо больше потерь осталось после стрельбы семидесятишестимиллиметровок Фильченко - снаряды, пущенные умелой рукой, людей не жалели, плоть кромсали в клочья, рвали не только плоть - рвали каленый металл. Эти потери еще предстояло подсчитать.
Въезд в городок, заваленный покореженной техникой, разобрали довольно быстро, на выезд потратили чуть больше времени, дорогу заклинил перевернувшийся штабной танк, который зарылся в землю корпусом по самые гусеницы - ни сдвинуть его, ни поднять, он сделался такой же плотью гор, как и здешние скалы, срубленная башня танка валялась, будто гигантская каска, в пяти метрах от машины.
В конце концов справились и с обезглавленным танком - его подцепили тросами сразу три "тридцатьчетверки" (опасное мероприятие, но капитан Пищенко его осилил) и, выворачивая из земли камни, куски асфальта, ржавые железки, гнившие тут еще с поры крестоносцев, отволокли на пятнадцать метров в сторону, в плоский каменный ложок и оставили там - пусть гниет вместе со старым железом.
Дорога на Прагу была открыта.