Пожалуй, все эти подробности и многие вроде бы неприметные мелочи и помогают держать в голове карту нашего леса. С такими подробностями оживает каждое болото, каждый выпас и выкос, каждое пристанище для лодок, каждый поворот лесной дорожки, и чем больше ты знаешь, тем проще и легче шагать по лесу.
Сейчас я тороплюсь обойти ушедшего от нас лося, тороплюсь пересечь его путь. Под ногами снег, вязкий, глубокий снег, уже тронутый неожиданным теплом. Снег мешает идти туда, где будет ветхий мостик и где надо свернуть вправо с дороги. До поворота еще далеко, еще долго бежать к тому мостику, где Ваське однажды привиделся леший. Тогда Василий упал, вскочил на ноги, побежал и потерял по дороге шапку. Вспоминать шапку и лешего весело даже сейчас, когда так хочется остановиться и покурить. Потерянная Василием шапка, в которой и по сей день разгуливает по тайге леший, помогает забыть усталость, и дорога до ветхого мостика оказывается не такой уж долгой…
Лось не подпустил, поднялся и ходко ушел берегом ручья. Теперь предстояло обойти, опередить лося и ждать. Но для этого надо знать лосиную тропу и каждый остров в тайге…
Если брести по нашей тайге с юго–востока на северо–запад, то скоро заметишь, что твой путь то опускается вниз, в мокрые гнилые низины, то поднимается вверх и тянется тогда по черным мшистым ельникам. Эти ельники обычно сухие, они приподнимаются над низинами и называются островами. Часто за следующим островом вместо узкой низины тебя ждет широкое моховое болото. Такие болота поросли редкими кривыми сосенками, ярко оделись листом морошки и огоньками брусники и всегда кажутся очень светлыми и теплыми после мрачных еловых островов.
Почти все болота и низины будут пересекать выбранный тобой путь под прямым углом, и если ты выдержишь прежнее направление, то вскоре тебя обязательно встретит сухая тропа острова. Путь вдоль болота не так быстро приведет к сухому ночлегу. Болото может стать глубже и зыбче и даже откроется черными опасными трясинами. Такие трясины надо уметь обходить. Когда трясины появляются все чаще, то скоро жди ручей, а следом за ним и озеро. К озеру еловые острова начинают подниматься, мужать, оставляя для воды глубокую темную низину - уйту. Таких уйт в тайге много, и по дну их и тянутся наши озера.
Озера вслед за низинами вытянулись с северо–востока на юго–запад. И если немного подумать, то можно догадаться о ледниковом происхождении этих озер. О леднике могут рассказать и камни, тяжелые лобастые валуны, разбросанные по тайге. Валунов у нас много. Некоторые из них тоже хранят истории людей, смешные или грустные события, и по этим камням при желании также удается отыскать нужный тебе путь.
Пробираясь между ними, вспоминаешь замечательные слова Гете: "Природа - это единственная книга с великим содержанием на каждом листе". Здесь, на таежных тропах, каждый день учишься читать эту книгу.
Каждый остров, каждое болото, каждая уйта не похожи на другие, в них постепенно начинаешь разбираться, как разбираешься в улицах и площадях города. Когда все тропы, острова, озера и болота станут известны тебе, ты можешь сесть за стол и нарисовать на листе бумаги карту своего леса.
Вот центр твоего лесного города - это деревушка на берегу озера. От площади - центра - расходятся две магистрали. Магистрали - это дороги, трудные лесные дороги. Обе они ведут к другим поселениям: одна - на восток, другая - на юго–запад по вершинам лесных островов.
Юго–западная дорога легкая, в конце ее тоже живут в лесу люди, и мне кажется, что эти люди нашли свою деревню только после того, как им наскучили берега Домашнего озера. Об этом говорила дорога по вершинам островов; скорее всего она появилась вслед за человеком, который отправился когда‑то из нашей деревушки искать новые места. Разведчику незачем было идти по дну уйты, незачем было месить болота, он искал сухую, легкую тропу и в конце этой тропы нашел для себя речку Окштомку… А может быть, все было и наоборот; может быть, люди пришли сначала на Окштомку, а уже оттуда отправились сооружать нашу деревушку. Но так или иначе о родственности двух поселений говорила сама лесная география.
Восточная дорога казалась мне проведенной позже, уже потом, когда на берегу озера поселились люди и когда потребовалось отправиться по делам к другим лесным жителям, оказавшимся неподалеку. Восточная дорога была труднее, и всегда верилось, что ее проложили только по необходимости.
Рядом с лесными магистралями разбегались в тайгу радиусы троп. Тропы кочевали по уйтам и островам в поисках озер или зверя, где‑то дальше между двумя тропами прокладывалась третья, и тогда человек, ушедший в лес, мог возвратиться обратно по новой охотничьей тропе.
Тропы и дороги раздвигали лес, делали его светлей и ближе и приводили тебя к тому чувству, которое испытывает человек, хорошо знающий свой город. По знакомому городу просто и спокойно ходить, оставаясь один на один со своими мыслями. В таком городе всегда знаешь, где свернуть, чтобы побыстрее пройти к интересующему тебя месту, чтобы побыстрее встретиться с интересующим тебя человеком…
Сегодня в тайге нас интересовал лось. Мы не очень напугали его - мы только заставили подняться с лежки и теперь хорошо знали, куда лось пойдет, знали ту уйту, в которую он спустится, знали и тот остров, вдоль которого животное двинется дальше; этого лося мы знали давно. И теперь нам предстояло обойти, опередить лося в том городе–лесу, который мы тоже неплохо знали.
Глава пятая
ОЗЕРА
Я всегда верил, что у каждого лесного озера есть свой собственный характер. Цвет воды, берега и даже солнце, уходящее по вечерам за бахрому елей, у каждого озера были только свои. Своими были и ветры. Тупому дневному шквалу, явившемуся с востока, или рваным безумным торокам, примчавшимся с запада, каждое озеро отвечало своей волной, своим голосом. Когда ветры уходили, терялись в еловых островах, озера стихали и оставались наедине с таежной тишиной. И даже эта тишина была у каждого озера особенной.
Цвет воды в озере определялся его глубиной, составом дна и высотой берега. Неглубокие озера с чистым песчаным дном казались светлыми. У таких озер были невысокие приветливые берега. Низкие берега не всегда защищали воду от ветра, но ветры на открытых светлых озерах никогда предательски не крутились, шквал и волны всегда катились здесь в одну и ту же сторону, и рыбак мог заранее предвидеть неприятности. На таких озерах было просто даже в самую тяжелую волну, просто оттого, что ты издали видел каждый спасительный поворот берега и хорошо знал, откуда свалится сейчас на тебя крутой пенный вал.
В летнее время ветры над озерами задерживались недолго, они быстро уставали баламутить воду, стихали, а следом за ними успокаивались и светлые озера.
Светлые озера были отходчивыми, и их характер чем‑то походил на характер крепкого лесного старика, что добро встретит тебя с дороги, напоит чаем, молоком, выложит на стол пироги, внимательно выслушает, приготовит постель, пожелает назавтра легкого пути, а то и проводит тебя до начала тропы… Проводив тебя, старик вернется домой, прихватит весло, кошелку, топор, еще что‑нибудь, что может пригодиться в дороге по озеру, все это старательно разложит в лодчонке и отправится выбирать сети.
Сетей у старика не много. Когда не мешает ветер, поднять их просто. Но когда ветер уж чересчур разойдется, когда неудобная волна да еще дождь и нет рыбы, старик может вернуться домой хмурым и тяжелым, как наше Домашнее озеро перед непогодой. И не дай бог досадить старику шуткой или обидой…
Но на Домашнем озере не бывает долго крутых волн. Ветер всегда обрывается вовремя, и озеро быстро отходит, успокаивается. Полчаса, а то и меньше - и к Домашнему озеру, и к старику уже можно подступиться, можно спросить у старика заплечник, весло и даже лодку. Старик поднимается с лавки неохотно, но все‑таки поднимается, пойдет и уже без всякого сердца отдаст тебе все. Так и наше озеро всегда отдаст много рыбы после тяжелого густого ненастья.
Я люблю наше Домашнее озеро, люблю его свет, волну, ветер, люблю косые стены тростника, туман и даже тоскливые голоса гусей, улетающих на юг. Я люблю его спокойную тишину, ласковую тишину родного дома. И всякий раз, возвращаясь из леса, с других, глубоких и темных, озер, я все ясней и ясней понимал, что люди, построившие деревню, пожалуй, выбрали в тайге самое приветливое, веселое место.
Вернувшись из тайги, мы всегда пили нашу легкую, вкусную воду. Сначала мне казалось, что пить воду Домашнего озера было просто древним обычаем - обрядом "возвращения домой". Но после дороги по тайге действительно хотелось утолить жажду. И, отведя от берега лодку, я всегда подхватывал глубоким берестяным черпаком сразу много–много воды. Вода приносила с собой бодрость и была необычайно приятной на вкус. Приятную воду можно было легко и много пить. И пожалуй, та легкость, с которой ты выпивал полный черпак вкусной воды, и та особая бодрость, которая наступала после этого черпака, дали людям право приписать воде Домашнего озера особые качества.
Другой такой воды я не встречал в тайге. Постепенно я начинал понимать, что качества ее не были результатом внушения, особого убеждения, которому поддавался человек, увидевший наконец родной дом. Я стал внимательней пить воду в других таежных озерах и ручьях и скоро убедился, что каждая вода отличается своим собственным вкусом… Если ручей пробирался к озеру среди еловых корней, то вкус его воды напоминал ягоду черники. Такую воду можно было согреть на костре и пить вместо чая. Запах черники переходил от ручья и к озеру, куда впадал ручей, и тогда озерная вода тоже хранила память о ягоде елового острова. Если ручей приходил к своему озеру через моховое болото, то озеро могло напомнить тебе о красных огоньках брусники. Вода мохового болота была мягче на вкус и никогда не приносила такой бодрости, как вода ручья, пришедшего из елового лога.
Часто лесному озеру не удавалось долго сохранить вкус той воды, которую принес ручей. В мелких водоемах с вязким торфяным дном к вкусу ягоды почти тут же примешивался запах гнили, а высокие крутые берега глубоких черных озер несли в эти озера после каждого дождя запах давно опавшей шишки и прелого осинового листа.
Но у Домашнего озера было чистое песчаное дно и невысокие светлые берега, а единственный ручей, приходящий сюда, - Щучий ручей - звенел по ягодным местам и приносил с собой яркий запах черники. И эта свежая бодрость черничного листа сходилась в нашем озере еще с одним ароматным запахом - запахом земляники…
Раньше я был уверен, что на Севере в тайге нет сложных запахов, нет букетов, на Севере, считал я, есть только потоки запахов. Эти потоки всегда чередуются, а если и сходятся ненадолго, то лишь для того, чтобы снова разойтись. И по этим потокам заранее узнаешь, что ждет тебя впереди: еловый остров, моховое болото или цель твоего пути - озеро.
Запах елового острова чуть мокроватый, но свежий и крепкий, настоянный на смоле и жесткой хвое. Запах мохового болота всегда мягкий и теплый от веселых сосенок, горячего торфа и открытого пространства. Запах болота всегда зовущий и таинственный. Таинственность живет в нем от того скрытого и не очень известного, что неверно покачивается у тебя под ногой.
Потоки запахов северного леса всегда прямые и четкие, здесь всегда есть что‑нибудь одно: либо ель, либо мох, либо вода. Пожалуй, эта резкая четкость потоков тоже помогала представлению об особой строгости северной природы.
Но Домашнее озеро удивило меня букетом запахов. Рядом с запахом черники жил и приятно дополнял его аромат земляники - ягоды открытого приветливого пространства. И эта самая земляника заставила меня понять еще одну деталь жизни людей в лесу…
Человек, пришедший в тайгу, наверное, не мог жить среди стволов, он должен был видеть и знать все вокруг. И пусть желание знать все вокруг было продиктовано когда‑то только стремлением огородить себя от неожиданного нападения врагов. Но однажды врагов не стало, очищенное от леса пространство родило хлебороба и пастуха, а когда‑то опасливое желание заранее узнать об опасности обернулось для людей великим достоянием - умением искать и предвидеть… Но до этого человек создал вокруг своего первого поселения свой собственный открытый мир. Открытое пространство принадлежало только человеку, и оно жило по своим собственным законам даже тогда, когда вокруг людей грозным кольцом стояла черная суровая тайга. И наверное, еще очень давно, отыскав на своей первой вырубке маленькую душистую ягодку землянику, человек радостно улыбнулся ей. Земляника была первой наградой за победу людей над лесом. И маленькая беззащитная ягода смеялась над суровыми законами тайги: навстречу прямым, упрямым потокам с болот и еловых островов она принесла нашему озеру первый ароматный букет запахов.
Земляника стала миром человека. Но первый собственный мир вокруг деревушки оказался мал людям. Нет, этот мир еще был богат, как богато еще и сейчас Домашнее озеро, но желание знать дальше, выросшее из вчерашней осторожности, звало на таежные тропы…
Я хорошо знаю наше озеро. Знаю все его отмели и луды, косы и мысы, знаю каждую затонувшую корягу, каждый подводный камень, могу неплохо ловить рыбу и здесь, никуда не ходить, но не ходить не могу - ведь там дальше, в тайге, есть другие отхожие озера. "Отхожие", видимо, происходит от слова "отходить", уходить от известного, от своего Домашнего озера. И мы изменяем родной воде, изменяем все: и я, и дедка Степанушка, и Иван Михайлович. Мы идем по тропам через болота, устаем под тяжестью нош, но все‑таки идем и идем подчас к менее богатой добыче. Мы оставляем светлое, веселое озеро ждать нас и идем к другим глубоким и не до конца известным озерам.
Если у неширокого озера глубокое дно и высокие тяжелые берега, то такое озеро очень часто бывает черным. Нет, вода в этих озерах ненамного темней, чем в других, светлых водоемах, и если бы дно черного озера не уходило от самого берега так далеко вниз, то в этой воде можно было разглядеть все затонувшие деревья. Но не только глубокое дно создавало иллюзию ночи. Пожалуй, чернота воды зависела еще и от высоких угрюмых берегов.
Я мысленно раздвигал берега Долгого озера, убирал ели, тогда озеро оборачивалось тихой рекой с задумчивыми омутами. Такие омуты я видел на южных реках, по ночам в них возились ленивые грузные сомы, а утром над выкошенными лугами высоко поднимались в серебряной росе бесчисленные стога душистого сена…
На Севере редко когда встретишь лесную речушку, по берегам которой высится много–много стогов сена. Сено в лесу достается трудно, порой люди довольствуются одним–единственным стожком с небольшого пятачка земли, и эти небогатые северные покосы и остановили мою фантазию… К Долгому озеру подходили только его берега. Все остальное было неуместным здесь, в северной тайге. Когда‑то тайга и вода сошлись вместе, чтобы найти ту гармонию, которая и сегодня учит нас правильно подбирать рамки для искусственно созданной красоты… Крутые берега подчеркивали и без того глубокую воду Долгого озера, а глубокая, будто сдавленная берегами вода помогала, в свою очередь, этим берегам стать еще выше и угрюмей. По–другому в природе, пожалуй, и не могло быть, как не могло быть по самой природе у мелкого, а оттого и светлого озера глубоко падающих на дно берегов: ведь в мелком озере берегам некуда далеко падать. А если когда‑то черному озеру и приходилось стать светлым, неглубоким, то следом за ним менялись и берега: они размывались водой, ползли вниз, опускались, и рядом с этими уже невысокими берегами начинало ласково и уютно светиться в тайге какое‑нибудь Тимково озеро.
На Тимковом озере можно было отдыхать, отдыхать от ветра и волн Долгого озера. Долгое же было суровым рабочим озером, здесь можно было только работать, работать трудно, среди волн и неверных, кривых ветров.
Высокие берега Долгого озера никогда не разрешали ветру свалиться на воду ровным, прямым шквалом. Шквал натыкался на еловые вершины, взвивался, скручивался и падал вниз безумными, беспутными тороками. Торока падали на озеро один за другим, рвали воду, тащили из стороны в сторону всклоченную волну и нещадно трепали утлое суденышко. На Долгом озере никогда не было слишком высокой волны, она не грозила захлестнуть лодку, но такая неверная волна изводила рыбака больше, чем крутые, упрямые валы.
Шквал уже успел пронестись над вершинами елей, уже замолкла тайга, но торока и кривые волны еще долго блуждали от берега к берегу, скрывались за поворотами и снова и неожиданно являлись перед тобой как раз в тот момент, когда ты успевал забыть о них.
На Долгом озере я нередко уставал и тогда отправлялся отдохнуть на Тимково. Путь к Тимкову озеру лежал по мелкому, заросшему ручью; этот путь приходилось проделывать с шестом в руках, но усилия, затраченные на дорогу, щедро окупались тишиной светлой воды…
Тимково больше походило на круглый пруд, этот пруд несколько отдавал запахом торфа, пить такую воду не хотелось, но эта вода все‑таки казалась светлой. Свет приходил к озеру от неглубокого дна и уютных низких берегов. Пожалуй, природа позаботилась на этом озере об особой тишине. Наверное, природе показалось, что таежные, пусть даже низкие берега будут не вполне соответствовать веселым краскам воды, и она мудро разделила светлую воду и темные ели широкой зеленой рамкой травы… Озеро уже зарастало, но еще светилось, на его тихой воде можно было долго оставаться неподвижным и слушать тишину.
Тишина лесных озер никогда не была пустой, она тоже была окрашена в самые разные цвета, но эти краски приходили к тишине воды не только от глубины водоема или высоты берегов, скорее всего они были найдены здесь самим человеком. И наверное, ради такой тишины рыбак, облюбовавший то или иное озеро, пережидал долгую непогоду и мирился с мучительными безрыбными днями, когда волна на много суток закрывала дорогу на озеро…
Сейчас та частная собственность на озеро, о которой я недавно говорил как о загадочной лесной тайне, оживала для меня одной вероятной разгадкой.
Дедка Степанушка ходит только на Елемское озеро. Озеро глухое и темное. Его берега выглядят сумрачно и неприветливо. К ночи эти берега совсем опрокидываются над водой. Но если развести огонь, то тайга немного отодвигается и так стоит, прислушиваясь к каждому твоему движению. Кажется, что в этой тайге тебя всегда что‑то ждет. Но это ждущее совсем не страшное, а сказочное и необычайное, как лесные легенды о кладах и Чертушке. Наверное, именно здесь, на берегу Елемского озера, в стороне от дорог и троп, и могут подойти к ночному костру настоящие лесные сказки. Такие сказки мне рассказывал дедка Степанушка. Мы встречались с ним на развилке двух троп, вместе возвращались домой, и я почти всегда слышал от дедки новые лесные истории. Не знаю, но, может быть, та самая сказочная тишина и звала старика к Елемскому озеру…