Знать одно поражение за другим становилось все неприятней, и я стал внимательней присматриваться к дру–гим рыбакам. Сам дедка ходил на Елемское озеро подряд только два дня, но в эти дни всегда возвращался с хорошим уловом. Остальное время, когда дедкин Чертушка отдыхал, старик путешествовал к малым ничейным озерам или покачивался в лодчонке на волнах Домашнего озера. Точно так же вел себя и Василий: больше двух–трех дней он не задерживался нигде, и даже Иван Михайлович, разговаривать с которым о чертях было бесполезно, пропадал на своем Янцельском озере всего пять–шесть дней, причем два дня из них занимала дорога туда и обратно.
Я искал причину своих неудач, но пока ничего не находил. Оставить поиски и уйти было неудобно перед Иваном Михайловичем, Васькой и дедкой Степанушкой, которые больше всего ценили упорство и верность данному слову.
Я дал себе слово разгадать тайну отхожих озер. Но тайна по–прежнему оставалась только тайной, пока я ничего не мог объяснить даже себе самому и в разговоре с дедкой на всякий случай оставлял Чертушку…
Возвращаясь домой уже в темноте, я все так же видел тусклый огонек дедкиного костра и так же переживал очередную неудачу. Дедка приносил с костра уху и чай. Потом мы зажигали лампу. У лампы давно не было стекла, и она больше походила на коптилку. В избе было тихо и чисто от легкого воздуха. Не было в избе и комаров: мы редко топили нашу печь, и противные насекомые, любившие собираться на тепло, оставались за окном. По вечерам над тетрадью дневника я вспоминал прожитый день и крутил махорку. Дедка посасывал сахар и прихлебывал горячий густой чай. Иногда дедка как будто куда‑то исчезал, потом снова появлялся и снова долго рассказывал о лешем или Чертушке… "…А Он сидит и невесело так смотрит и ждет, что скажут… Ну прямо человек, только в волосах и не причесан…"
В избе почти темно. Тихие боязливые тени движутся по потолку. Тени живут помимо нас. Они дышат, ходят, добираются до дальних углов и там исчезают в темноте… И снова коптилка и дед кино лицо, тоже волосатое, тоже обросшее, и сказки…
А завтра снова лес, снова треск, стуки, выстрелы деревьев, снова крики ночных птиц, голос зверя и тяжелый плеск таинственной рыбы под глухим завалом, и снова я буду искать тайну отхожих озер. Конечно, я найду еще много доводов, что чертей никаких и нет, но снова вечером буду слушать старика и очень жалеть тех рациональных людей, которые поспешно разложат для себя наш лес строго по полочкам…
Глава восьмая
ИЗБУШКА
Наша тайга никогда не вела своей письменной истории. Наверное, это не нужно было людям, которые подчас уходили в тайгу от других людей, уходили к свободной сильной жизни. Но тайга знала и долго хранила каждый шаг каждого человека… Она знала, куда ходил дедка Корнилушка, где он обошел Могово болото, где встретил лося, где подвесил в елку то, что не смог унести сразу, где шел обратно и легкими тесочками охотничьего топора помечал путь к спрятанному от зверей мясу…
Дедки Корнилушки давно нет, но еще можно встретить на стволах елей у Могова болота чуть заметные тески и по ним попытаться разгадать тайну чьей‑то давнишней дороги. Тески могут рассказать и о самом человеке… Ровный тесок, чисто положенный на ствол, поведает о той уверенности, с которой человек шел в лес, поведает о ловкой, сильной руке, крепко державшей топор. Такая рука не скоблила елку, не торопилась и не клала тесок криво. Рука могла быть и бережливой - она не оставляла на дереве широкой раны, а только метила путь рачительной щербинкой.
Тески дедки Корнилушки давно заплыли смолой, они с трудом угадываются на еловых стволах, но даже и сейчас по ним можно рассказать, что старик хорошо знал лес и, прокладывая новую тропу, никогда не размахивал топором из стороны в сторону. Его тески лежали далеко друг от друга, казалось, что дедка мог обойтись и без них, но просто так, по привычке, оставшейся с самой первой тропы, все еще не забывал нет–нет да и коснуться лезвием топора еловой коры.
Легкая уверенность старика на тропе заставила меня по–другому посмотреть на тех остроумных лесных сказочников и балагуров, которые шуткой, а то и неожиданным действием скрашивали тяжелый труд в лесу или долгие зимние вечера в охотничьей избушке. Таких балагуров в лесу любили, им никогда не отказывали в равной доле промысла, но не отказывали прежде всего потому, что остроумные шутники умели и неплохо работать. И теперь, слушая лесные анекдоты, я приходил к твердому убеждению, что право на создание побасок и комичных историй получали только те люди, которые были с лесом запанибрата.
Сейчас в нашем лесу к таким людям, пожалуй, и принадлежит Василий Герасимов. В этом незаурядном человеке успех работы тесно переплетается с шуткой. Но шутка Василия никогда не заслоняла собой успех и, пожалуй, имела право быть только потому, что успех к Василию приходил много раньше, чем к остальным. Порой его шутки были несколько грубоватыми и даже обидными. Ему ничего не стоило в гостях спеть в лицо сидящему напротив человеку едкую прибаутку: "Взял Барончик в руки власть, стал в колхозе сено красть…" - когда герой устного творчества этого безусловно заслуживал. Герой мог возмущаться и даже пообещать свести счеты, но Васька, как правило, не унимался. И не унимался он прежде всего потому, что знал вокруг поддержку остальных гостей и свое неоспоримое преимущество перед вороватым "бароном".
Мог ли дедка Корнилушка рассказывать забавные и порой донельзя комичные истории о встрече с медведем, если бы в медведе понимал только вкус мяса? Истории и остроты дедки Корнилушки живы и до сих пор, и живы лишь по той причине, что рядом с анекдотами старика память людей и сейчас хранит тот случай, когда Корнилушка поймал медведя за уши…
Старик не признавал огнестрельного оружия, он промышлял больше старинной бесшумной снастью и даже на медведя ходил только с рогатиной. Та самая рогатина и сейчас торчит в бревне старого сруба на берегу Домашнего озера. Рогатина больше походит на пешню, которой долбят лед, чем на совершенное оружие. Но дедка Корнилушка насаживал эту пешню на прочное древко и отправлялся с ней на охоту.
В этот раз на берлогу пошли втроем: двое с ружьями, а третий - дедка Корнилушка. Медведь выскочил из своей зимней квартиры и умудрился увернуться и от ружей, и от рогатины. Корнилушка не привык упускать добычу и бросился вслед за зверем. Напарники несколько приотстали, а старик настиг беглеца на склоне лесного острова. Склон был крутой, у старика были лыжи, а медведь, как всегда не очень торопливый на спусках, наверное, уже не ожидал повторного нападения. Старик тоже не ожидал столь близкой встречи, но лыжи сами несли в объятия к зверю. Расстояние между двумя хозяевами тайги сократилось так быстро, что старик не успел развернуть свое оружие и попросту отшвырнул его в сторону… Когда остальные преследователи выкатили на бугор, они увидели сначала только дедкину лыжню и развороченный снег, а потом из сугроба донесся к неторопливым охотникам требовательный голос старика, подкрепленный соответствующими выражениями. Крепкие слова относились к охотникам. Старик требовал поторопиться и помочь ему утихомирить разбушевавшегося зверя. Зверь, подмятый человеком, лежал на спине, а старик крепко держал его руками за уши. Охотники не разглядели медведя, не поверили на слово и еще раз переспросили дедку, что он там делает. Корнилушка, лежащий на звере, ответил своим напарникам еще более грозно, но тут же разбавил крепкие слова таким двусмысленным выражением, которое придало далеко не шутливой ситуации комическую окраску. Медведя добыли, принесли в деревню, а когда медведь оказался к тому же еще и медведицей, то двусмысленное выражение, оброненное стариком, приобрело еще более анекдотичный смысл.
В тот раз после добычи медведя охотники, как и заведено в тайге, поставили свои надписи на дереве. Рядом с надписями были оставлены число, месяц и год события. И теперь, встречая в лесу такие надписи, ты можешь очень точно определить, где, когда и кто встретил около этой елки медведя и победил его. Сколько выстрелов было сделано по зверю, чем добыли его: ружьем, петлей или рогатиной, - об этом надписи не говорят, но такие надписи есть, как есть в охотничьей избушке и зарубки на косяке двери.
Зарубки на косяке двери в отличие от тесков и стрелочек, которыми помечается тропа, делают ножом. Как правило, зарубки идут по косяку снизу вверх и рассказывают о том, сколько раз приходил человек в свою избушку.
Тяжелый заплечник остается пока у двери, и рыбак входит в свой домик посмотреть, как и что тут без него: не расплылась ли от сырости соль, не текло ли на нары. Затем человек возвращается к двери и широким ножом оставляет на косяке очередную зарубку. Потом в избушку заносится заплечник, и рыбак спускается к озеру проверить лодку.
Лодка дожидается рыбака на берегу, перевернутая кверху днищем. Не переворачивать лодку, оставленную без работы больше чем на один день, нельзя. Лодка - это тонкое и изящное творение людей, решивших победить ветер и волны, и, как всякое искусное творение, ее надо беречь от небрежного прикосновения. Неосторожно обойтись с нашими долблеными лодчонками могут гниль и солнце. Гниль сама по себе уже неприятное соседство для любого искусства, но не меньше вреда произведению талантливых лесных мастеров может причинить и яркое солнце. Неперевернутую, не укрытую собственными бортами лодку солнце может раскрыть, распустить ее борта и превратить ладную посудинку в никому не нужный плоский блин.
Я давно полюбил лодки и волны, полюбил весла и ветер, срывающий пенные гребешки, знал тяжелые шитые шлюпки, спортивные гребные суда, неповоротливые плоскодонки и долбленые челны из осокори. На такие челны иногда нашивали высокие борта и легко перевозили в них с одного берега реки на другой тяжелые фляги с молоком. Мне нравились эти челны, но каноэ североамериканских индейцев все‑таки не давало мне покоя. Каноэ казалось верхом совершенства, настоящим искусством. По словам многих авторов, такую лодку можно было свободно нести на одном плече и смело встречать в ней любую неудобную волну. Правда, каноэ не отличалось особой устойчивостью - исследователи жизни индейских племен в каноэ могли спокойно только сидеть, но изумительная транспортабельность судна искупала этот недостаток.
Поначалу я тоже не мог подняться во весь рост в наших лодчонках даже на тихой воде. Ноги не знали прочной опоры, лодка качалась, черпала бортами воду при малейшей попытке выпрямить трясущиеся ноги, и я казался себе тогда тем ванькой–встанькой, который в отличие от настоящего не поднимется обратно, если вдруг упадет… Потом я научился стоять в осиновой скорлупе на любой волне, научился сутками мотаться в легкой посудинке по ручьям и озерам. И вместе с тем по лодкам, по их ходу, по корме и бортам научился узнавать, кто сделал ту или иную посудинку.
Мне нравились небольшие проворные лодчонки, где не оставался липший запас бортов на волну и ветер. Плавать в таких лодчонках было всегда легко и смело, легко - от неглубоких бортов и смело - от самого себя, познавшего любую неудобную волну. Такие лодки и делал на наших озерах Иван Михайлович.
Глубокие лодки с нашивными бортами любили люди степенные и медлительные, эти лодки никогда не торопились и без лишних хлопот всегда добирались к намеченной цели. Лодки длинные и тяжелые выходили из‑под рук не очень смелого мастера, который нередко побаивался оставить борта потоньше: тонкие борта при разводе могли лопнуть и свести на нет весь предыдущий труд.
Разводили лодку уже в самую последнюю очередь… Сначала рыбак валил подходящую осину и обводил топором будущие борта, дно, нос и корму. Подходящую осину никогда долго не искали - она была на примете еще до того, как старая лодка отживет свой век. Такая примеченная осина нередко была известна всей деревне и носила имя будущего мастера. Обычно осину подыскивали недалеко от воды, чтобы тут же по окончании работы можно было проверить новую посудинку… Топор обводил контуры лодки и сверху, там, где пока сходились будущие борта, выполнял последнюю свою работу - наносил почти по всей длине ствола узкую неглубокую щель. Топор откладывался в сторону, и его место занимало тесло.
Сначала тесло тоже было топором, но потом кузнец ловко развернул лезвие и загнул его неглубокой ложечкой–долотом. Тесло насаживалось на обычное топорище, и теперь с его помощью можно было изготовить любой долбленый предмет, будь то корыто, желоб для стока домашнего пива или лодка.
Тесло через узкую щель, прорубленную в осиновом стволе топором, с каждым легким ударом все глубже и глубже уходило в будущую лодку, выбирая с бортов и со дна лишнюю древесину. Сколько выбрать этой древесины, какую ее часть посчитать ненужной, какой толщины оставить дно, борта, решалось здесь, определялось характером и рукой мастера, и, пожалуй, все это вместе и называлось искусством сделать неплохую лодку.
Искусству мастера помогали небольшой буравчик и коротенькие деревянные шпонки. Шпонки нарезались ножом из ровного прутка, толщина которого в точности соответствовала диаметру буравчика. Когда‑то мастер не имел такого простого инструмента, как буравчик, и вынужден был выбирать древесину с бортов по слоям. Толщина слоя определялась расстоянием между теми годичными кольцами, по числу которых еще в начальной школе нас учили узнавать возраст лесного великана. Таких слоев у древнего дерева иногда насчитывалось много, мастер заранее по срезу определял их количество и, берясь за тесло, уже хорошо знал, сколько предстоит ему снять этих слоев от кормы к носу, чтобы не оставить слишком много древесины и не убрать лишнюю, то есть не прорубить лодку.
Это был долгий и тонкий труд - через узкую щель считать или, точнее, чувствовать многочисленные слои, цилиндрами идущие один за другим. И буравчик очень кстати пришел на помощь. Этим буравчиком мастер сверлил ствол по кругу. Круги следовали один за другим на расстоянии полуметра или метра в зависимости от размера лодки и ловкости тесла, и в каждом круге было по шесть - восемь отверстий. В отверстия тут же вставлялись круглые деревянные шпонки, шпонки имели определенную длину (эта длина соответствовала толщине будущего дна и будущих бортов), и теперь мастеру не приходилось считать годовые кольца. Теперь с большей свободой он выбирал древесину и следил только за тем, чтобы тесло не забралось дальше вбитых в отверстия шпонок.
Шпонки из отверстий не выбивались, они оставались, набухали и прочно закрывали доступ воде, казалось бы, в такую дырявую посудинку. Иногда шпонки вылетали при разводе, но их возвращали на место по окончании самого сложного и ответственного процесса в изготовлении лодки.
Развод лодки, точнее, развод бортов происходил над не очень жарким костром. Жаркий костер мог быстро потянуть за собой сырую древесину и разорвать тонкую скорлупу. Осиновые борта расходятся постепенно, разворачиваясь на огне, как разворачиваются у нас под локтем плохо упакованные листы чертежной бумаги.
Лодка готова, осталось вернуть на место недостающие шпонки, установить шпангоуты и сиденье, которое мы называем беседкой.
Наши лодки не назовешь слишком плохими. Своей устойчивостью они напоминают на первых порах индейские каноэ, в борьбе с волнами превосходят последние, но наши лодки все‑таки отстают от своих североамериканских собратьев, и отстают только в одном отношении - наши лодки нельзя долго нести на плече. Правда, они без особого труда далеко затягиваются на берег одной рукой и свободно переносятся двумя рыбаками, и в отличие от индейских каноэ, сделанных из бересты, наши долбленки можно сколько угодно тянуть волоком за лошадью по лесной тропе. Наблюдая такой способ транспортировки, я однажды задумался: а не эта ли лошадь и помешала жителям заонежской тайги воспользоваться для изготовления лодок берестой?
С берестой местные жители умели справляться идеально. Заплечники, черпаки, солонки, ножны и даже футбольные мячи выполнялись из бересты с изумительным изяществом. Широкие полосы бересты применялись и для починки лодок, пробитых при встрече с подводными препятствиями.
Такие встречи обычно происходили в тумане, в темноте или в большую волну и сопровождались неожиданным глухим ударом и предательской струйкой воды под ногами. Не один раз, затыкая пробоину сорванной с головы шапкой, я вспоминал шитые из досок прочные лодки и не раз сожалел, что таких средств передвижения нет на наших озерах. Но шитые прочные суда забывались, когда из озера в озеро приходилось пробираться по узким лесным ручьям. Вместе со шлюпками забывались в ручьях и легкие берестяные каноэ индейцев… Нет, Иван Михайлович, наверное, сумел бы сделать лодку и из бересты, но сколько раз пришлось бы латать берестяную лодку только за одну дорогу по заваленному лесом ручью…
Долбленую лодчонку вместе с веслом один человек делает не более трех дней. Если человек пришел на озеро, где нет ни лодки, ни избушки, ни печки, то следом за лодкой он обязательно примется сбивать печь. Для ухи, для чая и просто для тепла на берегу озера всегда можно обойтись костром, но для промысла нужна печь. В печи и сушат ту самую рыбу, которая затем у людей принимает качество общественно полезного продукта. Сухая рыба называется сушником, и для сушника‑то и нужна хорошая жаркая печь.
Когда при ночлеге человек обходится без крыши, то печь сбивается просто на берегу озера под широким берестяным навесом. Навес спасает глину от дождей и годами хранит в лесу сооружение. В изготовлении печей много больших и малых хитростей. Плохо сделанная печь как следует не высушит рыбу. Такая рыба называется плохим сушником или испорченным продуктом, такой суш ник не разойдется в чугунке, а человеку, изготовившему плохую печь, следует снова пройти забытую или недостаточно усвоенную науку… О печах я расскажу как‑нибудь потом, когда окончится летний рыбный промысел и начнутся длинные октябрьские вечера. Я расскажу вам о печах и душных и легких, об огне, расскажу о дровах и сказках углей, но этот рассказ будет уже потом, когда для него останется время рядом с нежным теплом березовых поленьев…
А сейчас я только что затопил печь в избушке на берегу Долгого озера. Дым из печи выходит прямо в помещение, сейчас еще открыта дверь, дым валит в это серое от дыма отверстие, дым еще не устоялся, не нашел свою правильную дорогу к прорези в стене под потолком, которая в курной избушке и называется трубой.