Наветренная дорога - Арчи Карр 4 стр.

В кухоньке, находившейся за моей спиной, рослая женшина–ашантийка трудилась над шестифунтовой макрелью. Это была моя макрель! Она была разрезана надвое, передняя часть томилась в горшке среди помидоров с палеи величиной и накрошен­ного чеснока. Другая половина брызгала растительным маслом на угли мангрового дерева, над которых она жарилась. Вдобавок в бирмингемском противне запекалась половина плода хлебного дерева, и я чувствовал себя в ладу со всем миром. Тя­жесть забот о морских черепахах я переложил на плечи мужа моей хозяйки, который собирал для меня сведения о местных охотниках за черепахами. Трое мальчишек по моему заданию ловили за плату всяких животных: ящериц по три пенса и змей по полтора пенса за штуку.

Внизу, под верандой, на поросшем травой скате холма паслись на привязи коза и осел. Чтобы достать висевшие высоко над головой ветки агавы, козе приходилось становиться на задние ноги. Осел был миниатюрным седоватым вест–индским со­зданием, преисполненным скрытой моши и длинноухого спокойствия. Это было странное маленькое животное. Время от времени, приходя в особое расположение духа, он издавал самый невероятный из звериных криков - ликую, отвратительную ослиную песню, которая всегда напоминала знакомые мне по довоенным годам ту­манные мексиканские зори.

Неожиданно на веранде послышались шаги: это вернулся мой разведчик и сооб­щил, что люди, лучше всех знающие толк в черепахах, живут в деревне, в девяти ми­лях западнее по побережью. Я поблагодарил и сказал, что наутро отправлюсь к ним. Он стал объяснять, какой тропой надо идти, но тут я увидел на столе половину моей макрели, и нашей беседе наступил конец.

Ранним утром следующего дня, оставив в конце дороги свою маленькую англий­скую автомашину, я отправился дальше по каменистой тропе. Продвигался я очень медленно - мне нигде не приходилось видеть таких чудесных пейзажей, как на се­верном берегу Тринидада, между Матло и бухтой Маракас. Тропа тянулась через оголенные ветром кустарники высотой по пояс человеку, шла вдоль возвышающего­ся, как башня, мыса, вилась по ущельям мимо высоких и гладких, как стена, высту­пов джунглей, затем падала книзу и проходила вдоль берега, поросшего пальмами, и наконец привела меня к невидимой издали бухточке. Я невольно залюбовался голу­бой заводью бухты, в теплую, кристальную воду которой вливался поток свежей, при­несенной с гор ледяной воды. Здесь жили маленькие лягушки и крабы, и молодь бар­ракуды бросалась на вертящихся юлой жуков.

Это был неторопливый переход. В конце концов я добрался до поселка, состояв­шего из нескольких лачуг. Передо мной возникли крошечные, обожженные солнцем хижины с высокими, островерхими крышами, как у домиков Диснея. Они располага­лись вдоль склона горы, среди пальм и хлебных деревьев. Внизу виднелась не­большая глубокая и узкая, как фиорд, бухта, заканчивавшаяся среди гранитных вы­ступов песчаным полукругом. Я увидел с десяток лодок, находившихся в различной степени готовности к выходу в море. На одни еще только ставили треугольные пару­са, другие же с лохмотьями вместо кливера держались подальше от берега, так как ветер продувал бухту насквозь, третьи скользили между высокими скалами, а одна лодка просто качалась на волнах залива. С тропинки, проходившей высоко над бере­гом, мне был виден лежавший на песке челнок. Три человека собирались сдвинуть его в воду.

Наклонившись над обрывом, я прокричал людям приветствие. Вероятно, я пока­зался им необыкновенным существом, вдруг появившимся на тропинке: белый, изма­занный глиной, обвешанный сумками. Но здешние жители преисполнены доброжела­тельности и умения соблюдать приличия. Эти свойства они черпают из моря точно так же, как бедняки приобретают их от земли. Какой‑то миг они безмолвно глядели на меня, а затем старый человек, стоявший по колено в воде, сказал:

― Добрый день, сэр!

― Здесь кто‑нибудь промышляет черепах? - спросил я.

Люди снова взглянули на меня, а потом стоявший вводе человек переспросил:

― Что вы сказали, сэр?

― Вы ловите здесь черепах?

― Черепах? Иногда мы их ловим, сэр…

― Хорошо. Тогда скажите, сколько пород черепах вы ловите?

Я всегда так спрашивал: без всяких обиняков. И на протяжении доброй тысячи миль ничего не слышал о ридлеях.

Все трое начали о чем‑то говорить между собой, но так тихо, что за шумом прибоя я не мог разобрать слов. Они пытались сосчитать на пальцах, но, видимо, никак не могли прийти к соглашению. В конце концов те двое, что раньше не обращали на меня внимания, посмотрели наверх и сказали что‑то громко, но непонятно.

― Что вы сказали? - крикнул я.

Один из них уставился на меня, потом пожал плечами, ухмыльнулся и принял очень важный вид. Я так и не понял почему.

― Он сказал насчет черепах, сэр… - пояснил старик.

― На каком языке он говорил? - спросил я.

― На местном… - ответил он.

― На каком местном?

Тут началось бормотание, обмен мнениями вполголоса. Затем старик снова по­смотрел на меня.

― На французском, сэр. Он говорил по–французски…

Неожиданно оба рыбака схватили старика за плечи и начали с жаром отчитывать. Затем все трое успокоились, посмотрели на меня, и тот, что стоял в воде, снова заго­ворил.

― По–карибски, сэр. Они говорят по–карибски. Мы называем этот язык местным.

Тут я призадумался.

― Хорошо! А как насчет черепах? Вы обещали мне сказать, какие здесь ловятся. Решили вы что‑нибудь?

Мы ловим пять различных черепах, сэр.

― Превосходно… - начал я, но тут меня словно камнем ударило, и я крикнул: - Пять! Вы сказали, пять?!

На этот раз старик посмотрел на меня с недоумением. И остальные тоже. Я понял, что веду себя неприлично. Чтобы сгладить впечатление, я начал отхаркиваться, пле­вать и вести себя очень непринужденно.

― Отлично! Пять, значит… - сказал я. - Какие же эти пять пород? Во многих ме­стах ловят только четыре. Какие вы ловите?

― Четырех‑то мы часто видим. Мы ловим биссу… Знаете такую, сэр?

― Биссу, знаю. А вы ловите кожистую?

― Это какая же?

― Такая большая, черная, с хребтом. Самая здоровенная. Лут…

― Да, сэр, луг… только мы называем ее черепаха Ориноко.

― Правильно! Затем вы ловите зеленых.

― Ваша правда, сэр.

― Затем логгерхедов.

― Да, логгерхедов. Но мы ловим их только в глубоких водах.

Тут я перевел дыхание. В услышанном не было ничего загадочного; тайна должна была раскрыться сейчас.

― Хорошо, - сказал я. - Ну а еще какая? Как называется еще одна порода?

― Батали, сэр.

Остальные закивали головами, а губы их сложились так, будто они произносят слово "батали".

― Батали? - переспросил я. - Что это за батали?

― Я такой не знаю. Как она выглядит?

И тут он мне все объяснил:

― Маленькая черепаха, сэр, серого цвета. У нее круглый панцирь и большая, как у логгерхеда, голова. Батали появляется здесь не всегда, только когда паводок на Ори­ноко слабый, а течение с моря сильное. Это дурная черепаха, сэр. Она царапается, и кусается, и не желает лежать на спине.

― Поняли ли вы, что говорил мне этот человек?!

А он продолжал:

― Здешний народ называет ее "разрыв–сердце" черепаха, так как у нее разрыва­ется сердце, когда она попадает на палубу. Батали - плохая черепаха, она не выно­сит перевозки. Мы не можем довезти ее до дому. Да и ловим мы их мало: три–четыре за весь сезон, и только при сильном морском течении.

Те же самые слова были произнесены восемнадцать лет назад в тысяче миль от­сюда. Этот стоявший в воде человек доказывал, что ридлеи водятся у берегов Три­нидада! Может быть, он кое в чем и ошибался или морочил мне голову выдуманны­ми, не соответствующими его познаниям подробностями, но он доказывал, что рид­леи появляются на здешних берегах так же, как, скажем, на побережье Англии.

Как же попали ридлеи на остров Тринидад?

Так как в Карибском море нет ридлей, да и нет отклоняющегося к югу течения, ба­тали на Тринидаде могли появиться только из Атлантики. Морское течение, о кото­ром упоминал старик, частично образуется из Северного пассатного течения, перехо­дящего затем в Гольфстрим, а частично из Южного пассатного течения, являющегося продолжением Бенгальского течения, которое идет от берегов Юго–Западной Афри­ки. Ридлеи могут попросту застрять в водах Гольфстрима, когда это течение несколь­ко отклоняется к югу Европы, плыть до Азорских островов - последнего места, до которого мы можем проследить их путь. А затем вместе с течением, движущимся на запад, в направлении Бразилии, они вновь пересекают океан и доплывают до Трини­дада.

Но, может быть, тринидадские черепахи вообще не принадлежат к ридлеям Гольфстрима, а являются породой, которая обитает вдоль западных берегов тропи­ческой Африки? Для этой африканской группы ридлей характерны шесть или семь больший чешуй с каждой стороны панциря, в отличие от пяти чешуй у черепах Мек­сиканского залива. Было бы очень просто установить, что представляют собой три­нидадские батали, если бы я мог увидеть хотя бы одну–единственную.

Вот те размышления, которым я предался на каменистой тропе, как только ко мне вернулось самообладание.

― Скажите, не могли бы вы показать какой‑нибудь старый панцирь этой самой ба­тали, - сказал я. - Может быть, он где‑нибудь валяется. Или ее череп.

У старика, стоявшего в воде, появилось виноватое выражение.

― Мы их не привозим, сэр… - сказал он.

― Может быть, их легко поймать, когда они выходят откладывать яйца? - спросил я.

На его лице снова мелькнуло выражение вины, и я знал почему.

― Эта черепаха не откладывает яиц, сэр! - сказал он. - Мы никогда не видели ее на берегу.

Что прикажете в таком случае делать? Допрашивать с применением пыток? Об­ращаться с пламенными речами к изумленной группе рыбаков? Вместе с хищными птицами рыться в гниющих отбросах? Обещать награду, как за помощь при стихийных бедствиях? Богохульствовать и ждать?

Так мне и не довелось своими руками нащупать доказательства.

Возвращаясь домой, я оставил в этих краях не только обязательство уплатить зна­чительную премию за поимку батали, но и множество друзей среди жителей скали­стого побережья и местных рыбаков. Но так ничего и не выяснил с "разрыв–сердце" черепахой!

Если здесь водятся батали и если они являются ридлеями, то, вероятнее всего, их приносят сюда африканские воды. В этих водах, очевидно, имеются молекулы фло­ридского происхождения, совершившие огромный круговорот. И где‑то там, в неиз­вестном месте, находится родина батали - этих "разрыв–сердце" черепах, приплы­вающих к скалам, стоящим по ту сторону Матло, туда, где кончается наветренная до­рога.

Глава третья
ВЕСЕЛЬЧАКИ ПИТЫ ИЗ ПАРКА ВАРГАСА

Был поддень, но в парке Варгаса царили сумерки. На примыкавших к площади жарких улицах жители Пуэрто–Лимона уже закончили свой рабочий день, лишь кое–где катили одиночки–велосипедисты, тарахтели случайные такси и время от времени верещали мальчишки - чистильщики обуви. В тенистом парке ленивцы давно пре­кратили всякую деятельность и висели спинами книзу на ветвях индийского лавра. Случайный наблюдатель мог бы утверждать, что все ленивцы спят; но я знал их луч­ше или, по крайней мере, надеялся, что знаю. Тут был один ленивец, в котором, го­воря образно, бурлили чувства, но это не были чувства, которые отражаются на внешности. Ленивец с его эмоциями и мой интерес к ним удерживали меня в полу­мраке вот уже пятый день с начала пребывания в Пуэрто–Лимоне.

Переход из опаленных солнцем улиц в парк Варгаса напоминает ныряние в глубо­кий ручей: та же перемена света и то же ощущение прикосновения холода к коже. Ветви огромных деревьев переплелись здесь так же тесно, что только шальное пят­но света достигало земли, и так высоко, что порывы бриза, долетавшего из бухты, кружились где‑то наверху среди стволов. Трудно представить себе привлекатель­ность подобного места до тех пор, пока вам не довелось томиться ожиданием в ка­рибском городке.

Вот уже пять дней, как я только тем и занимался, что торчал в центре Пуэрто–Ли­мона, и, несомненно, жизнь могла показаться мне несносной, если бы не ленивцы, и не тень, и не порывы ветра в парке Варгаса.

В первый день, когда я вошел в крошечную контору авиакомпании "Аэровиас Ко­старицензес", меня поразила скромная внешность этого предприятия. В единствен­ной, перегороженной стойкой комнате стояли весы- платформа; позади стойки вид­нелись стол, пишущая машинка и девушка, и девушка была хорошенькой, как всякая tica. Мне она показалась опечаленной, когда я задал вопрос, могу ли назавтра на­нять самолет.

― Наш самолет разладился… - ответила она по–испански.

― Ваш самолет? - спросил я. - Разве у вас один–единственный самолет? Что же с ним случилось?

― Quien sabe, - сказала девушка. - Пако пытается выяснить, в чем дело. В среду он летал на нем в Сан- Хосе, а лететь приходилось высоко над вулканом. Слишком высоко - на высоте 12 500 футов, а это плохо для такого самолета, как наш. И когда Пако вернулся, самолет разладился. Все пассажиры и грузы в Сиксаолу и Ла–Барра вынуждены ждать. Lastima, но потерпите!

― Значит, вы не знаете, когда я смогу нанять самолет?

― А куда вам нужно? - спросила она.

― В Тортугеро. А может быть, и в Ла–Барра.

― Но ведь мы и так летаем туда. Зачем вам нанимать самолет? Почему не лететь просто, обычным пассажиром? То же самое, но дешевле.

― Я хотел бы лететь низко и смотреть на черепах.

― Пако тоже любит лететь низко и смотреть на черепах.

― Хорошо, а он сделает круг, если я попрошу об этом?

― Думаю, это будет стоить дороже. Но совсем чуть- чуть. Если же вы полетите с грузом "гуаро", то весь полет пойдет по обычному пассажирскому тарифу.

― Гуаро? - сказал я. - Что такое гуаро?

― Гуаро - искаженное кастильское слово aguardiente, получило распространение в большинстве мест Центральной Америки, так же называют здешний ром, сделан­ный из сахарного тростника.

Девушка протянула руку фута на три от пола, причем повернула ее книзу тыльной стороной, а не ладонью, как это сделал бы любой gringo.

― Это большой бидон с гуаро для рабочих компании… - сказала она, - "Атлан­тической промышленной компании" в Тортугеро. Компания нанимает много рабочих–москито, а им надо много гуаро. Когда наступает субботний вечер и нет гуаро, они очень сердятся и даже бросают работу.

― Хорошо, - сказал я. - Согласен отправиться вместе с гуаро, если мы сможем лететь на малой высоте. Когда, по–вашему, самолет будет в исправности?

― Я знаю только, что первый рейс будет в Сиксаолу, а второй в Барра–дель–Коло­радо. Вы должны быть готовы лететь на следующий день после окончания ремонта. А если ремонт закончится поздно вечером, то еще на сутки позже. Где вас можно найти в полдень?

Я сказал ей. После этого ушел и прождал пять дней. По утрам я брал напрокат ве­лосипед или лошадь, а однажды по чрезмерно высокой для меня цене такси, ездил вдоль побережья или в места с богатейшей природой, подальше от берега, и ловил там лягушек, ящериц и змей. Иногда же плавал в окруженных скалами водоемах, осматривал черепашьи и рыбные садки на противоположном берегу протекавшей там реки. Ежедневно в полдень я возвращался в парк, где томился ожиданием, на­слаждался прохладой и наблюдал ленивцев, повисших на деревьях.

Если вам случится ждать чего‑либо в местах, где водятся ленивцы, чтобы скоро­тать время, рекомендую понаблюдать за ними. Это так же хорошо, как читать "Войну и мир", - никогда не надоест. Вы можете прождать добрых полчаса, пока не выяс­нится, намерен ли ленивец продвигаться за очередной горсточкой листьев или хочет вновь почесаться. Независимо от того, что он решил, вы можете спокойно прождать еще полчаса, до тех пор пока он свое намерение выполнит.

В парке Варгаса обитают девять ленивцев. Мне однажды довелось беседовать с человеком, который утверждал, что их там двадцать пять, но на протяжении пяти дней я ежедневно пересчитывал, и результат всегда был один и тот же - девять. Все остальные единодушно признавали мой подсчет примерно правильным. Девять ленивцев проживали на двадцати восьми деревьях индийского лавра, который отно­сится к породе фиговых деревьев. Тесно перевитые филодендронами ветви лавров переплетаются и тянутся вверх, образуя купол, служащий отличным "пастбищем" этим животным.

Живущие в парке Варгаса ленивцы относятся к роду греевских трехпалых ленив­цев, обитающих на территории Панамы и Коста–Рики; они встречаются также в ни­зинных местностях от Гондураса до Боливии.

Ленивцы - наиболее удивительные животные из всех млекопитающих. Вы вправе отнести их к числу неполнозубых, наравне с муравьедами и армадиллами. Но ника­кой муравьед или армадилл не может сравниться с ними по оригинальности.

Прежде всего, у них очень своеобразный вид, даже когда они не двигаются. Взрос­лое животное весит около двадцати пяти фунтов, у него круглая безухая голова на длинной шее, глаза навыкате и длинные, как бы лишенные суставов, конечности. На каждой лапе - по три искривленных когтя, ими животное цепляется за ветви. Лени­вец проводит все время в одной позе - висит на ветвях дерева спиной книзу. Шерсть у него грубая и щетинистая, а в сезон дождей на ней вырастают растения, придающие животному маскирующую зеленую окраску. Но ничто во внешности жи­вотного не вызывает удивления. Самое курьезное - это его невероятная медлитель­ность. Применяемое здесь слово "медлительность" нельзя даже сопоста­вить с принятым понятием медлительности - это просто одно из чудес природы. Медлительность ленивцев - прямое издевательство над словом "движение", ка­кая‑то сверхъестественная механика, мучительная для нервов замедленность. Цито­плазма амебы двигается скорее, чем ленивец спасается от голодного боа–констрик­тора. Помимо отсутствия целеустремленности и невероятной медлительности в дей­ствиях, ленивец всегда проявляет нерешительность и неохоту в выполнении чего‑либо задуманного.

Например, ленивец собирается предпринять простейшее движение вперед, ска­жем, для того, чтобы уцепиться другой лапой; вы должны ждать много минут, покуда станет ясным, собирается ли он выполнить движение или остановился, чтобы пере­смотреть план своих действий.