Я прочувственно произнес слова благодарности, так как усталость и голод меня одолели. Подойдя к харчевне, я постучал о косяк открытый двери. Тут появилась благородного вида мулатка, опрятная и, по–видимому, сообразительная, так как сразу же спросила, чем может служить мне. Она говорила с мягким и певучим акцентом, непохожим ни на ямайский, ни на москито, ни на континентальный креольский. Я спросил об ужине, и появившаяся на ее лице тревога дала мне понять, что до женщины еще не дошло предупреждение Иойо. Впрочем, ничего серьезного не случилось, и она быстро все обдумала.
― Ладно… - сказала она. - Вы едите черепаху? У меня есть свежая зеленая черепаха. Или, может быть, хотите рыбы?
― Какой рыбы? - осведомился я.
― Корифены…
― Как вы можете ее приготовить?
― Могу зажарить, могу и по–другому.
Я сказал, что хочу и. рыбу и черепаху, потом попросил кукурузных лепешек, и она ответила с некоторым оттенком пренебрежения к ним, что может их достать. Она вздула угли в печке и принялась хозяйничать. У Сибеллы - так звали мою хозяйку - был горшок тамариндовой пасты, в моей алюминиевой фляге был ром, я налил его в стакан, добавил тамариндовой пасты и долил холодной рыжевато–коричневой воды из глиняного отстойника. Напиток был великолепным, и я спросил у duena, хочет ли она его отведать.
Она ответила, что никогда не пьет крепких напитков. В ее словах не было ничего ханжеского - просто она любит чай, кокосовое молоко или разбавленный тамаринд.
― Сибелла спросила, что мне приготовить, - маниок или плоды хлебного дерева.
― Плоды хлебного дерева я могу есть хоть ежедневно печеными, жареными или вареными, в любом виде, - ответил я.
Хозяйка сказала, что два дня назад приготовила половину паки (полосатого грызуна величиной с кокер- спаниеля), но его уже съели.
― Ничего, - сказал я, - черепаха и корифена как раз то, что нужно.
Как только мы договорились, чем меня покормить, она вышла во двор и сняла с ветви сапотового дерева закрытую корзину с черепашьим мясом и желтыми зародышами яиц. Затем подошла к стене дома, где на гвозде висел нижний щиток зеленой черепахи, то есть та самая часть, которая составляет, так сказать, основу черепашьего супа. Не снимая черепаху с гвоздя, отрезала несколько студенистых полос, находящихся между грудными костями. Вернувшись на кухню, Сибелла положила полосы вариться в один чугунный горшок, а несколько желто–мраморных яиц в другой. Нарезав около фунта мяса кубиками и кусочками, она перемешала их с небольшим количеством зеленого жира - его соскабливают с верхнего панциря черепахи - того самого жира, из‑за которого черепаха получила наименование "зеленой". Затем взяла большое беловатое растение, которое назвала луком, но я думаю, что это был лук–порей. Нарезав белую и зеленую часть растения, перемешав его с черепашьим мясом, за неимением pimienta brava посыпала ямайским перцем и опустила в горячее кокосовое масло. Покуда все это брызгало и трещало на огне, она сняла кожуру с лишенных скорлупы яиц, слила воду из горшка, в котором варились студенистые полосы черепашьего мяса, добавила в горшок яйца, немного масла и парочку раскрошенных зубчиков чесноку. К этому времени мясо начало поджариваться и румяниться. Удалив лишний жир, она переложила мясо в горшок с яйцами и студенистыми полосами, добавила чашку воды, немного соли и накрыла крышкой. Затем ушла за кукурузными лепешками.
Долгое время я сидел за столом и писал заметки, пытаясь не обращать внимания на удивительный аромат черепашьего жаркого. Гигантская свинья под домом намеревалась заснуть и время от времени то хрюкала, то жалобно хныкала, то вставала почесаться о подпорки. Я вышел во двор посмотреть еще раз на свинью, подлез к ней вплотную и убедился в том, что это была самая рослая свинья, какую я когда‑либо видел, но не самая толстая.
Затем еще раз смешал ром с тамариндом и, захватив с собой напиток, отправился на берег.
Вечерело. Поднявшийся ветер зашелестел листвой кокосовых пальм. Там, где‑то далеко–далеко, в мутной мгле севера, была Флорида.
Юная парочка индейцев москито любезничала, спрятавшись за бревно. Никогда нельзя увидеть в общественном месте гондурасскую парочку, держащую друг друга за руки (разве что среди наиболее аристократических слоев населения). Конечно, берег в Тортугеро не общественное место, но и здесь соблюдается этот обычай.
Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не обращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибелле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.
Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, наполненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно - их считают здесь плохой пищей.
― Я люблю хороший, белый хлеб, - сказала Сибелла. - Или пшеничную лепешку.
Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.
Я сидел и с грустью размышлял об остатках, которые не был в состоянии съесть. Вдруг тишину прорезал отчаянный вопль свиньи, находившейся под полом. Она лежала прямо под моими ногами, а голос у нее был могучий, видимо, ей угрожало что‑то серьезное. Когда душераздирающий вопль сменился рядом мелких взвизгиваний, Сибелла выбежала и стала смотреть под дом. Было слишком темно, чтобы разглядеть что‑либо, и она поспешно вернулась, схватила из ящика связку пальмовых листьев, зажгла их в печке и снова метнулась на двор. Я пошел вслед и увидел, что она, стоя на четвереньках, всматривается в мрак, царящий под домом. Задыхаясь от волнения, она проговорила:
― Господи Боже мой! Дайте, пожалуйста, еще связку листьев.
― Кто там? - спросил я.
― Черепаха… Огромная бисса… Она загнала старую свинью в угол…
Я взял на кухне еще факел и полез под дом. Происходило именно то, о чем говорила Сибелла. Огромная бисса, самая большая из всех, которых я встречал, лежала, простодушно размышляя и моргая глазами. И ведь надо же, чтобы такое происшествие случилось как раз под тем местом, где сидел человек, изучающий морских черепах и приехавший за тысячи миль, чтобы посмотреть на них.
Черепаха по–прежнему не давала свинье уйти, и та, припав к земле, возмущенно охала в дальнем углу устроенной под полом загородки. Несомненно, черепаха и не предполагала, что кому‑либо мешает. Если у нее и были какие‑то размышления, то они относились к погрешностям устройства нейрогормональной системы, к потребности устроить гнездо и к инстинктивным ощущениям опасностей жизни.
― И часто так бывает? - спросил я.
― Нет. Мы почти всегда держим свинью в хлеве, - сказала Сибелла.
Вопрос касался не того, как часто морская черепаха атакует спящую под домом свинью.
― Меня интересуют черепахи, заползающие под дома… - сказал я.
― Не под наш, а под другие, где нет загородок, изгородей или загонов, они заползают.
Я сказал Сибелле, что хочу отпустить черепаху на волю, прикрепив к ней опознавательную пластинку. Она очень удивилась, но не возразила. Все равно здесь сейчас нет ни одного мясника, который мог бы разделать черепаху, сказала она мне.
Я залез под дом, накинул петлю на ласт черепахи, выволок ее наружу и прикрепил пластинку из монель–металла к панцирю. Черепаха прошла сотню ярдов вдоль линии прибоя и прямехонько направилась к прибрежной хижине. Мягкая почва и смутные очертания окружающего как бы одурманили ее, усилив инстинктивное желание отложить яйца, и она повернула обратно, пошла вдоль берега, миновала два стоявших по пути дома и направилась опять к хижине Сибеллы. Весь проделанный ею путь составил около двухсот пятидесяти ярдов, и теперь единственной помехой опять была свинья.
Черепахе явно не повезло: она думала, что найдет мягкий глубокий песок, который так легко рыть лишенными пальцев ластами, и место, где близко шумит море и откуда всего лишь несколько шагов вниз по склону до спасительной морской волны.
Я вернулся к дому, взял черепаху за ласт, перевернул ее и снова оттащил к берегу. У самой кромки воды она неторопливо вытянула шею и начала глупо таращить глаза. Я толкнул черепаху ногой; она поползла вперед, и, когда почувствовала воду под панцирем, все в ее мире встало на свое место - она быстро поплыла и исчезла в суматохе прибрежных волн.
Я сказал Сибелле, что рано утром приду завтракать, и отправился через погрузившуюся в темноту деревню к вышке, где мне предстояло ночевать. Десятки раз я сбивался с прерывистой тропинки, считавшейся улицей, и каждый раз просил помощи у людей, в чьи владения вторгался. Двери домов были закрыты на ночь, но свет ламп или горящих очагов просвечивал сквозь щели в стенах, и из каждой щели кудрями вился дым. Было нечто волнующее в том, чтобы просить о помощи возле какого- нибудь дома и ждать, на каком языке тебе ответят. Иногда ответа вообще не было, а слышалось глухое и подозрительное бормотание перепуганных или сонных обитателей дома. В этих случаях я быстро шел дальше.
Наконец я попал в знакомую часть деревни, обнаружил частокол, нашел в нем проход и очень довольный взобрался в непроглядную тьму моего высокого жилища.
Вдруг я услышал голоса и увидел группу темнокожих людей, освещенных желтоватым отблеском фонаря. Они сгрудились вокруг прибывшего вместе со мной на самолете бидона с гуаро. Тут же был Хорхе. Он сидел на ящике, попыхивая трубкой, и низким громким голосом объяснял двум парням, что надо делать. Парни просунули короткую палку в ручки бидона и собирались его унести.
― Эй, Хорхе! - крикнул я. - Что вы собираетесь делать с этим утешением жизни? Я думал, вы отложите дело до завтра.
Хорхе посмотрел наверх, громко захохотал, и его белые зубы сверкнули в свете фонаря.
― Мы хотим его надежно запереть, хозяин! - Он встал, а двое парней подняли бидон на плечи. Хорхе взял фонарь, взглянул на меня и сказал: - Если вы хотите посмотреть, как действует это утешение, оставайтесь здесь на завтрашний вечер, после того как москито получат свой заработок.
Парни с бидоном громко захохотали, и отовсюду из темноты послышались возгласы подтверждения.
Я подумал о древнем народе самбо, потомками которого были здешние жители. Всего лишь одно поколение назад в праздник "большой попойки" пили мишлу. Задолго до начала этого праздника девушки садились в круг, жевали маниок и выплевывали жвачку в каноэ, где происходил процесс брожения. Сборища представляли собой церемониальную попойку: все жители деревни черпали мишлу из каноэ и напивались до бесчувствия.
Заменившее туземную мишлу дистиллированное гуаро - отвратительное пойло, сохраняющее вкус спирта- сырца, танина и сивушного масла. Человек вдребезги пьян с полулитра, но по сравнению с мишлу гуаро значительно чище. Я подумал, что здешние парни, вероятно, никогда не слыхивали о напитке своих предков, и снова окликнул Хорхе:
― Думаю, эта штука куда лучше мишлу. Не так ли. Хорхе?
Отовсюду из темноты послышались шум и споры, крики за и против.
― Вы правы, сэр… - отозвался Хорхе. - Она покрепче и не такая вонючая. - Он стукнул по бидону и прибавил: - А теперь пошли…
И все трое двинулись вперед, окруженные неясным светом фонаря. Бидон тяжело раскачивался на палке, а Хорхе низким голосом, растягивая испанские гласные, говорил:
― El gu–а-а–аrо. El alivo de los hom‑bres.
Утешение в жизни человеческой!
Глава пятая
ЧЕРНОЕ ВЗМОРЬЕ
Моя встреча с миссис Ибаррой произошла на Черном взморье - длинной, унылой, заваленной плавником полосе побережья, тянущейся от Тортугеро до Парисмины. Редко встретишь кого‑нибудь на здешнем побережье. И может быть, поэтому встреча с миссис Ибаррой явилась для меня более достопримечательной, чем она была на самом деле. Впрочем, судить об этом вы сможете, когда ознакомитесь с обстоятельствами.
Я искал места кладки яиц кожистых черепах. Пройдя пять миль, я не увидел ни единого свежего следа, по которому можно было отличить биссу от зеленой черепахи. Да и следов зеленых было маловато. Кое–где виднелись следы единичных выползших на берег черепах - авангарда огромного, на этот раз сильно запаздывающего стада, которое жители побережья называют "флотом".
Была почти середина жаркого безоблачного дня, и дувший с суши ветер целиком подавлял морской пассат.
В двух милях отсюда я повстречался с собаками из Сикирреса - стаями одичавших дворняг, на которых два дня назад с самолета указал мне Пако. Ежегодно в мае - июне собаки из Сикирреса и других городов, расположенных вдоль проложенной в глубине страны железной дороги, повинуясь неведомому зову, совершают тридцатимильный переход через джунгли, болота и мангровые топи, чтобы встретить "флот" и в течение сезона кладки вдосталь наесться черепашьих яиц. В стае было восемь голодных и озлобленных собак. Сначала они бежали передо мной и тявкали, словно я был виновником того, что черепашье стадо опаздывает; затем бросились к низким дюнам и исчезли среди кокосовых пальм. Кроме собак да кое–где ползавших в песке крабов, я не увидел на берегу ни единого живого существа.
Не более оживленным было и море: ни лодки, ни следа рыбьего плавника, ни белых гребней волн, ни песчаной косы или мыса, которые прервали бы беспредельную полосу берегового прибоя. Пройдя не менее тысячи шагов, я услышал тонкий отчаянный писк крачки, летавшей где‑то в потоке жаркого воздуха. Вскоре за бурунами появилось черное пятно, которое оказалось стаей мелкой рыбешки, приплывшей сюда поплескаться, поиграть и порезвиться на бело–синей полированной поверхности мертвой зыби. Я остановился, чтобы посмотреть, какие голодные существа появятся в воздухе и в море, что всегда происходит при приближении косяка рыбы. Сразу в воде замелькали ставриды - большие, плоские и сверкающие пятифунтовые рыбы, они одним броском врезались в края косяка и отрубали куски, рассыпавшиеся в воздухе сверкающими хромированными осколками. Время от времени ставриды взлетали в воздух, описывая небольшие параболы и как‑то неуклюже кувыркаясь через головы. Как много здесь можно было бы наловить рыбы, будь у меня удочка и блесна!
Пищавшая крачка, увидев косяк, принялась кружить над ним и причитать, ни разу не меняя печального тона своей песни. Откуда‑то позади меня бесшумно появился серый пеликан, взлетел и упал вниз головой прямо в гущу косяка. Распугав рыб, он вынырнул, деловито потряхивая находившимся в зобу уловом. Береговое течение медленно уносило пеликана к югу вместе с косяком рыбы. Неожиданно, в какую‑то долю секунды, вся стая рыбы ушла в глубину. И сразу крачку подхватил теплый поток воздуха, она взмыла и исчезла в глянцевитом мареве. Только пеликан продолжал свое одинокое плавание.
Я с трудом волочил ноги, проваливаясь по щиколотку в мелкий горячий песок, представлявший смесь пемзовой пыли и черного кварца. Он был таким раскаленным, что обжигал голени, защищенные высокими ботинками.
Берег был завален плавником - огромными серебристыми стволами кедра, лавра и трихилии, растущих вдоль коста–риканских рек, бревнами красного дерева с берегов Панамы и Никарагуа. На протяжении десятков лет июньские половодья уносят деревья в море, похищая их у лесорубов, а неистовый прибой, штурмующий незащищенное побережье, выбрасывает плавник на Черное взморье.
В тропиках не очень принято ходить по берегам в безоблачный и безветренный полдень. А здесь бесконечные, чудовищные нагромождения бревен заставляли плестись по вязким горячим дюнам, тащиться беспокойной полосой прибоя, снова возвращаться к верхней границе прилива, откуда начинаются следы черепах. Такая прогулка была мучительно трудной. Под палящими лучами солнца постепенно таяло мое настойчивое желание найти гнездо кожистой черепахи. Когда я уже был на грани решения заползти под какое‑нибудь бревно и спокойно проспать весь полдень, я увидел то, ради чего сюда явился.
Короткий, широко раздвинутый клинообразный след, глубоко впечатанный в песок, шел несколько выше линии прибоя. Нижняя часть клина была как бы срезана набегом последней, самой мощной волны, а вершина заканчивалась у большой истоптанной площадки на обращенном к морю песчаном скате дюны. Следы, ведущие к этой площадке, имели ширину колеи колес трактора, а расположение следов как бы свидетельствовало о том, что со стороны моря прошла тяжелая машина, глубоко завязла в песке, долго давала задний ход, буксовала и вертелась, после чего вернулась в воду.
Это было первое увиденное мною гнездо кожистой черепахи, а для Центральной Америки оно явилось первым правильным описанием. Но не этот статистический факт имел для меня значение - оно означало появление на суше морского существа, которым я интересуюсь со времен детства. Это были отпечатки следов океанского чудовища, первобытного пресмыкающегося, которое один раз в год появляется на берегу, роет в песке яму и оставляет в ней зародыши следующего поколения кожистых черепах. Плоскими и беспалыми ластами оно закапывает снесенные яйца и, ни разу не оглянувшись назад, снова тяжело уползает в море.
Передо мной были следы работы морского пресмыкающегося, относящегося к таким же пелагическим животным, как кит или плезиозавр. Хотя сотни миллионов лет обиталищем черепах являются океаны, рудиментарные признаки связи с сушей сохранились у представителей одного пола и проявляются в течение одного–двух часов в одну из ночей года.
Вам может показаться, что я чрезмерно увлекся особенностями кожистой черепахи. Но вы должны понять, что в тот момент я стоял на солнцепеке, в мерцающем от жары воздухе и обуреваемый мыслями смотрел на гнездо.
Когда приступ легкомысленного ликования прошел, я снял с себя фотоаппарат и снаряжение и попытался определить место кладки. Сделать это не так уж просто, так как самка кожистой черепахи весит тысячу и более фунтов и преисполнена фанатического усердия, которое способствует ее изобретательности. Все, что она делает, точно вычислено, конечно чисто механически, и рассчитано на то, чтобы никто не мог вырыть яйца, будь то ученый–герпетолог или енот–коати. Черепаха не в состоянии скрыть факт своего посещения берега, но ее ухищрения замаскировать его подчас приводят в замешательство охотников за яйцами.
В данном случае место, где был истоптан песок и где я рассчитывал найти гнездо с находящимися в нем яйцами, имело в поперечнике, по грубому подсчету, пятнадцать футов. А так как на глаз ничего не обнаружишь, надо было проверить каждый квадратный фут. Вдобавок яйца могли быть зарыты на глубину в половину человеческого роста, - таким образом мне предстояла нелегкая работа.