Но у гагар, отступавших от меня, не было иного пути. Сзади был плот, на котором с шестом в руках стоял человек, - сзади была опасность, и от опасности надо было уходить. Подняться на крыло и бросить на произвол судьбы птенцов, которые еще не научились летать, родители не могли, и им оставалось теперь только одно - как-то попросить соседей приютить их на правах беженцев.
Домовладельцы не отличались гостеприимством. Вытянутые шеи, высоко и воинственно поднятые клювы, громкие настойчивые крики-предупреждения недвусмысленно говорили о несговорчивости хозяев. А беженцы нерешительно жались перед коридором и беспокойно поглядывали то на строптивых соседей, то в сторону только что покинутого озера.
Мой плот медленно, но настойчиво приближался к встревоженному семейству. Но я не подгонял птиц, не заставлял их в панике броситься от меня. Мне давно было известно то расстояние, на котором как-то еще можно было объясняться с гагарами, и теперь я старался его не сокращать. Когда коридор и беспокойно сбившиеся перед ним птицы были совсем близко от меня, я тихо остановил плот и занялся рыбной ловлей.
Так продолжалось час, другой - хозяева внимательно стерегли вход в свои владения, а беженцы ждали беду и милость соседей… Но вот наконец что-то произошло, что-то определилось, и будто по состоявшемуся договору выселенные мной две взрослые гагары и их три птенца робко вошли в коридор…
Беженцы не высматривают в воде добычу, не интересуются берегами - в их позе видится мне только покорность, стеснительность: опущены головы, ссутуленные шеи неподвижны, и только незаметные в воде лапки потихоньку передвигают испуганных, растерянных птиц по коридору в чужое хозяйство.
Настроение передается и птенцам. Вечно подвижные, неугомонные, они сейчас не суетятся, не носятся вокруг, а следом-следом короткими толчками-рывочками тянутся за родителями.
Хозяева отплывают в сторону, больше не кричат, но своим гордым, независимым видом все-таки не забывают подчеркивать, кто именно остается настоящим владельцем "дома". Они так же высоко держат головы, так же выразительно крутят шеями, но теперь, правда, уже не кажутся мне надменными и несговорчивыми.
А беженцы тем временем беспрепятственно входят в чужой "дом" и берегом-берегом не слишком быстро тянутся в сторону небольшого заливчика, заваленного упавшими в воду деревьями. В заливчике гагары-чужаки останавливаются, внимательно осматриваются и долго остаются неподвижными. Рядом с ними останавливаются и озадаченные птенцы. Но вот один из родителей осторожно расправил крылья, тут же опять сложил их и внимательно посмотрел в сторону настоящих хозяев: как они отнесутся к попытке порыбачить не в своих владениях?
Но хозяева озера уже далеко. Они медленно и спокойно плывут по самой середине, уверенные в своем праве на личную территорию. А может быть, эти птицы-хозяева как-то по-своему горды сейчас оттого, что приняли, приютили у себя собратьев, выделив им соответствующую часть хозяйства. Правда, эта часть, на мой взгляд, была куда меньше и бедней, чем та, которую настоящие владельцы озера оставили только за собой…
Конечно, я мог бы поступить и по-другому - я мог бы не дожидаться, когда птицы сами договорятся между собой, а направить плот прямо к коридору, вынудить семейство гагар к поспешному бегству, а попутно и напугать хозяев второго озера… Тогда над озером раздался бы долгий, протяжный крик-стон, гагары, отступавшие от меня, опустились бы глубоко в воду, оставив над водой только нервные подвижные головки для наблюдения за врагом, и мгновенно проскочили бы коридор. Перед лицом неминуемой общей беды сразу бы были отброшены всякие договоры о хозяевах и беженцах - те и другие птицы сбились бы вместе в испуганную стайку, и никто никого не обвинял бы в нарушении чужой границы, как не бывает подобных обвинений и междоусобных войн у птиц и зверей при пожаре или половодье…
Но сейчас хозяевам озера, что приняли у себя беженцев, реально опасность не угрожала - я был далеко от них, не пугал их, и они видели только своих соседей, беспокойно жавшихся у входа в чужое владение. И соседи, приняв извинительные, покорные позы, получили право скрыться от возможной беды в чужом "доме". Беда еще не пришла, не обрушилась на птиц, но помощь сородичам уже была оказана.
На берегу этого озера я оставался еще несколько дней. Когда мои стуки, плески, разговоры с собакой не слишком будоражили окружающую тайгу, гагары-беженцы нет-нет да и приплывали проверить свое прежнее хозяйство, подплывали почти к самому моему дому, но, заметив человека, снова спешили обратно и теперь уже не так долго уговаривали своих сородичей принять их. Теперь они просто направлялись по коридору в другое озеро и тут же уплывали в выделенный им заливчик. Но сам путь по коридору всякий раз проходил точно так же, как и в первый день: гагары принимали извинительные, покорные позы.
Подобное внимание к сородичам, которым грозила опасность, не было монополией чернозобых гагар. И в этом я мог убедиться, частенько наблюдая за кряковыми утками.
Каждая утка-мать, занятая воспитанием утят, ревностно оберегала облюбованные ей уголки озера и, пока утята не подросли и не научились летать, без особой нужды не соглашалась делить свои личные владения с другими такими же утками. Но стоило моему псу раз-другой излишне шумно наведаться к заливчику, где обитал утиный выводок, как утка-мать вместе с утятами покидала родной "дом", и я находил ее и ее птенцов в другом месте, в другом заливчике, рядом с точно таким же утиным выводком.
Беженцам в этом случае, как и у гагар, тоже выделялась часть территории, прежние домовладельцы теснились, но так же, как у гагар, хозяева по-прежнему оставались хозяевами, и только они могли независимо разгуливать по середине залива. Гостям же обычно отводился небольшой участок вдоль тростника, выбираться из которого они не решались, как не решались выселенные мной гагары предъявить право на все озеро, принадлежавшее до этого гостеприимным собратьям.
Положение беженцев, видимо, не доставляло большого удовольствия и уткам. Это было временное, вынужденное состояние, и при первом удобном случае утиное семейство торопилось узнать: не ушла ли опасность из их настоящего "дома"?
День, второй отсиживается мой пес на цепи в наказание за озорство, мы не беспокоим уток, и недавние беженцы снова разгуливают по родному заливчику, разгуливают спокойно, уверенно, а не как в гостях…
Так было и у гагар, и у уток, когда беда еще не приходила, не обрушивалась на животных, - в этом случае помощь друг другу ограничивалась только приемом беженцев… Но вот беда пришла. И тут сородичи могут выступить в новой роли…
Беда пришла после громкого, неуемного ветра. Ветер свалился на лес неожиданно и жестоко. Он ломал ветви, мял кусты, а в довершение сорвал с дерева сорочье гнездо и раскидал по полю маленьких сорочат.
Желторотые птенцы-сороки могли только неуклюже подпрыгивать. Они сопротивлялись, больно щипали меня за пальцы, отчаянно вырывались из рук и, спотыкаясь, путаясь в траве, неуклюже улепетывали в кусты.
До вечера я мастерил клетку, потом устроил там своих пленников и с грехом пополам уговорил упрямых птиц проглотить по паре земляных червей и по кусочку рыбы. Утром история повторилась - птенцы наотрез отказывались завтракать, сидели в углу клетки нахохленные и злые и недовольно посматривали на меня.
Перспектива выполнять роль нелюбимого кормильца меня не слишком устраивала, особой надежды добиться расположения этих дикарей не было, и я стал раздумывать, как бы вернуть птенцов родителям.
Но сорок-родителей пока нигде не было. До ветра, до беды, пришедшей вдруг в лес, сороки частенько посещали мой дом, неожиданно появлялись на изгороди, что-то внимательно высматривали на дворе или около крыльца и всякий раз, заметив человека, поспешно неслись к лесу.
Я не обижался на сорок за их летнюю несговорчивость и нелюдимость, хорошо зная, что во время гнездовья беспечные, шумные птицы становятся предельно осторожными и недоступными для близкого знакомства. И я ждал, как всегда, осени, когда отряды длиннохвостых птиц в ослепительно белых манишках добровольно пожалуют ко мне во двор и громким, требовательным криком объявят о своем желании договориться с человеком о дружбе и взаимопомощи на все трудное, голодное для птиц зимнее время. Но теперь, когда у меня в наскоро сколоченной клетке сидели и отказывались от пищи сердитые сорочата, я, опережая осень, очень хотел увидеть сорок, чтобы вернуть им птенцов, объявивших голодовку.
В тревогах и поисках родителей, почему-то забывших своих детей, прошел у меня целый день. Вечер тоже не принес ничего утешительного, а утром меня разбудил необычный шум…
Если собрать вместе все трескучие и пилящие звуки и добавить к ним скрип ржавых колес, то как-то еще можно представить, что творилось в утренний час у моего крыльца… Я пытался сосчитать птиц: …пять… девять… - сбивался, начинал снова пересчитывать прыгающих с места на место и истошно орущих сорок и все-таки оставил это занятие.
Сороки носились по крыше дома, перелетали с изгороди на поленницу и обратно, подскакивали к самому крыльцу, кидались на собаку, прыгали притворно перед ее носом, пытаясь отвести в сторону, и тут же обрушивали на бедное животное отважные пикирующие атаки. Другие птицы донимали меня. Боясь подлететь ко мне близко, они раскачивались на тонких ветвях черемухи и оттуда обзывали меня на своем сорочьем языке, наверное, самыми последними словами. А тем временем особо доверенная часть птиц молча суетилась около клетки с птенцами и совала между деревянными планочками корм. Кормильцев можно было учесть более точно, и я с удивлением обнаружил, что роль заботливых родителей выполняют сразу пять или шесть птиц…
Ветер сорвал с дерева только одно гнездо, беда пришла всего лишь к одному семейству сорок, но на эту беду откликнулись чуть ли не все сороки округи. И это произошло летом, когда сороки далеко разлетаются друг от друга.
Наверное, чувству стаи, чувству коллектива, что остро живет у сорок с осени до зимы и помогает пережить трудное время года, не положено угасать и на лето. И пусть каждая пара счастливых родителей владеет сейчас собственным хозяйством, пусть сороки сварливо переругиваются друг с другом, когда кто-то из них слишком близко подлетает к чужому "дому", но случилась беда, и вчерашние склочники и ворчуны собрались вместе и пришли па помощь к сородичам…
Я открыл клетку и выпустил птенцов. Сорочата тут же присоединили свои хриплые голоса к крику взрослых птиц и поспешно запрыгали по дорожке за теми сороками, которые только что выполняли роль кормильцев.
Птенцы и их заботливые опекуны уже скрылись в кустах. Осада моего дома постепенно снимается, но отважный арьергард сорок еще носится по двору, еще сдерживает воображаемый натиск врага яростными крикливыми контратаками, но постепенно тоже оттягивается и без потерь присоединяется к остальному войску, отступающему с победой.
Сороки мужественно победили, продемонстрировав перед лицом беды настоящую взаимопомощь. Они победили все вместе, сообща, и я так и не смог определить, кто же из птиц является настоящими родителями пленников-сорочат…
Наверное, я был бы прав, если бы часть победы, одержанной сороками, считал и своей личной заслугой - ведь как-никак, а победа была одержана лишь после того, как я открыл клетку и выпустил на волю сорочат. Сами сороки навряд ли смогли бы освободить моих пленников. Такое же право разделить радость успеха получал я и в том случае, когда выручал из беды дроздов-рябинников.
Дрозды-рябинники были моими постоянными и беспокойными спутниками во время всех лесных скитаний. В тех северных лесах, которые были мне известны, этих суетливых птиц водилось так много, что порой казалось, будто никаким другим пернатым в лесу не оставалось и места. Вернувшись после долгих зимних странствий к себе на родину, в весенний лес, дрозды-рябинники тут же наполняли его таким шумом, что нельзя было разобрать голоса других птиц. Сколько раз собирался я по первым весенним песням пеночек, зябликов, славок определить время их прилета, но мне это никак не удавалось из-за неумолчного крика дроздов.
То, что дрозды-рябинники мешали мне познакомиться с другими голосами весеннего леса, было еще полбедой, настоящая беда обрушивалась на меня и мою собаку в начале лета, когда у дроздов появлялись в гнездах птенцы и когда эти птенцы начинали делать первые самостоятельные "шаги" - начинали пробовать свои еще неумелые крылья…
Птенец, вдруг почувствовавший, что совсем скоро ему предстоит совершить первый в жизни полет, обычно тут же терял терпение, которое не изменяло ему все предшествующие дни, проведенные в гнезде, напрочь отказывался ждать того счастливого дня, когда он станет настоящей птицей, немедленно выбирался на край гнезда и, видимо, позабыв, что он совсем не умеет летать, делал отчаянный прыжок в неизвестность.
Уж не знаю, бывает ли таким нетерпеливым птенцам страшно, закрывают ли они глаза перед тем, как впервые покинуть родное гнездо. А вот то, что птенцу-слетку, птенцу, слетевшему с гнезда, покинувшему впервые гнездо, приходится вначале не очень легко на земле, это совершенно точно. Не умея еще летать, этот поторопившийся путешественник с трудом, неуклюже, путаясь в траве, спотыкаясь и падая, ковыляет по земле.
Правда, в таком беспомощном состоянии птенец находится не очень долго - проходит день-другой, и слеток уже перепрыгивает с ветки на ветку, помогая себе окрепшими крылышками, а при необходимости и совершает довольно успешный планирующий полет. Но до этого, да, честно говоря, и в последующие дни, птенец-слеток крайне нуждается в помощи родителей, причем родители теперь не только продолжают кормить своего прожорливого отпрыска, но вынуждены еще и отчаянно защищать его. А уж что-что, а защищать своих птенцов-слетков дрозды-рябинники умеют преотлично. И, узнав о том, что у дроздов появились первые слетки, я всячески старался не попадаться на глаза этим птицам.
Если бы дрозды-рябинники учили своих птенцов самостоятельной жизни где-то в определенном месте, ну хотя бы недалеко от своих недавних гнезд, то встречу с ними в лесу можно было хоть как-то предугадать. Так нет. Птенец, выбравшийся из гнезда, вовсе не желал, несмотря на подстерегающие опасности, сидеть на одном месте, неизвестность звала к себе, а вслед за неразумным путешественником кочевали и его родители. Словом, в начале лета ни мне, ни моей собаке не было в лесу прохода от дроздов.
Куда бы мы ни направлялись, где бы ни останавливались, всюду нас обнаруживали в это время рябинники и, видимо, желая подальше отогнать от затаившихся в кустах слетков, яростно набрасывались на нас.
Подрастали птенцы, в свою зрелую пору вступало лето, на рябинах около моего лесного домика начинала краснеть ягода, и дрозды снова появлялись около меня. Этим птицам надо было решительно все. Они обшаривали лодку, проверяли каждое новое полено, появившееся у крыльца, тут же раскапывали вынесенный мной из дома мусор и по-прежнему неумолчно верещали.
Наблюдая за дроздами-рябинниками, я все чаще убеждался в том, что эти шумные, суетливые птицы, живущие большой семьей-колонией, вряд ли обладают природной осмотрительностью - по крайней мере мне не раз приходилось видеть, как они попадали впросак, и я нисколько не удивился, когда неподалеку от своего домика отыскал дроздов, попавших в рыбацкую снасть - курму…
Курма - это северный вариант знаменитой среднерусской верши. Только верша плетется из ивовых прутьев, а курма вяжется из крепких ниток. Связанная прочная сетка затем натягивается на метровые обручи, и готовая снасть представляет собой довольно-таки внушительное сооружение, предназначенное для ловли увесистых щук и не менее солидных лещей. Обычно по летнему времени курму устанавливают в ручье или в речке, а когда вынимают из воды, то растягивают на шестах и так сушат. И эта снасть, растянутая на ветру, такая же хитрая и обманчивая ловушка, но теперь уже для любопытных, пронырливых дроздов. Дрозды забираются в курму тем же путем, что и щуки, и так же, как щуки, не могут самостоятельно выбраться оттуда…
У дроздов уже были почти сложившиеся стайки, готовые к скорому отлету на юг, и чувство коллектива жило сейчас у этих птиц еще сильнее, чем в летний период. О случившейся беде я узнал по отчаянному крику, который подняли птицы около собрата, попавшего в курму. Я направился к берегу ручья, где на шестах сушилась снасть, и освободил оплошавшего дрозда. Стайка успокоилась, победители расселись на рябинах и принялись торжественно обсуждать только что одержанную победу, одержанную, разумеется, не без помощи человека.
Если бы я не слышал тревожного крика птиц, если бы не выпустил дрозда из кур мы и не освободил сорочат из клетки, что тогда?.. Тогда к встревоженному коллективу, наверное, не пришло бы чувство удовлетворения от одержанной победы… А если бы тревога раз за разом не приводила к успеху, могли бы тогда сородичи, попавшие в беду, и дальше рассчитывать если не на помощь, то хотя бы на сочувствие?
Пожалуй, могли бы, ибо правило помощи, взаимной выручки, стремление спасти собрата, вызволить его из беды по-своему помнилось большинством животных, знающих стаю, ведущих коллективный образ жизни, более прочно, чем неудовлетворение в случае неудачи. А может быть, неудачи и поражения тоже были нужны, чтобы остальные запомнили горький опыт…
Около глухого лесного ручья я наткнулся на курмы, растянутые на колах для просушки. Курмы повесили давно, хозяин так и не вернулся, чтобы собрать снасть. И в одной из курм лежали два погибших дрозда… Дрозды погибли, пожалуй, в одно и то же время. Я вынул останки птиц, прополоскал снасть и снова растянул ее на шестах, чтобы посмотреть, как отнесутся теперь к этой ловушке птицы.
Я мог еще немного побыть здесь и решил несколько дней понаблюдать за дроздами. Дроздов-рябинников вокруг было много. Они крутились около моего костра, прыгали по ветвям рябин, но в сторону предательской снасти, кажется, даже и не смотрели. К вечеру я собрал злополучную курму и принес ее к охотничьей избушке. Теперь ловушка стояла неподалеку от того места, где птицы смело разгуливали всего несколько минут тому назад. Снасть стояла у стены дома еще целые сутки, совсем рядом были сочные, спелые кисти рябин, но дрозды по-прежнему обходили это место до тех пор, пока я не убрал запомнившийся, видимо, им опасный предмет. Я убрал курму, и дрозды почти тут же удостоили меня своим вниманием.
Уже зимой, когда снег занес лесные тропы, жил я в небольшом северном поселке. Стояли сумрачные декабрьские дни, трещали морозы, и казалось, вокруг поселка вымерло в лесах все живое, и только здесь, около людей, еще копошились, жили в подполах и в хлевах мыши и крысы.
В тот год в поселке заметили, что откуда-то появилось много крыс. Обычно перед каждой зимой в домах прибывало мышей. Это было понятно. В лесу, в поле наступала бескормица, и мыши тянулись к жилью человека. А вот нашествия крыс наблюдались здесь редко. Да еще в этот раз крысы были какими-то слишком "умными".
Серые крысы, живущие возле людей, никогда не пользовались особым расположением человека. Дерзкие и опустошительные набеги на склады, грабежи, уничтоженные продукты - все это никогда не вызывало у людей восторга, и для крыс давно были придуманы различные крысоловки. Такие крысоловки обнаружил я и в арсенале хозяев того дома, где остановился.