Эти ловушки очень походили на обычные мышеловки, только были побольше. Крысоловки стояли повсюду и готовы были тут же прихлопнуть любую крысу, позарившуюся на приманку. Но вот беда, крысы почти совсем не попадались в ловушки. В чем же дело? Как перехитрить этих наглых животных?.. Мы меняли приманки, ставили ловушки в новые места, но все напрасно - крысы платили людям совсем малую дань и так же беспрепятственно грабили подвалы, подполы и кладовые.
Шло время, и крысы обнаглели до того, что порой отказывались даже уступать дорогу человеку. Честное слово, застигнув другой раз крысу на месте преступления и поймав на себе взгляд этого наглого животного, я не раз задумывался о том, кто из нас - я или крысы - главный в доме… И вот тут, когда, казалось, на крыс не найдется уже никакой управы, мы и сделали одно замечательное открытие…
Оказалось, что этих животных все-таки можно перехитрить, можно поймать в крысоловку крысу, и так же просто, как обычную мышь, только для такого дела должна быть использована новая крысоловка, в которую раньше ни одна крыса не попадалась… Мы принялись за изготовление новых ловушек, и в каждую новую ловушку нам удалось поймать по крысе. Только по одной крысе! И все - к такой крысоловке наши враги даже не подходили. Горький опыт одного животного становился опытом его сородичей. Правда, этот опыт не шел дальше, и крысы запоминали только ту ловушку, в которой уже побывала их подруга, - новые, только что изготовленные нами крысоловки, видимо, особого подозрения у них не вызывали, что и помогало нам хоть как-то бороться с нашествием прожорливых грызунов…
Воевать с крысами мне пришлось уже зимой, в декабре, а до этого я близко познакомился еще с одними животными, которые задали мне немало интересных вопросов…
Приближалась осень, приближались сырые осенние ночи с дождем и ветром, без луны и звезд, приближались так называемые волчьи ночи, и я, конечно, ждал, когда волки, жившие в нашем лесу, соберутся в осеннюю стаю…
К осени волки обычно собираются в быстрые и хорошо организованные отряды. Чаще такой отряд - единая семья: мать-волчица, отец семейства - матерый волк, волчата, родившиеся в этом году - прибылые, и прошлогодние волчата, что не успели еще подрасти и окрепнуть для самостоятельной дороги, - волки-переярки. Пять, семь, восемь волков совершали свои глубокие, быстрые рейды по зимним дорогам. Порой волки терпели поражения, встречая охотников, под громом выстрелов откатывались в глухие места, скрывались в чащобах, спасая каждый свою шкуру, но после отступления снова собирались вместе и, укрыв хвостами свои носы, чутко спали на краю открытого редколесья, а на следующую ночь хорошо отлаженный механизм стаи снова вел серых охотников по зимним дорогам.
Монолитность и маневренность волчьей стаи не могли не вызывать восхищения. Но вместе с тем меня по-прежнему продолжали удивлять рассказы о том, как стая жестоко расправляется со своим раненым собратом, не обращая внимания на его положение в отряде…
Я не мог не верить охотникам, с которыми коротал долгие зимние ночи пушного промысла, не мог не верить рыбакам, с которыми коптился в курных избушках в тайге, на берегу озера, не мог не помнить и о нашествии волков в тревожные годы войны. И всегда было одно и то же: если не мешать голодной волчьей стае, то тяжелораненый волк тут же уничтожается недавними товарищами по отряду.
Эту особенность поведения серых хищников хорошо знали, и в годы наиболее свирепых волчьих нашествий выстрелом задерживали стаю, наседавшую на сани… Вздыбившийся конь рвал упряжь, а человек стрелял из саней в преследователей. Когда заряд картечи достигал цели, волчья стая отставала, чтобы расправиться с попавшим в беду собратом…
Что же это? Где же взаимопомощь?.. Я пытался тщательно разобраться в логике поведения стаи и находил только одно-единственное оправдание для волков, казавшееся мне верным…
Раненый собрат - безусловно, обуза для стаи, совершающей длительные зимние рейды. Остановиться около пострадавшего, приносить пищу, выхаживать - наверное, такой поступок был бы слишком сложным для волков. Остановиться - означало потерять возможность добывать пищу, ведь волка зимой кормят только ноги. Тогда неминуемая гибель всей стаи. А сзади еще могут организовать преследование, и следы приведут охотников к месту остановки стаи. Нет, лучше идти дальше, идти ради спасения остальных. А как же попавший в беду? Просто оставить, надеясь, что выживет, поправится и догонит? Но в зимнем лесу тяжелораненое животное обречено - ему не найти для себя никакого пропитания… А почему речь идет именно о тяжелораненом животном? Да только потому, что разорванная холка, вспоротый бок - пустяки для волка. Такой волк не задержит стаю, не отстанет, вместе со всеми продолжит поход, а на отдыхе будет старательно зализывать раны… Так что волк, который отстал, остановился, упал, сам по себе уже обречен. А если собрат и так обречен на гибель, то зачем пропадать солидному куску мяса. И, руководствуясь этой жестокой, но верной логикой хищника, здоровые животные рвут недавнего сотоварища по отряду.
А не приведет ли такая жестокая логика хищников к уничтожению всей стаи?.. Когда волки разорвут одного собрата, ранить второго, затем третьего… Что останется тогда от волчьей стаи?..
Но ранить следующего волка, выбить из стаи, бросившейся к лошади и саням, второе, третье животное почти никогда не удается. И происходит это не потому, что стая уже успела насытиться и отстала… За лошадью, запряженной в сани, где сидит враг-человек, да еще навстречу выстрелам, не может нестись один волк - для этого необходима развернутая атака с фронта и флангов. Но вот атака захлебнулась, нападающие понесли потери и отступили. Здесь сработал еще один четкий механизм коллектива - без соответствующего количества животных не может быть успешной охоты, а тем более в таких сложных условиях.
А может быть, и у волков есть мудрый, помогающий жить механизм, который удерживал дроздов от посещения курмы, где совсем недавно нашли свою гибель их товарищи? Может быть, и к волкам приходит положительный опыт после ошибок, неудач, поражений - может, выстрелы и гибель собрата оставляют в памяти этих животных не только вкус свежего куска мяса?.. Но об этом мне хочется поговорить в другой раз, а пока я вернусь к главной теме рассказа и вспомню примеры замечательной взаимопомощи у волков, у тех самых животных, которые способны вроде бы совсем бессмысленно на первый взгляд растерзать собрата, попавшего в беду…
Волчье логово нашли без меня. В деревню принесли пятерых волчат, посадили их в высокий ящик, из которого малышам самим ни за что было не выбраться, и закрыли этот ящик вместе с волчатами в крепкий рубленый амбар. Удачливые охотники уселись за стол делить завтрашнюю премию, которая полагалась за добычу хищников. О премии легко договорились, но к утру в амбаре волчат не оказалось…
Утром мне показали следы волков, что вели из леса в деревню, и глубокий подкоп под амбаром. По отпечаткам лап я без особого труда разобрал, что выручать щенков ночью приходили мать-волчица и волк-отец. В поступке волка и волчицы не было ничего странного - родители обязаны были помочь своим детям, но мое удивление вызвала другая деталь отважного похода: вместе с матерью и отцом в деревню ночью приходили и два прошлогодних волчонка…
Эти прошлогодние волчата были уже ростом с волчицу. Весной, по окончании зимнего похода, им выделялось в тайге собственное хозяйство и запрещалось заглядывать в родительский "дом", где подрастали их младшие братья и сестры. И прошлогодние волчата, волки-переярки, вели летом самостоятельный образ жизни и только иногда встречались с матерью и отцом для совместных охот. Такие сборы волчьей семьи в летнее время происходили очень редко, но прошедшей ночью родственники сошлись вместе и вместе направились в деревню на выручку волчат…
Как покинули деревню пятеро освобожденных волчат: несли ли их в зубах родители и старшие братья, или они сами шли в середине отряда - разобрать не удалось: волки ушли обратно в тайгу через болото, оставив за собой только глубокую борозду смятого хвоща. Из деревни в лес тянулась по болоту настоящая цепочка волчьих следов - след в след, которую охотники привыкли встречать лишь по осенним холодам, когда объявлялся сбор стаи для совместной жизни в трудное зимнее время.
Волчья цепочка протянулась до ручья и тут разделилась на две тропки. Одна тропка уходила в лес, в еловый остров, по краю бурелома - это мать и отец уводили за собой щенят, и теперь на белых сырых пятнах лесной глины нет-нет да и попадались мне следы малышей.
Тропа волка и волчицы вела далеко в сторону от того места, где еще вчера было логово и куда нагрянула беда. Но другие следы участников похода, следы волков-переярков, потянулись по ручью как раз туда, где прошлогодние волчата с весны устроили свое летнее хозяйство.
Какова была роль этих еще не взаматеревших волков-переярков в ночном походе - не знаю. Я знал другое - поход удался, волки незаметно вошли в деревню, сразу отыскали амбар, где были закрыты волчата, быстро раскидали сильными лапами землю под нижним венцом сруба, освободили щенков и не слишком быстрым походным шагом вернулись обратно в тайгу. Чувство стаи сработало и привело к победе.
Беда пришла к стайке серых уток. Пищи в озере еще было достаточно, но с севера грозно приближался мороз. У одной утки было перебито крыло. Я видел, как это крыло беспомощно волочилось по воде следом за раненой птицей, и с болью догадывался, что утка не сможет улететь и очень скоро погибнет.
О близкой поживе, видимо, догадывались и лисы. По утрам они незаметно выходили к озеру и, несмело ступая по тонкому ледяному припаю, тянули носы в сторону раненой птицы. Но другие утки как будто не знали о скором и неизбежном конце и верно оставались рядом с обреченным товарищем.
Другие стайки уже покинули замерзающий водоем и улетели на юг. Почему же эти птицы, у которых был ранен собрат, не торопились в дальнюю дорогу? Зачем оставались здесь?.. Чтобы доказать свою верность?.. Вряд ли только для этого. Раненая утка не могла так легко, как прежде, добывать себе пищу - ей требовалось теперь гораздо больше времени на завтраки, обеды и ужины. Завтраки, обеды и ужины превращались теперь для нее в трудные и бесконечные попытки разыскать пищу. И теперь она не могла и кормиться, и внимательно посматривать вокруг. Да и опасность раненая утка не могла теперь встретить так, как раньше, - она не могла теперь подняться на крыло и сразу улететь, она могла спасаться только вплавь, а это медленно, и теперь отступать от любой опасности приходилось много раньше…
Если бы она оставалась одна, то остаток своей жизни вынуждена была бы сторожко качаться на волнах вдали от берега, вдали от опасности, но вместе с тем и вдали от кормовых мест. Но сейчас рядом были другие, здоровые утки, которые верно исполняли роль сторожей-наблюдателей. Товарищ, попавший в беду, мог спокойно кормиться, целиком положившись на своих друзей.
Изредка я подходил к берегу. Утки видели меня, тут же подавали сигнал тревоги и, что самое интересное, не поднимались, как обычно в таком случае, на крыло, не оставляли раненого товарища, а вместе с ним заблаговременно уплывали подальше.
С морозом раненая утка погибла. Ее товарищи поднялись над застывающим озером, тревожно покричали и ушли на юг в поисках открытой еще, не схваченной льдом воды. Они сделали все, что смогли, и самыми последними из всех уток, бывших на озере, покинули наши места.
Да, друзья по стайке могли задержаться около раненого собрата слишком долго и, не зная о том, что их товарищ обречен, по-своему борясь за его жизнь, тоже погибнуть, если мороз опустился бы слишком широко и перехватил у запоздавших птиц возможность найти по дороге еще не замерзшее озеро. Но даже такая вероятная гибель всей стайки, пожалуй, тоже могла быть оправдана, оправдана необсуждаемостью того закона верности, по которому здоровые утки не имели права оставить попавшего в беду товарища, - в конце концов, ведь не всегда попавший в беду собрат обречен на гибель и не так часто замерзают по пути на юг сразу все водоемы…
Каждый день я видел эту утиную стайку, по-своему сожалел о случившемся, рассуждал о кажущемся безумии птиц, не совсем спокойно ждал начала крепких морозов и в то же время откровенно любовался замечательной верностью друзей, верностью не ради приличия, а ради самой жизни, и очень хотел, чтобы у этих невзрачных уточек были такие же крепкие и сильные крылья, как у лебедей.
Лебеди расставались с родной водой совсем поздно. Они облетали все окружающие водоемы, подолгу задерживались на них и часто уходили с озера только тогда, когда от воды оставалась лишь узкая, душная от мороза полынья, и никогда не отказывались помочь другим лебедям, попавшим в беду, даже если эти лебеди не принадлежали к их стае. Эти птицы тоже умели до конца бороться за жизнь собрата, и в этой благородной борьбе их выручали большие сильные крылья…
Озеро стыло на глазах, стягивая со всех сторон тяжелым мутным льдом двух взрослых лебедей и трех неокрепших птенцов. Птенцы были одеты в серое детское перо, еще не сменили его на настоящий взрослый наряд, и на морозной туманной воде их было плохо видно. Может быть, эти молодые лебеди запоздали появиться на свет, может, плохое лето помешало птенцам как следует вырасти, окрепнуть, и теперь эти серые лебедята устали и не могли пока продолжить трудное путешествие.
Если бы переждать день-другой здесь, если бы удержать воду, не дать ей замерзнуть, если бы хоть на время победить лед… И две взрослые сильные птицы с трудом сдерживали наступление мороза. Крылья все время били по воде, не давали острой ледяной корочке ползти дальше, к птенцам. Но лебеди уставали, и мороз все-таки настойчиво приближался к ним. Казалось, что конец где-то совсем рядом… Но тут над умирающим озером показалась большая лебяжья стая.
Нет, пролетавшие лебеди сначала и не собирались опускаться в узкую полынью - они могли спокойно лететь дальше, они не видели в морозном тумане птиц, попавших в беду. Но вот из полыньи раздался тревожный, призывный крик, и тут же над лесом прозвучал уверенный ответ. Голоса летящих птиц еще далеко, они еще высоко над озером, но вся стая уже прервала путь и круто спланировала к клочку воды.
Опустившиеся лебеди с трудом разместились рядом с серыми птенцами и их родителями, и тут же сильные крылья шумно захлопали по воде. И лед отступил. Птицы победили. Полынью удалось отстоять. А на следующее утро стая поднялась над елями и, перекликаясь, быстро потянулась на юг стройным уверенным клином. В середине стаи уходили вместе с новыми друзьями и три незадачливых птенца…
Я был спокоен за взрослых птиц, спокоен за птенцов и за те верные крылья, о которых, пожалуй, не просто так сложил наш народ свои мудрые и красивые песни. В этих песнях поется о лебяжьей верности и о гибели одной птицы ради другой… Мне не привелось быть свидетелем такой трагедии, но я очень верю, что не красивый жест, не просто безысходная тоска, а большая, глубокая логика природы может привести к такому поступку птицу, которая стала для нас символом настоящей верности.
ОХОТА
По самому краю болота тянулась тропа лосей. Тропа не успевала зарастать, не успевала даже как следует затягиваться густым коричневым торфом - по этой тропе вдоль открытого мохового пространства лоси совершали свои утренние и вечерние переходы к ручьям, озерам и обратно к местам дневного отстоя…
Всю зиму, всю осень и большую часть северной весны лоси держались открытого редколесья, где с утра до вечера обламывали ветки осин и вершинки сосенок и острыми зубами-резцами снимали-срезали кору со стволов деревьев. Но стоило прийти настоящему теплу, стоило появиться по берегам лесных рек и озер первым зеленым стрелочкам осоки, как лесные быки и коровы меняли привычный ритм жизни и устремлялись к воде - ручьям, рекам и озерам.
Нет, лосей влекла к воде не осока, сладкая, мягкая в первые дни жизни, они почти безразлично миновали только что поднявшиеся из воды молодые, и тоже сочные и сладкие, столбики нового тростника и все дальше и дальше от берега заходили в воду. И там, где вода доходила почти до лопаток, лоси останавливались и принимались "копаться" в ручье или в озерном заливе так же старательно и упрямо, как копаются на лесной поляне, отыскивая сладкие, сочные корни, лесные свиньи, дикие кабаны. Здесь, в озерном заливе или на дне лесного ручья, лоси разыскивали себе пищу - они искали молодые побеги кубышек и белых лилий.
Мне много раз приходилось видеть, как "копаются" в воде лоси, но я никогда не переставал удивляться тому старанию и упорству, с которыми эти животные добывали себе из воды пищу…
Зайдя в воду, лесной бык или корова прежде всего обрывали листья и цветы белых лилий и желтых кубышек, которые плавали на поверхности. Когда эти листья и цветы были оборваны и съедены, животное опускало голову в воду и там, в воде, отыскивало молодые, еще не поднявшиеся к поверхности листья и бутоны цветов.
Разумеется, очень скоро после того, как лось заходил в воду, вода взбаламучивалась ногами животного, и в такой мутной воде уже нельзя было разобрать молодые побеги, только что приподнявшиеся со дна. И тогда лось опять опускал голову в воду, ухватывал зубами толстое, узластое корневище лилии или кубышки и вытаскивал его из донного ила.
Корневище всплывало к поверхности, и теперь животное спокойно, без особых усилий обрывало молодые побеги. Но все то время, пока лось, опустив голову в воду, трудился на дне ручья или озерного залива, по ручью или по озеру громко и далеко разносилось характерное "бульканье", - опустив голову в воду, животное, как спортсмен-подводник, постепенно выпускало набранный в легкие воздух, пузыри шумно достигали поверхности и точно рассказывали всякому посвященному, что на ручье или в озерном заливе вовсю трудится лось.
Заслышав издали (а по воде да еще во время тихих белых ночей любые звуки слышно очень далеко) знакомый шум-бульканье, я смело подплывал на лодке чуть ли не к самой лосиной морде. А лось, занятый подводной работой, ничего не знал обо мне. И только тогда, когда заканчивался запас воздуха и животное поднимало из воды голову и как следует отфыркивалось, оно видело перед собой лодку и человека, недоуменно растопыривало уши-локаторы, а затем, поняв свою оплошность, кидалось к берегу, шумно и высоко выбрасывая из воды передние ноги.
Лось исчезал в лесу, а на месте его недавнего пиршества оставался перерытый, взбаламученный ручей, озерный залив. Все, что росло, цвело здесь, было уничтожено, перемешано с илом, с торфом, с клочками оторванных берегов-плавунов, и из этой грязно-коричневой каши то там, то здесь торчали вывороченные со дна корневища. Эти пятнистые, бледно-желтые корневища, чем-то походившие на доисторических огромных змей, уснувших среди трясины первозданного хаоса, были хорошо заметны издали и тут же рассказывали тебе, что именно сюда, к этому ручью, к этому заливу лесного озера, стали выходить по ночам лоси…
Ручьи и заливы лесных озер лоси баламутили только по ночам. Дело в том, что с наступлением таежного, парного от болот, летнего тепла в тайге появлялась масса слепней, которые, казалось, готовы были съесть все живое. Стоило солнцу чуть-чуть приподняться над лесом, как первые отряды кровожадных насекомых выбирались из своих ночных укрытий и принимались свирепствовать.