Чёрный Дьявол - Иван Басаргин 9 стр.


- Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, а шкурки я дарю тебе за твою душевность. Бери. Давай еще по кружке медовухи жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такое, не пойму. Богач за тот клок сена ни за что бы не стал воз рушить. А ты бац - и развалил воз…

И вот спешил Макар. Перевалил сопку, пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнул спину, бодая ветер. Ругал себя:

- Черт дернул меня идти прямиком, целиком! Прямо сороки да вороны летают, но никогда дома не бывают.

Действительно, шел бы Макар по своей тропе, пусть там путь был верст на пять длиннее, не пришлось бы ему буравить ногами глубокий снег.

Как ни спешил, но буря оказалась быстрее его. Села ему на плечи, придавила. Среди деревьев носились бородатые тени, будто духи подземелья вышли на свой дьявольский шабаш: визжали, выли, с грохотом роняли старые лесины, бросали в лицо лопатами колючий снег, облепили Макарову бороду - не борода, а кусок льда.

- Вот, ястри те в горло, устал-то как. Дьявольская коловерть. Еще, поди, верст шесть топать. Осилить надо, обязательно осилить, - ворчал Макар, подбадривая себя.

Брел и брел, пока по взбаламученному небу не заметалась вместе с бурей безликая луна. Едва приметная, она качалась среди рукастых туч. Ветер продувал козью дошку, огнем жег щеки, слепил глаза. Макар прикрывал лицо барсучьими рукавицами, бодал ветер харзиной шапкой. Воздух был плотный, как речная вода. И он греб по нему, шел по снежным волнам, крутым и упругим. Когда сил не было идти, он вставал за дерево, бил себя по бокам руками, чтобы согреться.

Все чаще и чаще останавливался Макар, чтобы передохнуть за деревом, но и тут ветер находил его, пытался сломить, обнимал вместе с лесиной, забивал рот снегом - не продохнуть. И Макар сдавался, топтался на одном месте, а рядом с ним нехорошие мысли: "Один, кому я нужен? Пойду за Аксиньей. Ждет она меня. Холодна земля, холодна вода, на себе испытал. Холодно в той воде дочке Настюшке. Холодно. А как Сереге в животе косолапого? Сумно. Кто где… Кто по-людски в земле, а кто невесть в какой колыбели. Вот и я могу сегодня быть с ними. Лягу и усну. Спать хочется…"

- Я те усну! - ругал себя вслух Макар. - Уснешь, а кто хоминский выводок поднимать на ноги будет? Не баба, а зайчиха. Наплодила - страсть. Уже тринадцатый вылупился. Чисто мошки на свет прут…

Выполнил обещание Макар: на следующий день после спасения зашел к Хомину. Зашел и ахнул. Всякую нищету он видел, но такой еще не приходилось. Хомины жили в тесной клетушке. Стены в копоти, пол земляной, посреди русская печь, через весь потолок полати. А там… Макар не сразу сосчитал, сколько там голов. И все дети были голые. Все сопливые, замызганные… Вот один из них соскочил с полатей и тут же, в углу, помочился. Вонь и духота.

- Евтих, это что же делается?

- А че? - вскинул Евтих маленькие медвежьи глаза на Макара.

- Ить у добрых людей в овчарне чище.

- А провались оно пропадом, - махнула рукой Анисья. - Че убирать, все одно. Детям на улицу не выйти, лопотины нет. Садитесь, чаем напою.

- Какой там чай, я от смрада задыхаюсь. Боже, да разве можно так жить? Че едите-то?

- Шо бог подаст. Репу, картошку.

- Звиняй, я побежал, дух перехватило, - выпалил Макар и ринулся в дверь. Бегом на пасеку, там свалил в нарты платья, штаны, рубашки, все, что осталось от прошлой его семьи, и снова бегом повез добро к Хоминым. Здесь охапками начал заносить в дом, сваливать в кучу. Летело все: рубашки, зипуны, валенки, ичиги, кусок сатину, кусок холста, тот, что оставил себе на смертный час, кусок ситцу. Гора тряпья, гора обуви.

Что началось: визг, крики… Штаны были велики - их тут же подкатывали, рубашка сползала с плеч - перехватывали веревочкой у горла.

- Евтих, запрягай коня, поехали, там еще возьмем машинку "зингер", самопряху, разную лопотину, едому. Пусть Анисья все это перешивает. Мне когда сошьет рубаху… Поехали…

Радовались Евтих, Анисья, дети. Мерили, подшивали до полуночи. Анисья оказалась неплохой швеей. Машинка "зингер" не умолкала днями. В доме враз преобразилось, дети ходили по нужде на улицу, стало чище, светлее, но, конечно, все так же тесно. Макар прогнал Евтиха в Спасск, чтобы он за шкурки колонков и соболей купил гвоздей и стекла. Сам же нанял мужиков валить и вывозить лес. У Макара не засидишься. Все кипело. Рос сруб огромного дома, с расчетом на те тринадцать душ и еще на те, которые будут.

Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил Хоминым дом ладно и с размахом. Не успел сойти снег с сопок, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками, такими же ставнями, с резным крыльцом, которое своими руками построил Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда Макар думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна, хотя еще ни того, ни другого не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе по крашеному полу; Анисья ворчала, что, мол, пол попортят. А Кузиха, самая вредная и самая жадная баба на деревне, худущая, остроносая, с бегающими серыми глазками, поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке. Жили Кузьмины в достатке, даже на косьбу и уборку нанимали работников. Бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник - и копна на стогу. За один прихват брал целый суслон снопов. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Словно между делом Кузиха прошипела:

- А ведь не с чиста дела разбогател Хомин. Был слых, что Макар - чернокнижник, колдун. А?

Но ее никто не поддерживал. Поили, кормили, чего тут наговаривать на людей…

"Старый дурак, ишь, чего надумал, лечь и уснуть, и ить ежли я подниму ораву хоминскую, то и честь мне будет немалая. Топай, Макар, топай, - продолжал подбадривать себя Макар и брел навстречу буре. - Сколько осиротишь! А снова захиреет Хомин, ведь только было плечи распрямил. Вот пошлю его снова в Спасск, загонит он там мою добычу, а ить ее уйма, почитай, двадцать соболей, каждый на круг потянет по сорок рублёв, сто колонков, на круг десятка штука, и на двести рублей белки, семь енотов, - выручит Евтих две с половиной тысячи чистоганом… Крепись, Макар".

Макар вышел на переметенную тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков должны быть ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:

- Зачем ты так соришь деньгами, Макар? Оставил бы себе на смертный час.

- А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? - съязвил Макар. - Или у твоего Кузьмы выпадет топор из рук, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник - дети.

- Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашку, я бы их заставила поминать тебя.

- Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.

- А ты помоги, може, и по душе будем вспоминать, - стояла на своем Кузиха.

- Но ведь у вас в доме достаток, другие ведь в сто раз хуже живут.

- А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое не трудно?

- С чего это мне не трудно?

- Но ведь ты, тебе ить дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот ты и помоги нам чутка, через дьявола.

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез на двор Хоминых добытого изюбра.

- Вот дай нам этого зверя, буду молить бога о твоем здравии, - не останавливалась жадная баба.

- Это как же ты будешь молить за меня бога, когда я продал душу дьяволу?

- А чтобы он отпустил тебе грехи.

- Ну что ж, - выдавил из себя Макар, - могу и дать, - вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, и начал хлестать, приговаривая: - Вот тебе дьявол, вот тебе продал душу бесу! Чтоб вы лопнули от жадности…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

- Колдун! Поганец! - кричала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичонка, остановил коня и мирно заговорил:

- А зря ты так, человече, поступил. Бабы - народ страшенный. Во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут. Оговорят и ославят. А на доброе людская память короче гулькиного носа. Ой как коротка, когда оговорят. Страшись баб…

Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет тот кедр от бури, то и он за ним. Ан нет. Кедр уже лежит здесь пятый год, а Макар все еще суетится на земле. Скапустился кедр, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока его не засосало вконец людское болото. Но не хочет Макар уходить. У Макара шальная задумка: увидеть, кем будет Хомин через несколько лет. Сейчас он тих и покладист. Хотя уже заметно прибодрился. Голос стал тверже. Работает не так, как раньше, - самое малое за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и не собирался выбраться из нужды. А Макару что, он может деньги добыть, может сделать из Евтиха человека…

Макар навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь не дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под ней завозился. Макар резво отскочил, несмотря на усталость, сдернул со спины бердану, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Макар едва не выстрелил. Из-под снега послышалось рычание, потом слабое поскуливание.

- Вот, ястри тя в нос, напужала-то как. Душа в пятки ушла. Вместо медведя - собака.

Снова послышался визг и болезненный стон. Макар разрыл снег ногами, нащупал тело собаки, с трудом выволок ее наверх. Хмыкнул:

- Пес ладный, но в беспамятстве. Лапу вон как разбарабанило, - рассматривал он собаку при мутном свете луны. - Что же делать? Самого бы кто донес до дому, а тут с тобой возись. Послал бог находку. Однако грех бросать живую тварь на погибель, - просто и человечно рассудил Макар. - Может, где хозяин по ней жалкует. Дотянем, верста осталась.

Поднял на плечи почти двухпудового пса, тот взвыл от боли, хотел цапнуть за руки Макара, но, видно, не хватило сил.

- Лежи, вишь, хочу тебя спасти. Жизнь и для букашки мила. А нам и того боле… - сказал Макар и пошел, заплясал на снегу наперекор буре.

Верста тянулась бесконечно долго. Даже луна успела уйти за гору, а он все шел. Сколько раз отдыхал на этом отрезке пути, опускал пса на снег, много раз едва не заснул, лишь поскуливание собаки выводило его из дремы, а заснул бы, тогда смерть. Легкая, теплая смерть. В голове стучали, тренькали звонкие молоточки, будто кто бил по серебряной наковаленке. Пот и снег смешались. Ноги отказались идти, когда Макар уже видел в белой мгле свою избушку. Тогда он пополз и поволок за собой собаку. Пес в забытьи повизгивал. Макар тянул его за заднюю лапу, как мертвого. И ни разу ему не пришла мысль бросить пса и спасать себя.

С трудом отвалил Макар бревно от двери сеней. Открыл головой дверь и вполз в сени, втянул пса. Затем открыл дверь в дом и перевалил через порог, оставил злую бурю с носом. Она ошалело завизжала в пазах домика, застучала дранкой на крыше, задребезжала стеклами.

Долго, бесконечно долго лежали Макар и собака на полу. Первый дремал, второй был в забытьи. Отдохнув, Макар с трудом поднялся на ватные ноги, достал с полки туесок с медом и жадно пил его, как воду. Мед взбодрил, Макар сбросил с себя мокрую дошку, хрустящую льдом, снял потную рубашку, накинул на плечи зипун, не спеша выбирал снег и сосульки из бороды. Лишь потом вздул свечу, начал растапливать печь.

Буря неистовствовала, встряхивала домик, как пасечник встряхивает рамку, чтобы сбросить пчел, гудела трубой.

Но она уже была не страшна. Жарко горели в печи сухие поленья, сладкое тепло разливалось по телу. Было легко на душе, ведь Макар сделал все возможное и невозможное: спас пса и сам выжил. Он бросил на топчан, который стоял возле русской печи, изюбриную дошку, положил на нее собаку, та взвизгнула.

- Ничего, оклемаемся. Лежи, все будет ладно.

Макар перекусил вяленым мясом, не раздеваясь, прилег на кровать и тут же уснул, будто куда-то провалился. Спал он по-стариковски недолго. Свеча догорала. Он зажег другую. Пес все так же лежал на топчане, но глаза его были уже открыты и пристально смотрели на человека, будто спрашивали: кто ты? Макар чем-то напоминал ему Безродного. Хотя бы ростом и бородой, пока ее Безродный не сбрил. Увидел огромную тень на стене, которую бросала свеча, зарычал. Макар усмехнулся:

- Рычишь. Хорошо, а ить был, почитай, дохлый.

Нагнулся, чтобы взять полено и подбросить в печь, пора было варить ужин. Пес ощерил зубы, подобрал лапы, словно хотел прыгнуть на человека.

- Не бойся, сам сообрази своей башкой, на кой черт мне было тянуть тебя сюда, а потом бить, ить я человек. То-то. Лежи, не трону, вишь, печь надо топить. Ветер-сквалыга с устатку может и заморозить нас. На улице не замерзли, а в доме можем окостыжиться. На мне голая кожа, а ты в шубе. Смекай! Я сам о себе радеть должен, - ворчал Макар. В его голосе слышал пес теплые нотки, каких не было у прежнего хозяина. - Будь у меня такая шерстина, как у тебя, тогда бы я жил без думок о лопотине. А то ить штаны надо, рубашку подай, а поверх разную разность на себя пялишь. Человек есть человек. Вон одел и обул хоминских щенят, носятся теперь по снегу, ожили. А то ить совсем было охляли в духоте и безветрии. Ты на ветер зло не таи, он тожить нужен, без него задохнемся. Здесь, брат, все к месту. Не рычи на меня, Хомин меня спас, я ему помогаю. Тебя я спас, ты, коль сможешь, мне поможешь. Когда и словом обмолвимся. Одному-то скучно. Найдется хозяин - верну. Чужого мне не надо.

Пес больше не морщил нос, не скалил зубы. Чуть поворачивая голову, слушал ровный и мелодичный голос Макара, будто хотел понять, о чем он говорит. А Макар все плел и плел нить разговора, не кричал на пса, не топал, как старый хозяин, не было хрипоты в голосе. И пахло от этого бородача свежим ветром, тайгой, колонками, талым снегом, сопками. А от того пахло сивухой, кровью. Этот, наверное, из Федькиной породы.

Макар нагнулся над псом, хотел погладить его голову, но пёс снова ощерил зубы, в глазах плеснулся зеленый огонек. Макар отпрянул, проговорил:

- Ну дела! Дэк ить ты смотришь-то на меня по-волчьи. А я тя в свою избушку приволок? Ну кто ты: волк или собака? Но ведь волки не бывают черными. Опять же, шея натерта ошейником.

Снова услышал пес мягкость и тепло в голосе этого человека. Чуть вильнул хвостом, словно попросил прощения за недоверчивость.

- Вот это ладно. Хвост больше сказал, чем надо. Понятно, пес ты строгий, чужаку сразу в руки не даешься. Это хорошо. Я тоже не сразу людям верю. Знать, сродни мы. Тайга многому учит нашего брата. Ничего, поверим друг другу, будем друзьями не разлей вода, к своему хозяину не захочешь вертаться. Лежи, сейчас заварю хлебово из кабанины и поедим вместе. Едома - дело верное. Через нутро пойдет и наша дружба. Вот как тебя звать-величать? Может, Тузик, а может, Барбос? Окрестим по-своему. Шарик, к примеру. Нет, не пойдет, шибко уж деревенское имя. Не по тебе: плёвое, надо сказать. А как назвать?.. - закрутил косматой головой Макар. - Во! Придумал. Назову я тебя Бураном. Ить, честное слово, я думал, нам каюк. Буран, Буранушка, вот и окрестились! А меня зовут Макар, Макар Сидорыч Булавин. Сам понимаешь, что без друзей и без имени нельзя жить на свете. Не жизнь, а нудьга. Вот я только и начал жить, как в Хомине увидел друга. Но как еще вся эта дружба обернется, трудно сказать.

Пахнуло вареным мясом. Пес судорожно зевнул, глотнул слюну. Макар улыбнулся, помешал в чугунке, отведал варево.

- Готово, сейчас будем есть, - снял чугунок, половину слил себе, остальное отнес на улицу, чтобы остыло. - Эк ее разбирает, вся стоном исходит, - сказал Макар про тайгу, когда возвратился. - Ты потерпи пока, тебе нельзя есть горячее - нюх потеряешь, остынет вот, и дам.

Макар шумно хлебал борщ, обсасывал сивые усы. Буран заскулил.

- Ну что, проняло? Сейчас тебе дам, поешь и ты хлебово.

Принес, Буран хотел спрыгнуть с топчана, но Макар остановил его:

- Лежи, болящий. Ешь вот.

Буран покосился на Макара, чуть склонив голову, будто прислушался к теплым ноткам в его голосе, осмелел и начал лакать. Давился мясом, втягивая в себя тощий живот.

- Ешь, больше ешь, быстрее оклемаешься. Проверено: ежели человек ест, то и жить будет. Отчего Хомин такой огромадный? От репы. Мы ругаем репу-то, а у нее большая сила. Конечно, мясо лучше репы, но его столько не слопаешь.

Буран все косил глаза на этого разговорчивого человека и, похоже, не спешил признать в нем нового хозяина и друга. На всякий случай скалил зубы, порыкивал. Опасался, что вскочит сейчас этот лохмач, заорет на него, палкой ударит. Но Макар после кружки душистого чая сел на табуретку и продолжал:

- Едома - всему голова, даже злоумышленника хорошо накорми, обласкай, и он худого тебе не сделает. На себе испытал. Вижу, ты не веришь людям, а зря, не все люди злые, на земле больше добрых. И злыми люди бывают чаще оттого, что несправедливости среди нас больше, чем у Жучки блох. Терпят пока люди ту несправедливость, но до поры до времени. Сейчас уже помалу бунтуют, но могут так взбунтоваться… Будет бунт, я от людей не отстану, куда они, туда и я…

Буран вылакал борщ. Макар смело подошел к нему, положил руку на лобастую голову, погладил. Пес поджал уши, насторожился, затем глубоко вздохнул.

- Вот и я вздыхаю, когда мне тяжко. А тяжко часто бывает, потому как жизнь - штука трудная, дается человеку однова, и то мы ее прожить хорошо не можем. То горе, то беда, то думки шальные мешают жить.

Буран поднял голову и лизнул Макарову ладонь.

- Только так, за добро - добром, за ласку - лаской. Давай спать. Дело к полуночи.

Макар проснулся, когда серая мгла едва начала рассеиваться. Буря утомилась за ночь, сбавила свою прыть. У Макара на душе светло, как в детстве, будто ему купили обнову, а он, малец, радуется ей. Так же хорошо ему было тогда, когда отец купил ему, двенадцатилетнему, новое ружье-кремневку. Он и спать тогда лег с ним в обнимку, просыпался, ласково гладил холодную сталь. Крутил ружье в руках, то и дело тер тряпочкой, смазывал подсолнечным маслом. Сердце прыгало от радости. Прыгало оно и сейчас: Макар видел, что подобрал он в тайге необыкновенную собаку. Ведь он, охотник, знал цену хорошей собаке. Но в голове нудилась мыслишка: "А вдруг найдется хозяин? Ить пес-то мне полюбился. Как я его волок! Не думал, что жив доберусь… Нет, хозяин, должно, погиб в тайге. Не может быть, чтобы такая собака ушла от него".

Макар растапливал печь. Теперь было с кем поговорить, и он говорил без умолку.

- Вот ты собака, а я человек. Поняли мы друг друга. Бедой окрутились, познались в ней. Почему же люди не хотят понять друг друга? Теперь злобятся на Хомина и меня. За что? Хомину помогаю, а им нет. Так ить и солнце-то не везде одинаково греет. Вот поставлю Хомина на ноги, начну другим помогать. Понятно, что всем я не смогу помочь, может, еще одному-двум, и то ладно…

Нашел Макар собеседника, который ни в чем не противоречил ему, только поглядывал умными глазами да крутил большой головой, будто понимал, о чем ему говорят. Ведь раньше Макару некому было излить душу. Люди побаивались его, обходили; забегал, бывало, Хомин, испить медовушки, словом перемолвиться и снова уходил домой. Недосуг ему стало, хозяином заделался.

Назад Дальше