- Щец похлебай, Филя. С дороги-то, наверное, устал, - пригласил дед Нестер, ставя на стол налитую до краёв миску вкусно пахнущих щей. - Да отдыхай. А с завтрашнего дня я возьмусь тебя обучать. Будет из тебя охотник, коли есть у тебя это, как его…
- Призвание, - подсказал Ермолаич.
* * *
Дед Нестер промыслом уже не занимался. Сколько ему было лет, никто точно не знал, но все считали, что около семидесяти. На ногах он уже был не крепок, потому не рисковал ходить по звериной тропе, далеко ли уйдёшь? А в степь так и тянет. Задумается дед порой, вздохнёт глубоко и скажет: "Голова просится на промысел, а ноги не велят. Какая уж, видно, охота, одно расстройство". И лишь в хорошую погоду выезжал на озеро, недалеко от пристани расставлял на ночь сети, из пойманных карасей варил охотникам уху, а случится удачный лов - ещё и в сельпо сдаст.
Когда охотники были дома, дед Нестер чувствовал себя спокойно, а как уходили на промысел, глодала тоска. Тогда он направлялся в садик, примыкавший к солнечной стороне избушки, в котором у него были разбиты клумбы с цветами, и долго просиживал на пеньке, любуясь темнокрасными и жёлтыми георгинами. Георгины были гордостью деда Нестера, лучших не было ни у одного садовника в районе.
Как-то приехал на участок секретарь райкома Измайлов, увидел георгины и воскликнул:
- Вот это да, вот это цветы! Такие я видел только в южных оранжереях.
Секретарь райкома долго сидел с дедом Нестером в садике, расспрашивал об уходе за цветами, а на прощание сказал:
- Вот что, Нестер Наумыч, мы в Вагино два сквера в этом году разбили. Разведи-ка у себя побольше таких георгинов, а затем выдели клубней для посадки в этих скверах. Порадуй городских жителей. Они не раз помянут тебя добрым словом. Вот, допустим, пришёл рабочий в сквер отдохнуть, увидел цветы и спрашивает у соседа: "Кто это такие георгины развёл?" "Дед Нестер, охотник с Быстринского участка" - ответит тот. "Нестеровские георгины!" - так и привьётся к ним это название. Хорошо ведь, а?
- Хорошо. Это мы можем, Григорий Васильевич.
Обещая развести георгины для города, Дед Нестер делал это просто из уважения к Григорию Васильевичу, но затем подумал: "Умирая, каждый человек какую-нибудь хорошую память о себе должен оставить. Один изобрёл машину, другой книжку хорошую написал, третий на войне отличился. Наверное, и умирать-то трудно, когда знаешь, что никто потом тебя добрым словом не вспомнит. Вот взять хотя бы нашего деревенского Митю-бобыля. Напьётся, бывало, всем соседям окна побьёт, со всеми перескандалит. При жизни его все забулдыгой называли, а помер, так и на поминках о нём говорили: "Царство ему небесное. Хороший был прохвост". И сейчас как кто-нибудь зашумит, так снова и вспомнят покойного: "В Митю-бобыля пошёл". Наверное, и на том свете ему икается. Ну, хорошо ли?.. А что он, дед Нестер, оставит после себя? Верно, был в молодости он видным охотником, да все лучшие годы его при царе Николашке прошли, для господ пушнину добывал, а для своего люда мало что успел сделать. А тут Григорий Васильевич надоумил. Вот разведу георгины, пусть рассаживают их в скверах и садах. Может и не будут они нестеровскими называться, да всё равно приятно, когда знаешь, что их красота будет людей радовать".
С весны дед Нестер засадил большой участок георгинами, всё лето ухаживал за ними и так полюбил это занятие, что всё свободное время проводил в садике, делил с цветами свои чувства и мысли; легонько положит на ладонь большой бутон георгина, смотрит на него и разговаривает, как с живым. А теперь уж последние бутоны отцветают, на днях он выкопает клубни и отправит в Вагино. И снова безделье будет угнетать. Хорошо, очень хорошо, что Филька Гахов вернулся, надо обучить парня охоте. Всё-таки не бесполезное препровождение времени, к тому же и паренёк ему приглянулся. Нет, нужен ещё дед Нестер на этой земле!..
Утром, как только отправит охотников на займища, дед Нестер садится на высокий порожек избушки, рядом усаживает Фильку и, подставляя морщинистое лицо неяркому осеннему солнцу, рассказывает ему о повадках зверей и птиц, обитающих в степи и на озёрах.
- Взять птицу, Филя, не так-то просто. Она ведь тоже своё понятие имеет. Был раз со мной такой случай. До этого я немало охотился и знал, как птицу взять, а тут оплошал… Заприметил я, что на Кружилихе много гуся бьётся. Место хорошее, удобное. Грива, с которой хлеб уже убрали, подходит своим склоном к самому Щучьему озеру, а с другой стороны, километрах в двух - широкое займище. На нём и на озере у гусей была ночёвка, откуда по зорьке они шли на гриву. Ну, думаю, здесь я вас, голубчиков, и подкараулю.
Пришёл на Кружилиху перед утром, выкопал яму и сделал скрадок. Так замаскировался, что и комар носа не подточит. Профиля выставил, сижу, жду. Зориться начало, с воды гусиный говорок доносится. Эх, думаю, скорее бы пошли… Появился первый табунок. Я от азарта весь горю. Вот всё ближе, ближе, - я курки взвёл. А они метров семьдесят не долетели, как загогочут, да в сторону. И что же ты думаешь: просидел я часа три, повторяется одно и то же. Ах ты какая оказия! - думаю. - Чего гуси пугаются? Вылез из скрадка, осмотрелся: нет, всё в порядке, маскировка такая, как у солдата в дозоре. Стою, голову ломаю над этой загадкой и вдруг вижу: на шалаше лежит моя банка из-под самосада, второпях забыл её там, а она никелированная. Блеск от неё аж в глаза бьёт, гуси заметят - и в сторону. Хитрые бестии!.. Так ни с чем и пришёл домой.
Или другое дело. С воды на кормёжку гуси следуют по одному пути. Но прежде на большой высоте проходит их вожак, вроде разведку проводит. Пролетит, если опасности не заметит, возвращается, тогда уж и стаи начинают двигаться. Я однажды сидел на перелёте. Зазевался - и заметил меня вожак. Так и пропала моя охота, всех гусей он другим путём провёл. Вот оно, Филипп, как бывает. Гусь - птица хитрая, а охотник ещё хитрее должен быть. Тогда и удача всегда будет…
Филька слушает бывалого охотника, стараясь не упустить ни одного слова, и понимающе покачивает головой. А дед Нестер, не торопясь, закурит, сделает передышку и снова начинает рассказывать об охотничьих хитростях или о приёмах стрельбы и о многом другом, что до сих пор было неизвестно юноше.
Прошла неделя. Дед Нестер, решив, что достаточно порассказал Фильке, приступил к практическим занятиям. Сколотив большой щит из досок, он заставил отнести его и установить недалеко от избушки. На щите углем начертил небольшой квадрат.
- Ружьё пристреливать будем, - заметил дед Нестер и, расстелив на земле плащ-палатку, стал заряжать патрон, предварительно измерив срез ружейного ствола и сделав по нему мерку.
- Главное в охотничьей удаче - это точность боя. Тогда не станешь пенять, что в твоих промахах ружьё виновато.
На другой день дед снова вывел Фильку к щиту и заставил стрелять его по чёрному квадрату лёжа, с колена, стоя, после каждого выстрела давая своё заключение. Затем заставил тренироваться по качающемуся на нитке деревянному шарику, и когда убедился, что Филька освоил "науку", привёл его к займищу.
- А теперь садись и стреляй коршунов, - сказал дед Нестер, присаживаясь в осоку. - Да спокойнее, не торопись. Это тебе экзамен. И не жалей, коршун - птица вредная… А другую не трогай.
В этот вечер было много расстреляно Филькой боеприпасов, однако дед Нестер возвратился в избушку довольный своим учеником.
- Больше я тебе, Филипп, не нужен, - сказал он ему дорогой. - Стрелять ты научился, а в остальных охотничьих премудростях сам разберёшься.
Филька, волнуясь, с благодарностью проговорил:
- Спасибо, дедушка Нестер.
С тех пор молодой охотник редко когда возвращался пустым в избушку, одну-две утки да принесёт. Промысловики перестали смеяться над его неудачами, а порой, когда выпадала хорошая зорька и Филька Гахов приносил большую связку птицы, даже похваливали:
- Наладилось дело-то. Глядишь, скоро и нас за пояс заткнёшь.
И Филька принимал это, как должное.
Глава седьмая
Как только Жаворонков приехал на Быстринский участок, Сергей Селивёрстович ему сообщил:
- Знаешь, Афанасий Васильевич, - у нас неприятность. Охотники уличили Благинина в промысле на запретных водоёмах.
- Не может быть!
- Я и сам не верю. Ведь лучший промысловик. Но Клушин с Ефимом Мищенко уверяют, что это так. Вот ситуация. Не знаю, что и думать…
- Ситуация, говоришь?.. - задумчиво спросил Жаворонков. - А ты с Благининым-то беседовал?
- Нет ещё. Признаться, не знаю, как с ним и говорить. Он как чумной. Жаль его…
- Жаль. А если это действительно так, как о нём думают, что тогда? Простить, потому что он хороший охотник. Хорошему можно нарушать законы, плохому и подавно. Так?
- Так-то оно так. Да…
- Ну вот что: зови Клушина и Мищенко в красный уголок, там и побеседуем с ними.
Клушин и Ефим вошли в красный уголок и сели против парторга. Жаворонков внимательно оглядел их и спросил:
- Вот вы уверяете, что Благинин отлавливает ондатру на запретных водоёмах. Так это?
- А что же, верно, - ответил Клушин.
- Откуда это вам стало известно?
- Да уж известно…
- А всё-таки. Вы понимаете, что значит опорочить человека, если он ни в чём не виноват?
- А это ещё как сказать: виноват или не виноват, - заметил Ефим. - Вы лучше у него самого спросите.
- У кого?
- У Благинина.
- Спросим, конечно. Но я хотел бы знать: откуда вам стало известно? - проговорил Жаворонков, пристально глядя прямо в глаза Клушину. Тот смутился.
"А что, может, верно, наврали? - вдруг мелькнула у него мысль. - Мне Наталья сказала, да ей-то откуда известно? И спросить забыл, так эта весть возмутила тогда, что сразу принял всё за чистую монету. Что, если кому-нибудь вдруг понадобилось опорочить Ивана?.. А ты помог, поторопился и выпалил всё охотникам. Что теперь сказать парторгу?.. Бабьи сплетни разносишь, Борис!" - И от этой мысли он ещё больше растерялся. Выручил Ефим.
- Что вы к нам все пристали. Охотники досажают, вы вот… Да что мы вам!.. - вдруг вспылил Мищенко. - За что купили, за то и продали. Спрашивайте Благинина, а к нам нечего приставать. Ничего мы не знаем, если вам этого хочется.
- Так-таки ничего и не знаете?
- Не знаем.
- Ну, хорошо, - спокойно заметил парторг. - Без вас разберёмся. Смотрите только, чтоб перед Благининым после этого краснеть не пришлось.
- Можете не беспокоиться. Уж мы как-нибудь… - всё более раздражаясь, отрезал Ефим и направился к двери. За ним поспешил Клушин.
- Что-то есть непонятное во всём этом, - обратился Жаворонков к Сергею Селивёрстовичу. - Заметил, как Клушин смутился?
- Да.
- Зови-ка Благинина.
Благинин вошёл и молча остановился у стола, за которым сидели парторг с Прокопьевым. Ещё окончательно не оправившийся от перенесённой болезни и немало переживший за эти три дня, он выглядел осунувшимся и постаревшим, скулы заострились, лихорадочно горели глаза.
- Присаживайся, Иван Петрович, - здороваясь, предложил Жаворонков. - Расскажи, в каких ты отношениях с Ефимом и Клушиным. Не поскандалили?
- Нет. Зачем же скандалить, - ответил Иван.
- А как с промыслом после болезни?
Благинин вдруг вскочил со стула, будто его подбросило взрывной волной, заговорил запальчиво и сбивчиво, повысив голос до высокой ноты:
- Зачем так, Афанасий Васильевич, окольными путями, издалека. Скажи лучше прямо: сук-кин сын ты, Благинин… Совесть свою потерял, напакостил в общем огороде… Никто мне не верит, кроме Ермолаича и Тимофея… Никто!.. Что я… Враг, да?.. Уличили, нашли браконьера. Благинин - браконьер!.. - последние слова он уже не сказал, а скорее выдохнул из себя и затем, будто силы у него вдруг иссякли, ссутулившись, опустился на стул и едва слышно добавил: - Все нервы вымотали…
- А ты спокойней, - заметил Жаворонков. - Нервозность - признак слабых. А ты не из таких, которые столкнутся с трудностям и начинают хныкать. Нет, мы тебя другим знаем.
Ивану стало стыдно за минутную вспышку раздражения и горячности, в которую вылилось всё пережитое за эти три дня, после того как его обвинили в грязном поступке, и он, не глядя на парторга, спросил:
- Вы тоже меня обвиняете?
Жаворонков улыбнулся.
- Нет, зачем же. Я не прокурор. Просто хотелось выяснить, откуда такие слухи о тебе.
- Не знаю, Афанасий Васильевич. Я, наоборот, хотел добро сделать. Когда лежал в лодке, в камышах, на Епифановском плёсе, думал: приду в избушку, расскажу охотникам, откуда у меня хорошая добыча. Пусть каждый заведёт себе такой питомник. Сколько дополнительной пушнины может дать промхоз стране после этого. А они…
- Какой, какой питомник? - заинтересовался Жаворонков.
И Благинин, окончательно овладев собой, уже спокойно начал рассказывать:
- Понравился мне как-то Епифановский водоём. Красивое плёсо, просторное, а ондатры на нём нет. И задумал я на него зверьков пересадить. Расплодятся, думаю, вот и добавка в моём промысле будет. Выпросил в позапрошлом году этот водоём у Сергея Селивёрстовича, сделал живоловки, начал отлавливать ондатр. Самых крупных, с тёмным мехом, я выпускал на новое местожительство. Однако вскоре ушли они оттуда, не понравилось, видно, им переселение. Новую выпустил партию, и опять куда-то ушли. В чём, думаю, дело, почему бегут? Думал-думал и решил, что кормов маловато. И занялся я посевом болотных растений на Епифановском. Прижилась после этого ондатра, дала хорошее потомство…
- Верно, верно, - подтвердил Прокопьев. - Летом, когда я учитывал запасы ондатры, заглянул на Епифановский водоём и удивился. Много зверьков расплодилось.
- Нынче сделал первый отлов на своём питомнике. И результат, как видите, налицо, - Благинин криво усмехнулся. - А охотники обвинили меня в промысле На запретном водоёме.
Но Жаворонков уже не слышал последних слов Благинина. Он соскочил со стула и начал ходить взад и вперёд по комнате, потирая от удовольствия руки Наконец, он остановился перед Благининым и проговорил:
- Иван Петрович, чудак ты этакий. Да понимаешь ли ты, что это такое!.. Это же начало большого дела. Именно большого! Вот чем нам всем надо заняться. И не одному, а всем, всем!..
Иван смотрел на возбуждённое лицо парторга, и у него появилось такое чувство, будто нёс он тяжёлый груз на своих плечах и не надеялся донести до места, как вдруг пришли товарищи на помощь, разделили этот груз между собой, легко и уверенно двинулись вперёд.
Глава восьмая
Жаворонков был человеком иного склада, чем директор промхоза Кубриков. У него был природный ум, уверенность и спокойная рассудительность. Кубриков же хотя и был не глуп, но уверенности в правильности принятых решений и совершённых поступков не чувствовал.
Неугомонный и нетерпеливый Жаворонков всегда, в любом деле искал новое, ещё не опознанное, Кубриков же отличался медлительностью и спокойствием, достигнутое считал верхом совершенства. В отношении к охотникам первый бывал порою резок, но откровенным и чутким, второй за добродушием и показной внимательностью прятал своё незнание людей, а иногда даже нелюбовь к ним.
У Афанасия Васильевича на всё хватало времени, он всегда учился. Спросите его, какое имеет образование, он улыбнётся и ответит: "Незаконченное", а достоверно известно, что окончил зооветтехникум и, работая в колхозе, заочно учился в Московском пушно-меховом институте.
Учёбу прервала война. Отложив учебники, Жаворонков ушёл добровольцем на фронт. Его направляли ветинструктором в кавалерию, а он настоял послать туда, где больше опасности, - в пехотный полк пешим разведчиком. Был дважды ранен, но полк не покинул и только западнее венгерского города Секешфехервара попал под миномётный обстрел и после двухмесячного скитания по госпиталям был отчислен в запас. Вернувшись в Вагино, поступил в ондатровый промхоз охотоведом, снова взялся за учебники и только год назад как получил диплом с отличием.
Коммунисты избрали Жаворонкова секретарём парторганизации. Увлёкшись работой с людьми, он понимал, что теперь должен знать ещё больше, и опять до глубокой ночи просиживал за книгами. А изучая условия для акклиматизации новых пород промысловых зверей в Сибири, завёл переписку со Всесоюзным научно-исследовательским и Томским биологическим институтами.
Кубриков видел это и, завидуя Жаворонкову, думал: "И мне бы надо, как он, учиться. Возьмусь…" Но заставить себя взяться за книги не мог, и его желание оставалось бесплодным мечтанием.
И вот эти два противоположных по своему характеру человека встретились в одном учреждении и вынуждены были вместе решать одни и те же задачи, поставленные перед промхозом.
Часто Кубриков делал не то, что надо было делать, принимал опрометчивые решения, парторг, стараясь выправить положение, подсказывал ему, смотря на дела с других, не административных позиций. Директор иногда следовал советам Жаворонкова, в большинстве же оставлял их без внимания, считая, что он по-своему прав.
Охотники стали говорить Жаворонкову: "Что-то делать надо - сокращаются запасы ондатры. Добыча мала". Афанасий Васильевич долго думал об этом и решил, посоветоваться с Кубриковым. Надо принимать меры, время не ждёт. Чего доброго, снова, как это было однажды, придётся прекратить промысел и поставить ондатру под охрану.
Войдя к директору, Жаворонков спросил:
- Вы очень заняты, Тихон Антонович?
- Дел всегда хоть отбавляй. А что?
- На участках у нас не всё благополучно. Кое о чём надо бы подумать вместе.
Что случилось? - поднял на парторга испуганные глаза Кубриков.
Охотники жалуются, что сокращаются запасы ондатры. Я проверил. Это так. Как бы не пришлось прекратить промысел.
- Нет-нет!.. То есть как прекратить? - заволновался Тихон Антонович. - А план?
- План?.. План, конечно, выполнять надо. Но если и в дальнейшем не займёмся разведением ондатры, тогда через год-два вообще нечего отлавливать будет. Как говорится, ставь лодку на прикол.
- Н-да! Да-да… Но что же делать? Ондатра - не курица, её в инкубаторе не выведешь.
- Нет, конечно.
Кубриков задумался, затем будто решившись на что-то, встрепенулся.
- Хорошо, я приказ напишу.
- О чём приказ?
- Ну-у… - замялся директор, не зная, что ответить.
- Объявить выговор ондатре за плохое размножение, так, что ли?
- Нет, конечно. Но что же делать?.. Ты ведь, Афанасий Васильевич, в этих делах больше смыслишь, как-никак с наукой связан.
- Я думал об этом, Тихон Антонович. Тут, очевидно, нужно вмешательство всего коллектива. Надо заставить ондатру разводиться в необходимом для нас количестве. Многие озёра и займища пустуют, а ондатра их не заселяет. Сгруппировалась на одних водоёмах и дальше подвигается, в результате сама себе ухудшает условия для размножения.
- Ну и что?..