Сергей Кучеренко живет и работает в Хабаровске. Он известен дальневосточному читателю как автор книг "Звери у себя дома", "В снегах Сихотэ-Алиня", "Зов Сихотэ-Алиня".
В рассказах и очерках своего нового сборника С. Кучеренко размышляет о соприкосновении мира живой природы и мира людей. Он рассказывает о своеобразной природе Хабаровского края, наполненной поразительными контрастами, красотами, загадками, а также о делах и заботах биологов, охотоведов, егерей, связанных с решением проблем сохранения и умножения таежных богатств.
Содержание:
ВЕРСИЯ: - ТАЙНА СМЕРТИ ДЕРСУ 1
СЫН ТАЙГИ 6
КОРЕНЬ ЖИЗНИ 17
ЗАЧЕМ? 22
НА НЕРЕСТИЛИЩЕ 27
ПЕТЛЯ 31
ПЯТЬ ДНЕЙ ПО СЛЕДУ ТИГРА 35
ПОЛМЕСЯЦА В ТАЙГЕ 39
ПО ЦАРСТВУ МАРЕЙ И ЛИСТВЕННИЧНИКОВ 45
ВСТРЕЧИ С КАРАНАКОМ 50
ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ ЮДАКОВА 56
Примечания 62
Сергей Кучеренко
Корень жизни: Таежные были
ВЕРСИЯ:
ТАЙНА СМЕРТИ ДЕРСУ
Книгу Арсеньева о Дерсу Узала я прочитал еще в отрочестве. Потом много раз ее перечитывал. Удивлялся, восхищался. Но больше всего недоумевал: кто и зачем убил простого, доброго и мудрого гольда-проводника, никому не делавшего зла, готового бескорыстно помочь любому встретившемуся ему на трудных и опасных таежных тропах? Честного, чистого, неторопливого и спокойного, слившегося с природой всем своим естеством, прекрасно знавшего, понимавшего и одухотворявшего ее.
Сколько раз, глядя на зверя или птицу, дерево или гриб, я непритворно говорил себе словами Дерсу: "Его все равно люди, только рубашка другой…" А в сознании тут же вспыхивало: "Кто и зачем его убил?.."
И все же мне довелось, кажется, чуть приподнять завесу над тайной смерти Дерсу Узала. Может, это одна из версий.
С Павликом Кращенко нас объединяли золотые буквы на черных лентах бескозырок: "Тихоокеанское высшее военно-морское училище". Мы учились в разных классах и особой дружбой не были связаны. Я знал его гораздо лучше, чем он меня, потому что Кращенко был чемпионом флота по классической борьбе в наилегчайшем весе и уже имел определенные основания смотреть на таких, как я, рядовых салаг, свысока.
Потом судьба разбросала выпускников училища по разным флотам, кораблям и базам. И снова я встретился с Павликом, вернее, с Павлом Мефодьевичем, почти через тридцать лет, когда мы оба вошли в солидный возраст, стали "гражданскими", прочно осели в Хабаровске. И тут-то крепко сдружились.
Он не утратил неуемного задора, был подвижен и энергичен, как в юности на борцовском ковре, горел сотнями идей и планов, отчего жизнь моя стала гораздо беспокойнее.
В Хабаровске, где он счастливо отслужил последние годы и не захотел уезжать куда-либо, его знали все и глубоко уважали. Пройди с ним рядом и не раз услышишь: "Здрасьте, Павел Мефодьевич", "Мое почтенье, Мефодьич", "Доброго здоровья"… А для меня он остался Павликом. Не только потому, что я отлично помнил его этаким юным сгустком энергии, но еще и оттого, что сохранил он чистый голос и привычку к доброй шутке, умел заразительно смеяться, лихо гонять свой видавший виды мотоцикл, как мальчишка, горел рыбацкими страстями. И частенько таскал меня за дальние сопки по грибы и ягоды.
Как-то в лесу он, увлекшись разговором, наступил на великолепный боровик и раздавил его. Остановились мы, погоревали, и я упрекнул его, посмеиваясь:
- Как твоя глаза есть, а посмотри - нету!
Он виновато улыбнулся и спросил:
- Так говорил Дерсу Узала? А ты, Серега, знаешь, кто убил его? - И тут же ответил за меня: - Нет, не знаешь. Как и все… А вот мне кое-что ведомо…
Обрезая ножку большого зачервивевшего подберезовика, он совсем серьезно сказал:
- В молодости я вел дневник, записывал занимательные происшествия, рассказы бывалых людей… Давай присядем, смотри-ка, пни какие, будто для нас… Так вот. Нашим соседом в деревне Степановке, около Уссури, где я родился, был дед Лука Саенко. Мудрый старик, добрый. Промысловик. Меня он любил, может, потому, что я без отца рос. Я частенько приставал к нему с расспросами. А как любил слушать его! Всякие он истории рассказывал: как ходил на тигра, как выслеживал хунхузов, как охотился на медведей, кабанов, как искал женьшень… А однажды долго вспоминал о встрече в глухой тайге с умирающим беглым каторжником, который перед смертью исповедался ему в убийстве гольда. Получалось, что убил-то он Дерсу Узала… Ну идем, надо вон тот распадочек осмотреть, там всегда есть белый гриб.
И сорвался. Пока я обалдело осмысливал услышанное, его желтая рубаха уже мелькала в зеленых разливах подлеска, он покрикивал:
- Не отставай, не то потеряемся… Видишь, гроза надвигается… Поспешай.
До грибов ли мне было! Догнав Павла, я попросил его присесть, рассказать хоть немного, но он будто не слышал меня, носился по лесу, то и дело наклонялся, посверкивая ножичком и восторгаясь:
- Нет, ты посмотри, какой красавец! Богатырь! Осанистый, как адмирал…
Пока я подходил, он уже шумел в другом месте:
- Ай-яй-яй! Гномики-красноголовики! Целый взвод!.. Смотри-ка, ведьмин круг какой нарядный! Тут и боровики должны быть… О! Кесаревы грибы! Да сколько их! В Древнем Риме были наипервейшими… Давай сюда твою корзину!
А потом, услышав еще далекий, будто предупредительный, удар грома, бросил мне:
- К мотоциклу!
И опять замелькала его желтая спина меж корявых дубовых и гладких белых березовых стволов.
Наконец мы выбрались на широкую тропу, и, размашисто вышагивая по ней, мой неугомонный друг сжалился надо мной.
- Обстоятельства гибели Дерсу Узала, - а что это был он, я уверен, - начал Павел, - дед Саенко поведал мне в сорок шестом году… Сколько после того прошло лет? За сорок?.. Каждому слову старика я верю, потому что выдумывать, а тем паче врать, он был не способен - за это я могу поручиться. Его рассказ и теперь помню, но лучше дам тебе тетради, в которых он записан обстоятельно. Вот только найти их надо. Где-то в гараже тлеет мой ворох мемуаров… Поднажмем еще немного, еще чуть-чуть. Сейчас грянет гром… Ты погляди, какая черная туча наваливается на нас.
Мы все же успели. У мотоцикла нас окропили первые тяжелые, как роса холодным утром, капли и оглушил длинный раскатистый взрыв в набухшем электричеством и влагой небе. Но дорога наша шла от грозовых туч, стрелка спидометра качалась около восьмидесяти, а руки водителя лежали на руле мотоцикла уверенно и крепко. Сзади подхлестывала громовая канонада, коротко и резко вжикали встречные машины, стягивало на затылок каску, а я мысленно повторял: "Быстрее, быстрее". Не потому, что боялся вымокнуть - не терпелось скорее заглянуть в те тетради.
Я не выпустил Кращенко из гаража до тех пор, пока он не переворошил весь свой архив. Он раскрывал то одну тетрадь, то другую, начинал листать их, воскрешая прошлое и забывая обо мне. Я пытался помочь, но он не позволил:
- Не тронь, здесь есть сердечное… Секреты молодости… У каждого есть сокровенное, которое никому не доверяется. Даже жене и другу.
За распахнутой дверью стояла стена ливня, сквозь нее сверкали молнии, стены гаража дрожали от гневных ударов грома, но мы не замечали ничего: Павел с головой окунулся в свое былое, а я дрожал от нетерпения и страха - вдруг не найдет…
Он все же нашел нужные тетради и обрадовался.
- На! Дарю безвозмездно! Читай и пиши. Для всех. Освети тайну в три четверти века. Только упомяни, что к ее раскрытию причастен я, Кращенко Павел Мефодьевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, русский, уроженец Приморья, из крестьян, ветеран флота…
Я был слишком взволнован, чтобы слушать веселую болтовню друга, взял тетради и отошел к двери.
Дождь стихал, сквозь серое небо кое-где прорывались голубые пятна, по земле деловито шуршали ручейки, волоча клочки бумаги и сухие листья. Омытой зеленью сверкали тополя, оживало воробьиное чириканье, в гараж ворвался здоровенный шершень и угрожающе загудел этаким бомбовозиком…
- Забирай грибы и айда в дом, - скомандовал Павел. - Пока распогодится - прочитаешь. Непонятное отмечай - потом разберемся… Обрати внимание: бумаги эти попали в твои лапы под громовые раскаты.
Тетрадок было две. Школьные, по двенадцать листов. От времени желтые, исписанные юношеским почерком. Я жадно пролистал их, выхватывая со страниц одно лишь слово "Дерсу", разобрал почти выцветшую дату на последней странице - 15 июля 1946 года. Потом прочитал внимательно.
Кращенко записал рассуждения Саенко о тайге, о людских характерах, об охотничьем промысле, о происшествиях, среди которых были и встречи с гольдом Дерсу Узала. Мне казалось, я сам слышал старика и был свидетелем событий начала века…
Край тогда только заселялся, крестьянские деревни и казачьи станицы стояли редко и жались к речке. Охотников было не то что сейчас - мало, тайги и зверя всем хватало…
Теперь и представить трудно, какой богатой зверем была уссурийская тайга. Мне приходилось видеть табуны кабанов, за которыми земля оставалась вроде плугом вспаханной. Изюбрь - зверь строгий, подойти на видимость к нему трудно. Но как осень разукрасит лес, по всем распадкам и речкам заревут быки, с одного места штук пятнадцать слышно. Косуль по первым снегам, когда они начинают кочевать, хоть палкой бей, а на весенних переправах гольды да удэгейцы кололи их копьями и складывали на берегу в кучи. От медведя и тигра житья не было. Ну а о пушном звере и говорить не приходится.
Промышлял я тогда по Синему хребту да речке Крыловке. По осенним порошам добывал кабана и изюбря, расставлял капканы на колонка и соболя, постреливал белку. В мае и июне пантовал, в августе искал женьшень. На домашнее хозяйство времени оставалось мало, на огороде и пашне работать больше приходилось бабе да детям. В магазине покупали самую малость - соль, сахар, материю, мыло…
Встретился мне как-то на зимней таежной тропе охотник-гольд. Невысокий такой, немного кривоногий, но крепкий и сильный. Лицо круглое и смуглое, светлые усы, небольшая бородка. Улыбнулся приветливо, протянул руку и сказал: "Моя Дерчу Оджал. Деревня ходи, чего-чего покупай надо… Твоя меня зови Дерсу Узала".
Было к вечеру, мы посидели, покурили да и порешили заночевать вместе. Смастерили и зажгли нодью с толстого сухого кедра, устроили постель из хвойных веток, натянули тент. Поужинали, потом почаевали.
В тайге к незнакомому человеку я всегда внимательно приглядываюсь, пытаюсь разгадать его: всякий ведь люд бродит. Но этот гольд сразу же вызвал душевное расположение. Простой такой оказался, доверчивый. Разговаривать был он не охоч, а на вопросы отвечал коротко и ясно. Сидит, бывало, не отводя взгляда от костра, потягивает трубку и молчит.
Заметил я, что глаза у него были не карие или черные - как у гольда, а темно-серые, а волосы русые с сединой.
Спросил, отчего так. Он долго молчал, а ответил коротко: "Совсем давно такой гольда было много". Поинтересовался я, где его стойбище, и опять он молвил не сразу: "Моя стойбище сопка, дом нету. Туда-сюда ходи, живи тайга". Помолчал еще, улыбнулся, похлопал по котомке и сказал: "Моя дом здеся". И опять задумался, посасывая потухшую трубку. Поправил бревна и огонь в нодье, пододвинул к жару котелок и добавил: "Дядька Анучина живи, брат Степан - Тадуши"…
Я стараюсь распознать незнакомого человека по глазам, губам и улыбке. Что глаза - зеркало души, говорят правильно, но губы, и особенно улыбка, раскрывают мне больше. Улыбка бывает ясная и какая-то затаенная, хитрая и откровенная, душевная и казенная. Случается, губы растянет человек - в радости будто, а глаза не смеются: остаются холодными, как у змеи. У Дерсу, как я потом убедился, глаза были умные и добрые, а взгляд - открытый, бесхитростный. От собеседника он его не отводил, смотрел в самые что ни на есть зрачки, смотрел ласково, внимательно. Спокойно так и приветливо. Как брат. Или отец на сына. А тогда я в сыновья ему годился.
Смеялся он, что дите, хотя попусту даже не улыбался. Смеялся всем лицом: глаза сузятся в щелочки, от них морщины по щекам разбегутся. Только вот негромко, потому как за долгие годы, проведенные в тайге, привык жить во всем тихо, оберегая себя от чужого уха. В тайге слух поважнее глаза.
Этот гольд был словно камешек на ладони, в нем совсем не было утайки. Спросил его, как он поохотился. Большинство отвечает на такой вопрос, особенно случайно встреченному в тайге, уклончиво, с хитрецой: да так, мол, себе. А Дерсу тут же раскрылся: "Соболь речка Нота хорошо лови, восемь есть. Чушка там стреляй пять штука, конь вези проси. Продавай кому-кому надо".
У него действительно в котомке была и хата, и имущество. Все нужное, и ничего лишнего. Из харчей - жестяная коробочка соли, которую использовал совсем помаленьку, парусиновый кулек сахара, сумка сухарей, фляжка постного масла, мешочек с перетертым сухим мясом, перемешанным с крупой. Была еще банка с зеленой, очень пахучей приправой - засушенные лесные травы. И весь этот продукт весил всего-то ничего, а был Дерсу крепок и справен, хотя без жиринки.
Говорит мне: "Моя ружье кормит. Зверь убивай, мягкий мясо суши, другое все ешь, сила копи. Потом ходи… Как амба!" И вещей не так много: старенький тент из плотной материи, запасные олочи из изюбриной замши, штаны из нее же, козья шкура. Переобувался он, а я разглядел: вместо чулок и портянок - длинная мягкая трава, которой ноги укутывались тепло и надежно. Удивился я, а он и говорит: "Трава нахта портянка сапсем карашо" Кончался табак - набивал свою дочерна прокуренную трубку какой-то душистой зеленой травкой.
Была у него старенькая берданка. Когда-то на ее темном прикладе откололся снизу угол, вместо него теперь светилась хорошо подогнанная, приклеенная березовая планка, прихваченная деревянными гвоздями. На ложе чернели странные зарубки. Унылым мне показалось это ружье. Зато нож был добрый. В меру большой, стали крепкой. На ножнах - чеканка. Дерсу заметил мой интерес, расстегнул ремень, снял нож и подал его мне: "Посмотри. Капитана дари насовсем. Моя проводник работай у Арсенева, из Владивостока. Тайга Сихотэ-Алинь ходи вместе".
Ночью я почти не вставал. Стоило мне подумать, что пора поправить огонь, как Дерсу поднимался и начинал возиться с бревнами, где сбивал лишнее пламя, а где прибавлял его.
Как только занялось утро, он набил снегу в чайник и подвесил над жаром, нарубил в котелок мяса и пристроил его рядом. В движениях был нетороплив и точен. И тих - тогда я думал, что не хотел мешать мне, беспокоить, а после узнал, что он все время слушает тайгу и сопки, небо и речку, деревья и траву. Такая привычка у него появилась от одинокой жизни.
За завтраком он поинтересовался, где я живу, спросил, можно ли зайти ко мне, если придется проходить Степановку. Поев, плотно упаковал свою котомку, ловко набросил ее лямки, взял длинную ореховую палку, махнул рукой на запад: "Моя туда. Потом ходи Нота. Мала-мала соболь лови. Весна дядька Анучина шагай". Хорошо улыбнулся, крепко пожал мне руку, хлопнул по плечу и легким шагом двинулся по тропе. Я смотрел ему вслед, пока он виделся за деревьями. И подумал тогда: "Хороший гольд, интересный. Терпеливый. Трудяга".
А потому так подумал, что по походке тоже видать человека. Как он о себе понимает, что из себя представляет - так и ходит. У губернатора там, помещика, офицера или моряка - у каждого своя походка. Это в общем, но есть в походке и такое, что выдает характер и привычки: важность, простоту, спокойствие или уверенность, силу, выносливость, здоровье. Об этом словом не расскажешь, это нужно нутром понимать, чутьем. Как распознает, например, хорошая собака незнакомого человека.
Или пожатие руки. Кто на него внимание обращает? А мне оно говорит много. Один ее сунет как пустую перчатку, другой сожмет твою ладонь цепко да осторожно, а третий так стиснет, что пальцы хрустнут. Да еще тряхнет… И важно при этом, как в глаза смотрит, что на лице. Иной раз по рукопожатию тоже не столько поймешь человека, как почувствуешь.
Встретился Дерсу мне и на следующую зиму. Узнал меня и дружески засмеялся. Не изменился он ни в лице, ни в одежде и снаряжении. Вроде бы вчера с ним виделись.
Я тогда стаскивал добытых кабанов и изюбрей к речке, чтобы потом на лошадях вывезти к деревне. Он предложил свою помощь, хотя я и не просил об этом. Таскали три дня, умаялись. Я удивлялся его силе: мал ростом, а взвалит на спину трехпудовую чушку и шагает с ней по сопкам.
Хотел отблагодарить его шкурками колонка, но он отказался, даже обиделся: "Тайга охотники други. Теперя я тебе помоги, потом ты меня выручай. Друзя". И вот ведь какое дело: вместе-то были всего ничего, а стал он мне как старший брат или отец. Большой был человек, всему живому друг.
Летом Дерсу наведывался ко мне в Степановку. Перед этим он в тайге переболел простудой и был еще слаб. На ноге гноилась большая язва: раненый медведь цапнул. Не пошел ни в дом, ни на летнюю кухню, а на сеновале отаборился. Расстелил там свой тент, козью шкуру, одежонку развесил… Без дела не сидел: что-то шил, что-то штопал. Помогал моей жинке на огороде, колол дрова, отремонтировал лодку и нарты.
Он очень любил детей, особенно малолеток. С младшим пацанчиком сдружился, будто сам в его возраст завернул. Играл с ним в войну с хунхузами, на зверя "охотился", на четвереньках возил мальчишку на спине, в лес ходил, на речку. Сшил ему из кожи аккуратненькие олочки.
Я поинтересовался, есть ли у него дети. "Моя такой дети помирай. Оспа. Давно". Задумался, запечалился, запыхал трубкой и ушел в свои мысли.
А какой был любопытный. Начну я, скажем, сбрую чинить или плуг ремонтировать, а он тут как тут, внимательно наблюдает. Особенно любил за жинкой в огород ходить. Все смотрел да допытывался: "Это чего такой?", "Это какой люди расти?", "Твоя делай - как моя понимай?" И все норовит разобраться да тут же и помочь, а то и какой совет дать.
Пацаны мои на зорьке бегали рыбачить, так он с ними зачастил. Видел я раз, как смеялся и радовался Дерсу, когда на крючок попадалась большая рыба… Удачей всякий доволен, не новость это, но ведь гольд радовался и своему улову, и нисколько не менее, когда кто другой хорошо подцеплял. Такой был совсем не завидущий человек. Ведь люди-то нередко чужой фарт принимают с неприязнью, что и говорить.
Подлечили мы его медвежьим жиром, окреп он и ушел в тайгу. Думал попантовать, потом покорневать, а к зиме вернуться на свою речку Ноту, которая рядом с моим охотничьим участком. Там мы еще встречались несколько раз.