Мама размашисто зашла на порог переката на всю длину своих ног, но и не более, и уставилась в быстрый прозрачный поток, изредка, впрочем, бросая короткие взоры на детей. Прошлась туда-сюда тихо, пару раз привстала на задних лапах, заглядывая дальше, чем себе под ноги, и вдруг почти скрылась в каскадах поднятых брызг. Она носилась зигзагами от берега к берегу, приближаясь к перекату. "Очумела ты, что ли?" - мысленно спросил я ее. Но нет, не очумела. Выгоняла на перекат большой косяк кеты. Когда он зашумел-заплескался на мели, медвежата были тут как тут. Старшая прикусывала рыбин, шлепала их лапами, швыряла на берег, но самое главное - она стремилась превратить это в наглядный урок для детей, показывала, как надо действовать, догоняла уплывающую в сторону кету и заворачивала ее на медвежат. Те урок хорошо уяснили, но сил для его повторения у них не хватало. Вцепятся в добычу зубами - та вырывается, шлепнут лапами - уплывает. Наконец общими усилиями ухватили небольшую рыбину и поволокли ее к берегу. Мама смотрела на их старания несколько мгновений, затем несколькими плавными прыжками настигла чад, "успокоила" добычу укусом, взяла ее лапами так ловко, будто у нее пальцы, как у людей, и бросила на берег. Медвежата ринулись было за этой рыбой, но медведица сильными и грубыми, как мне казалось, шлепками швырнула их к верхнему краю переката, где еще бились, окрашивая кровью и икрой воду, раненые кетины.
Для обиды у малышей времени не оставалось, и они помчались, куда было указано. Одному повезло: он ухватил за голову кету, уже побывавшую в зубах взрослой, и победно поволок ее, слабо извивающуюся, пятясь задом, к берегу. Другому попался сильный самец, не испытавший медвежьего прикосновения, да и ухватил звереныш рыбу за хвост. Перекат в том месте обрывался в плес, рыба сильно потянула и поволокла медвежонка в глубину. Она резко била хвостом, отчего голова у незадачливого рыбака болталась из стороны в сторону. Тот упрямо не разжимал зубы, немного проволочился за рыбой буйком, а потом пошел на глубину. Выручила мать: вынула его из воды "за шиворот", а поскольку он кету так и не выпустил изо рта, отнесла обоих на мель, шлепнула рыбину с такой злостью, что та вытянулась, судорожно задрожала и стихла. Медвежонок поволок ее к своему братику - а может быть, и сестрице - на берег. Потом все трое лежали и ели, посматривая на перекат.
И еще два раза устраивалось аналогичное представление. Будто были звери на сцене, и мне являлась возможность стать зрителем мало кому доступных, навечно врезавшихся в память сцен из дикой жизни.
Медведи-рыболовы были мне симпатичны, чего я не могу сказать об орлане белохвостом. Две птицы, супруги судя по всему, планируя, спустились с утреннего поднебесья бесшумно и незаметно. Я увидел их, когда они бежали по косе, гася скорость редкими взмахами расправленных почти метровых крыльев. Остановившись, долго осматривались, потом неловко заковыляли к лежащей на берегу рыбе и стали клевать, рвать и глотать.
В бинокль отлично видна раскраска перьев этих, как их называют, царственных птиц, их гордый и независимый, а вернее надменный вид, массивный клюв с острым, круто загнутым концом, желтые, недобро нахмуренные глаза под тяжелыми плоскими бровями, желтые же восковицы и толстопалые ноги с серпами когтей. А я глядел, как они пожирали дохлятину, в которой не видно было ни капельки крови, и думал: "Ну и лодыри же вы! Природа дала вам умение поймать рыбу в воде, и в этой воде ее сейчас сколько угодно, а вы прельстились падалью…"
А они еще и обжорами оказались! По одной расклевали - поковыляли, отвесив брюхо, к другим. Нажрались и тут же заснули.
Случилось так, что на эту же косу, бесцеремонно нарушив покой почивавших орланов, вывалила из леса семья кабанов. Четыре поросенка носились туда-сюда, стуча копытцами по гальке и вертя хвостиками, мамаша позади них шествовала целеустремленно - к кете, хотелось рыбы после однообразной растительной пищи.
Подслеповатые кабаньи глаза заметили орланов лишь тогда, когда те насторожились и, согнав сонливость, попытались принять царственно-величавый вид: попробуй, мол, подойди, отребье свиное!
Один поросенок почти наткнулся на них, а когда те подпрыгнули и тяжело разметали паруса острозубчатых крыльев, раскрыв клювы и вздыбив перья, он хрюкнул, взвизгнул и мгновенно вспомнил о маме, которая, знал он, всегда выручит. Та конечно же тут как тут. Пока она изучала опасность, крутя носом, мотая ушами и сверкая сразу озлевшими глазами, все четыре ее отпрыска стали по бокам, борясь со страхом и любопытством. Разумеется, под боком столь надежного защитника перетянуло любопытство. Кабанята запрыгали, будто пехота под прикрытием танка, но… все же страшен вид чудовищ с растопыренными крыльями.
Как-то часов в шесть утра я высунулся из спального мешка и стал подкладывать в почти погасшую палаточную печурку сухие поленья. И вдруг от удивления обомлел: где-то недалеко проревел изюбр. Это в конце-то октября, когда изюбриные страсти давно угасли! Улегся и слушаю тишину, которую чуть шевелили голоса недалекой реки да редкое потрескивание в печке. Снова прокричал бык - не скоро, но в том же месте. Сна, конечно, не стало, я оделся, вышел и уселся на чурке.
Близился рассвет. Оранжевая полоса восхода затлела над вершинами елей и кедров, потом она быстро разгорелась в холодную зарю. Морозило. Поскрипывала от жара жестяная труба, шептала хвоя, что-то вздыхало в светлеющих кронах деревьев, гудела хором сотен голосов река. Пахло водой, тайгой, дымом, наколотыми дровами, подвяленной рыбой. Я впитывал в себя все эти краски, звуки и запахи и все ждал да ждал, когда еще проревет запоздалый жених. Не дождался. И пошел на берег по уже натоптанной тропинке.
Воздух был так неподвижен, что вода на плесе казалась туго затянутой блестящим черным атласом, который лишь слегка подожгло оранжевым восходом. Правда, эту атласную накидку то в одном, то в другом месте морщили завихрения струй, а время от времени взбудораживали и разрывали рыбьи всплески. Удивительная, как бы живая пленка, покрывавшая поверхность плеса, постепенно теряла черноту и все более розовела. Вот уже внимательный взгляд стал улавливать на ней мелкую рябь и чуть заметные острые углы, бегающие в разные стороны, - "следы" движения рыб где-то там, в глубине. Вода жила, вода дышала, вода напитывалась светом. Я смотрел на нее и вспоминал карасиные заливы своего детства. Но те заводи с веселой зеленью осок на залитых кочках и мягким песчано-илистым дном почему-то недолго удерживались на экране памяти. Милые сердцу тихие картины прошлого сминал и стирал быстрый холодный поток средь тайги, именуемый Асектой. Я волей-неволей переводил взгляд с того вызванного воображением мягкого дна на это - сплошь галечное, перерытое нерестовыми буграми. Ибо меня ни за что не хотело покинуть удивление зрелищем уставшей, смертельно измученной кеты. И еще видом весело суетящихся, отменно здоровых шустрых ленков, пескарей, гольянов. Они были счастливы на чужих свадьбах-похоронах…
Тихо подошел, позевывая, Николай Иванович, брякнул о дерево ведром и, будто отгадав мои мысли, сказал:
- Такие твари эта мелюзга, прорву икры жрут. Вчера разрезал пескаря, а в нем сорок заглоченных икринок. И сколько их, пескарей-то - тьма-тьмущая! Помножь-ка. А ить пескарь весь день хватает эту икру… Вчера смотрю, полез, стервец, в бугор меж каменьев, забрался туда, и нету его. Вылез пузатый - нажрался, знать… А давай-ка займемся подсчетом. Сколько, по-твоему, пескарь в день икринок уничтожает?
- Да сотню, не меньше.
- И сколько здесь их, пескарей этих?
- Допустим, тысяча.
- Вот. Значит, все они сто тысяч икринок в день переводят.
- Выходит, так.
- А сколько икринок в кетине?
- Около трех тысяч с половиной в среднем.
- Да… страшная бухгалтерия… Получается, пескарня в день только здесь губит приплод тридцати пар кеты?
- Но, Николай Иванович, едят они в основном ту икру, что уплывает из гнезда и обречена на гибель.
- Не скажи. Здоровой тоже воруют много.
- Немало, конечно.
- И вот подумай, Петрович, какая уймища врагов у этой кеты… Ведь и ленки около нее, и хариус, и гольцы еще. Таймешата, налимы…
Одну брачную пару в реке напротив палатки я запомнил с первого дня. Самец был очень горбатым, крупным, довольно светлым и почти "целым", если не считать характерной метки: где-то цеплялся за острый большой крючок перемета верхней частью хвоста, но благополучно сорвался, унося на себе рану в палец глубиной. Увечье пустяковое. Самка же отличалась от других сравнительно хорошо сохранившейся серебристостью, пересеченной поперек лишь малиновыми, еще не очень темными полосами. И у нее тоже была метка: круглый след позади грудного плавника от присоски миноги.
Пара эта приплыла в силе, гнездо у нее было еще впереди, и я с интересом наблюдал за нею почти ежедневно, иной раз просиживая в тени склоненного к воде громадного тополя час-другой. Наблюдал как можно осторожнее, потому что спугнуть рыб ничего не стоило. Даже ненароком наброшенной на воду тенью или вспышкой спички.
В первый после нашего знакомства день Светлые - так я их назвал - отдыхали, застыв под навесом корней тополя. Стояли они рядом, голова к голове. Самец превосходил самку почти на четверть длины, а массой, наверное, двукратно. Стояли оба совершенно неподвижно, лишь шевеля плавниками да прогоняя воду под жаберными крышками. Наверное, они вспоминали привольную жизнь в морях до того, как могучий зов повлек их в далекий и опасный путь.
Фантастически грандиозное плавание вверх по реке проходило будто по строжайшему расписанию. Ожидая своего часа, миллионы стремительных серебрянок скапливались в лимане Амура, потом, как по команде, срывались со старта и громадными косяками устремлялись вперед. Единственной их заботой было не сбиться с пути, не потерять свою родную струю, не ошибиться в развилках сотен рек, добраться до той узкой быстрой речушки с ледяной живительной водой, которая каким-то непостижимым образом оставалась все эти годы запечатленной в сокровенных тайниках рыбьего естества.
Думая об этом, я пытался представить себя в "шкуре кеты". Будто не ее, а меня в море преследовали касатки, сивучи и котики. Не всем рыбам удалось избежать их зубастых пастей. А потом появлялись новые враги - тюлени, белухи, калуги и наконец люди. Эти на реках были самыми опасными: они перегораживали путь громадными заездками с неодолимой железной сетью, перед которыми вода вскипала, как в аду, и из которых забирали почти всю скапливающуюся и мечущуюся кету. Прорвавшихся вверх поджидали тысячи капроновых сетей и неводов, потом были железные вентери, переметы с густой бахромой стальных крючков, остроги, крючья… Как много потерь ежечасно несли кетиные племена! И разве не чудо: несмотря ни на что, через все преграды и препятствия все-таки две-три из сотни прорывались до нерестилища. И очень дорогой ценой прорывались - элегантные морские красавцы походили на уродов: тело исхудало вдвое, стало плоским, горбатым, нос безобразно загнулся вниз, рот усеяли крупные кривые зубы…
Мои мысли прервал голос егеря:
- Слышь, Петрович! Все смотришь? А завтра снег, однако, будет… Идем завтракать… Да в горы надо седни сходить, кабанов поискать…
Вернулись мы к вечерней заре, и я успел заглянуть в омуток под тополем. Пара, за которой я наблюдал последние дни, отдохнула, собралась с силами и приступила к завершающему этапу своей жизни. Они облюбовали участок для гнезда, уже очистили его от ила и мусора, и даже наметилась яма в гальке. Оба были озабочены, нервозны, гнали от себя всех и вся. Самка то и дело ложилась на дно боком и судорожно била хвостом, словно хотела зарыться в камни…
Утро следующего дня удивило нас порошей, так целомудренно припудрившей все те красоты, с которыми мы успели познакомиться, что не хотелось ничего делать, кроме как любоваться, мечтать, думать. Но работа есть работа, а для охотоведа первая осенняя пороша как праздник, как прозрение после долгой слепоты. Первый снег будто открывал таежные тайны, казалось, развертывается громадный белый лист, на котором каждый зверь расписывается в своем присутствии, сообщает, кто он, какой, чем занимается и как ему живется, что намерен делать. Кто во врагах у него и в друзьях кто. Ходи и читай эти сообщения, если умеешь читать. Не так-то просто это дается, но мы - читали, потому что это было нашей работой.
Читали два дня, на третий разъяснило, пригрело и не стало пороши - так в приамурском октябре случается часто.
У Светлых тем временем под тополем нерестовая яма была уже готова - около двух метров в диаметре и сантиметров тридцать глубиной, снаружи ровик выгребенных камней. Создавалось впечатление, что вырыла ее самка для того, чтобы добраться до более свежих родниковых фонтанчиков.
Но странно, я считал раньше, что мечет икру кета просто в общую яму, ан нет! В ней уже было два небольших свеженагребенных бугорка, а теперь супруги колдовали в том месте, где суждено быть третьему.
К вечеру самка вырыла последнюю ямку, разбрасывая гальку судорожными, но сильными движениями тела, стоя против течения, а отдохнув, оба совершили последнее таинство в своей жизни. Самка, опустившись в ямку, выпускала оранжевую цепочку икры, свертывающуюся горкой, самец же в это мгновение закрывал эту горку светлым облаком молок. Раз, другой, третий. И все. Ей оставалось зарыть этот маленький бугорок и ждать у него своего смертного часа. А самец уплыл искать, не пригодится ли какой "безмужней"… Вот ведь как в природе все продуманно.
Раньше я недоумевал: зачем у кеты на последнем этапе жизни вырастают зубы, а теперь понял. Уж больно много было желающих полакомиться около нее. Мало того что всякая мелюзга и не мелюзга, крутившаяся подле, жадно хватала каждую икринку, ненароком выплывающую из гнезда, - эти захребетники то и дело норовили забраться в гнездо! Нахалы! Прочь гнала всех их Светлая. Я дважды видел, как после хватки зубастым ртом кеты небольшие ленки обреченно уплывали по течению, кособоко вихляя.
…Написал я эти строки и вспомнил. Как-то давно бросал спиннингом блесну на Тунгуске, ловил щук. И подцепил кету за рот. Тогда удивлялся: надо же, а говорят, ничего не ест. А теперь убедился: хватила она блесну совсем не оттого, что рыбки захотелось, - гнала ее прочь со своего пути. И еще вспомнил. Знакомый нанаец говорил: "Когда кета река ходи - вся другой рыба убегай, дорога ей чисти".
Утром мне представилась такая картина: вместо ямы - бугор. Общий. Как могила. Но зарыто под ним не отжившее, а зачатки трех-четырех тысяч новых жизней. Светлая самка измученно стояла в тени под корнями тополя на страже. Почти все ею сделано. Теперь остатки жизни будут дотлевать скорбно и жалко, умирать она будет дней десять-пятнадцать, пока не иссякнет последняя искра, последняя крупица жизненных сил. Умирать спокойно, вроде бы с чувством добросовестно исполненного долга.
Я смотрел на медленно угасающих и мертвых рыб, а думал не столько о них, сколько о тысячах отложенных икринок, в которых уже началось нечто не менее таинственное, чем загадочные кочевья взрослых. Через девяносто - сто дней икринки превратятся в крошечных личинок в полспички с пузырьком оранжевого жира на брюшке, и еще примерно столько же они будут подрастать за счет родительских запасов здесь же. Весной, когда личинки превратятся в мальков, начнется грандиозное кочевье, но в ином направлении - к морю, все вниз и вниз по течению. Малыши достигнут цели лишь к концу лета. Далеко не все приплывут, ибо слишком много встретится желающих проглотить крошечное существо. А там нежное тельце стиснет соленая вода. Глубокая, неспокойная, поначалу такая страшная…
Сплывая тысячами тысяч струй и потоков, мальки навсегда запомнят их чередование, да так надежно, что в свой срок пойдут вспять точно этим же путем. Как запоминают и как вспоминают - никто до сих пор не знает. Тайна за семью печатями, а сколько их в мальке, этих тайн! В таком-то крошечном!
Потом у этой молоди будут странствия по морям, возмужание, созревание и великое возвратное кочевье в родную речку. На то же нерестилище…
Как-то мы с Николаем Ивановичем ночевали у костра. Длинной ночи хватило и для разговоров, и для сна. И была у нас долгая беседа о миграциях кеты. Он спрашивал, я отвечал. Как мог. А крутился мой дотошный собеседник вокруг одного и того же: как находит рыба дорогу в тысячи километров с моря в свою речку, к своему ключу, проточке? Я рассказал ему о разных теориях, опытах, в том числе и о роли обоняния в распознавании "своих" струй, но получилось малоубедительно. Да я и сам не особенно верил во все эти теории, ибо в любой из них остается много неразъясненного.
Загадки, тайны… Как много их у природы! Это звездное небо над нами… Как возникли миллиарды миллиардов звезд? Планеты, спутники, туманности? Звезды-карлики, нейтронные звезды? Черные дыры? Пульсары?.. Таинственное в природе - на каждом шагу, от этих галактик до кеты с ее икринками и кочевьями… И как трепетно ощущаются эти тайны, как наполняют нашу жизнь.
Странная в том году была осень на Куре. Лишь в конце октября выпал настоящий, как нам показалось, снег и крепко завернули морозы, сковывая прозрачным льдом плесы, стискивая с берегов непокорные перекаты. Но в первых числах ноября вернулось тепло и даже… заморосило. Ночами пороша старательно обновляла, украшала и оживляла все вокруг, а как только появлялось солнце, от снежной белизны оставались лишь темные влажные поволоки. Но лед на плесах не сходил.
Асекта все жила кетой, но стало уже заметно, что гибнет ее больше, чем приплывает снизу. Странно было видеть, как косяк, вынырнув из-подо льда, шумно устремляется на перекат, скользя по обледенелым камням, как продолжается нерест подо льдом.
Как-то на несколько дней опять похолодало, и уже думалось, что зима берет свое, но на ноябрьские праздники с юга надвинулась лавина тепла, установились тихие, по-весеннему ласковые дни. Так длилось с неделю. И всю эту неделю я отрывал от работы час-другой, чтобы посидеть на своих НП под тополем или под кедром. Медведи уже не рыбачили - удалились к берлогам, а без них стало скучно. Светлая почернела и в черной воде стала еле заметной. Она уже не реагировала ни на что, даже на другую пару, расположившуюся рядом с ее бугром. У Светлой круг жизни замкнулся.
А потом началось. Днем 15 ноября был "плюс", но вечером с отяжелевшего серого неба тихо посыпал снежок, а к ночи перешел в дождь. Сначала он где-то в чернильной темноте шептал в кронах деревьев, потом пробил их и зашелестел по палатке, затараторил скороговоркой и снова уступил снегу - уже окончательно.
Падал он густо, долго, ложился на лед плесов и камни перекатов, на мокрые деревья, кустарники и травы, на раскисшую землю. А к утру заморозило, и превратилась тайга в белое чудо: всю ее, от вершин кедров до пожухлой травы, облепил плотный снег. Ветви под тяжестью кухты опустились, кустарники пригнулись до земли в покорном безмолвии, а серое тяжелое небо провисло так низко, что, казалось, вот-вот его пропорют шершавые горы.
Река почти смирилась. Лишь над стремниной вода густо чернела и дымилась узкой полосой да на перекатах ярилась, но и здесь ее неумолимо сжимали забереги.