– К моему величайшему сожалению, я с Матео Шиляном почти не знаком. Про него мне рассказали мои солдаты. Так как это именно они сражались над его началом, а я был совсем не при чем.
Мадам внимательно посмотрела сержанту прямо в глаза – тот даже не моргнул, – потом покосилась, нет ли рядом Трахимки… и так перевела:
– Сержант говорит, что они вместе сожгли два поместья неподалеку от Орши, а потом войска двинулись дальше, и они, к великому сожалению сержанта, больше не виделись.
– Это маёнток Синькевича, что ли? – задумчиво спросил Бухматый.
Мадам перевела:
– Вам не верят, сержант. Вас видели при штурме усадьбы пана Синькевича.
Сержант вздохнул. Ну что же, видели так видели, подумал он. И сердито сказал:
– Да, это правда. Но теперь я очень сожалею о содеянном. Шилян был подданным русского царя, так что, помогая ему, я невольно потворствовал неприятелю.
Сержанту было обидно, что его уличили во лжи, ложь – это последнее дело, и поэтому ему хотелось, чтобы разговор как можно скорей закончился, и вообще, чтобы всё это решилось – пусть отведут, пусть расстреляют… Э! Нервы, нервы, черт бы их подрал, нервы совсем сдают, рассерженно подумал он, а может даже и высказал вслух…
А Мадам перевела Бухматому вот что:
– Да, вы правы. При взятии маёнтка сержант был ранен в руку, но пуля, не задев кости, прошла навылет, и рана быстро зажила.
Бухматый недоверчиво посмотрел на сержанта и сказал:
– А ты не врешь?
– Он говорит, что вы храбрый солдат, – перевела Мадам.
Сержант улыбнулся. Дикарь ему определенно нравился. Дикарь его понимает! Знает, что нельзя сержанту иначе, нельзя, потому что тут лучше пулю в лоб, чем унижаться, вилять и выпрашивать. А что было, то было, подумал сержант. Горели поместья, стреляли из окон, его однажды даже зацепили, но легко, в руку, и кость не задели, и он опять ходил с Шиляном, помогал. А, спросите, зачем он это делал? Он сражался! Да и потом, ведь и у них в Бордо тоже было такое – жгли, стреляли, топили, волокли на фонарь – давно это было, забылось, а матушка помнит. Отца – того тогда не зацепило, а уложило прямо в грудь. И сержант, помрачнев, сказал так:
– Да, я сражался вместе с Матео, он был веселый человек. А что я? Мне приказали, и я ушел. И все это было давно, еще летом. Ну а теперь… Если по вашим законам меня должны расстрелять, то я готов. А при чем здесь Матео? Смешно!
Мадам смешалась, не зная, как перевести. И вдруг:
– Давайте, я, – сказал вдруг кто-то по-французски.
Мадам поспешно обернулась – и увидела стоявшего у нее за спиной Трахимку.
– О! Это вы! – растерянно воскликнула Мадам, привстала…
Но Трахимка, опять по-французски, угрюмо сказал:
– Да не волнуйтесь вы! Сидите! – и, повернувшись к Бухматому, перевел последний ответ сержанта слово в слово.
Выслушав Трахимку, Бухматый некоторое время молчал, а потом, так ничего и не сказав, встал и ушел в темноту.
– Строгий у нас Егорий, – задумчиво сказал Тит. – Не приведи господь, если в силу войдет. Всех перешерстит! А после передушит.
И у костра надолго замолчали.
И у соседнего костра тоже молчали. Там все давно уже поели, и теперь ждали маленького щуплого мужичонку, который все никак не мог справиться со своей порцией каши. Но вот и мужичонка отставил котелок, достал из-под себя бутыль и взялся разливать по кружкам. Мужики принимали, глотали и согревались. Дойдя до себя, мужичонка налил до краев… однако пить не стал, а протянул угощение Саиду. Но Саид молча отказался. То есть сидел на снегу, дрожал от холода… а ведь не брал! Мужики пораженно молчали.
– Ну, что я говорил?! – обрадовался щуплый. – Во, гля еще! – и опять предложил.
И опять – на этот раз уже куда решительней – мамелюк отказался от водки. Мужики с интересом посмотрели на щуплого – что скажет, чем объяснит.
– Вера! – сказал им щуплый. – Нельзя по закону.
Мужики сомневались, пожимали плечами. А щуплый не унимался:
– Я и сам раньше не верил, думал, неправда. А после раз, второй глянул… И точно! Вера такая, – подумал, признался: – Вот бы мне такую же веру сыскать! – и, поморщившись, выпил до дна.
Вокруг засмеялись.
А солнце тем временем уже опускалось за деревья. Отставив пустой котелок, Саид жестом поблагодарил щуплого за угощение, отошел от костра и, повернувшись лицом к югу, медленно опустился на колени и зашептал:
– Бисмоллую Рахману Рахим, Авзу Биллаю шайтану раджим…
И красная куртка согбенного мамелюка как будто горела на белом снегу.
А Франц как ни в чем ни бывало сидел у третьего костра и наигрывал грустный, очень многим знакомый мотивчик. Ему было тепло и сытно, отчего глаза у него сами собой слипались, а флейта фальшивила пуще обычного. Рядом с Францем сидел Чико и вторил флейте на донышке пустого котелка. Стучать по котелку и в то же время не моргая смотреть на огонь, это, возможно, глупое занятие. Зато:
– Самого Наполеона барабанщик, – глубокомысленно заметил Тит, стоявший неподалеку с удавкой через плечо. В удавке темнела вязанка дров.
А еще дальше, у самых землянок, Гаспар, подвязав себе холстину наподобие салфетки, подбирался "козьей ножкой" к больному зубу того самого старика, который днем наотрез отказался от фальшивых ассигнаций. Пришел-таки дед, хотел на врагов посмотреть, и вот же на тебе – попал на лекаря!
– Полегче, полегче! – просился старик. – Куда-а-а?! – и попытался вырваться…
Да только Курт и Хосе не пустили. Старик рассерженно сплюнул и недобро покосился на солдат.
А Гаспар уже показывал вырванный зуб обступившим его любопытным.
– Ловок, черт! – было их общее мнение.
Да только аптекарь не слушал похвал. Натосковавшись по привычной работе, от тщательно вытирал "козью ножку" не очень-то чистым носовым платком и объяснял стоявшему рядом Трахимке:
– И еще скажи ему: пусть возьмет гвоздь от старой подковы, сделает из него кольцо и носит; если болит правый зуб, то на правой, а левый – на левой руке. Ну а чтобы зубы совсем не болели, нужно всегда обуваться и разуваться с левой ноги. Запомнил?
– Запомнил.
– Ну, тогда, смотри, не перепутай, – и Гаспар убрал "козью ножку" за пазуху. Гаспар был горд собой. Гаспару было хорошо. И Францу хорошо, и Чико, то есть всем.
А почему? Сержант поморщился. Да потому, подумал он, что все они решили, будто для них война уже закончилась. Их накормили, им тепло, и что им теперь до императора, что им до кареты и что до Мадам?
Которая почему-то наотрез отказалась объяснять, что же такое ей сказал Бухматый! И вообще, дальше думал сержант, Мадам ведет себя очень странно и даже как будто совсем нелогично. Поэтому сержант никак не мог решить, кто же она все-таки такая. Ведь в самом деле! На русскую шпионку она не похожа, потому что будь она русская, ее бы здесь встречали совсем по-иному. А если же она, как она сама это утверждает, шпионка, но французская, тогда…
Но тут на самом дальнем краю поляны, то есть там, где стояли партизанские караульные, раздался чей-то громкий командирский голос. Сержант сразу же повернулся в ту сторону…
И увидел, как на поляну выехал какой-то верховой. И хоть был он в потертом кожухе и вислоухой поселянской шапке, но выправка в нем чувствовалась отменная, сержант это сразу отметил. И не ошибся: когда незнакомец спрыгнул с лошади, то полы его кожуха распахнулись – и под ними показался офицерский мундир. Единственно, что смутило сержанта, так это то, что поверх мундира на груди у приехавшего поблескивало несколько не то иконок, не то амулетов. Уж не местный ли это капеллан, подумал сержант. Заметив это его недоумение, Мадам шепотом пояснила:
– Это русский ротмистр. А образа у него для того, чтобы не приняли за иноверца. Партизаны не очень-то разбираются в мундирах.
Ротмистр мельком глянул на сержанта, потом – уже куда внимательней – посмотрел на Мадам… хмыкнул, огладил ус и, подойдя к старосте, громко сказал:
– Егор Афанасьевич, срочное дело, надо помочь! Тут, знаешь ли…
И они отошли в темноту. И тотчас же, совсем немного погодив:
– Сержант! – тихо окликнула Мадам.
Только сержант ее уже не слышал – он пристально следил за ротмистром и командиром партизан, которые ходили по лагерю и отдавали какие-то приказания.
– Сержант! – снова окликнула Мадам.
Но сержант опять не отозвался. Это, конечно же, было крайне невежливо с его стороны, но зато при каких обстоятельствах! Да тут разве до бесед, думал сержант, когда вы только посмотрите, что тут вокруг происходит! Партизаны, отделение за отделением, спешно вставали от костров, брали оружие и выходили строиться на край поляны. И все это делалось на редкость для иррегулярных частей толково и расторопно. Честно сказать, сержант даже на некоторое время забыл о своей главной задаче…
И вспомнил о ней только тогда, когда первые два отряда, примерно по взводу каждый, выдвинулись из лагеря и на ближайшей же лесной развилке повернули туда, откуда днем доносилась стрельба. Так это, значит, у них срочная передислокация, предположил сержант. На новые позиции – скорей всего к той, второй переправе. А как они поступят с пленными? Да как всегда и все в подобных случаях – к стене. А здесь, наверное, к сосне – здесь же, как-никак, лес. Сержант усмехнулся и снова подумал, что вот он, наконец, дождался справедливости, теперь будет так, как он хотел – он примет смерть не от веревки, а от пули. То есть чего еще желать? Да как будто бы уже нечего. Подумав так, сержант еще раз осмотрел заметно опустевшую поляну…
И только теперь заметил что их лошадей больше уже никто не охраняет! А ведь до лошадей всего каких-то полсотни шагов! Вон и Мари стоит, и даже смотрит в его сторону! Конечно, подумал сержант, вряд ли партизаны оставили здесь всё совершенно без присмотра, однако упустить такой шанс будет стыдно! Конечно, шанс дрянной, чего и говорить, будет много пальбы и почти что никакой надежды… Но все же пуля не бегу – это совсем не то, что она же на месте! На бегу она легкая, мягкая, шлёп и готово! Значит, главное – её теперь не упустить! И сержант быстро пошел по поляне, к своим.
Первым он встретил Чико, почти сразу. И сразу сделал ему знак – и Чико подошел к нему. Но как-то очень медленно и неохотно!
– Ну, ты как муха сонная! – строго сказал сержант. – Быстрей надо! А остальные где? Надо их всех срочно собрать! Ну! Ты чего?!
– Я-то как раз ничего, – сказал Чико. – А вот, мне кажется… – но тут он вдруг поспешно замолчал и красноречиво посмотрел сержанту за спину.
Сержант обернулся… И только головой мотнул. Еще бы! Ведь к ним подходили Тит, Трахимка и еще с десяток вооруженных партизан. Сержант беззвучно чертыхнулся и опустил глаза. И подумал: опять не судьба! Не успели!
Артикул девятый
ВЕРООТСТУПНИК
И эта мысль о том, что они не успели, равно как и досада на самого себя за свою тогдашнюю нерасторопность, еще долго не покидали сержанта. Сержанту было очень неприятно вспоминать о том и о другом. Однако еще более неприятно, точнее, даже просто противно, ему было смотреть на то, что его теперь окружало. Поэтому сержант зажмурился, открыл глаза и тут же опять зажмурился. И он еще долго так лежал, не открывая глаз и думал – открыть, не открыть? После все же открыл и увидел над собой настил из неошкуренных сосновых бревен. Ну что ж, подумал он, могло быть много хуже, а так надежда еще есть. Правда, не очень большая. Подумав так, сержант медленно повернул голову и посмотрел на Мадам.
Мадам сидела тут же, рядом, и внимательно смотрела на лучину, воткнутую прямо в стену. Нельзя сказать, чтобы здесь, в партизанской землянке, было так уж тепло, однако Мадам уже сняла с себя шубу и теперь оставалась в одном платье. В красивом, кстати, платье, невольно отметил про себя сержант. Да и сама Мадам, и это тоже никак нельзя было отрицать, была из себя довольно привлекательна. И все-таки это ее одеяние, это ее слишком светлое платье, думал сержант, теперь совсем не к месту, потому что кое-кому это невольно напоминает о Белой Даме. Можно, конечно, строго возразить, сказать, что это смешно и глупо, никто в это не должен верить…
Ну да какие там никто, сердито подумал сержант, если его подчиненные, все до единого поверили! Поэтому когда Трахимка передал приказ Бухматого и пленных привели в эту землянку, то солдаты предпочли устроиться подальше от Мадам. Вот и сейчас (сержант еще раз глянул – да, верно) они по-прежнему сидят почти что у самого выхода, мерзнут, потому что там значительно холодней, но дальше проходить не собираются! То есть явно боятся ее. Но то и дело смотрят на нее и шепчутся. После опять смотрят и опять же шепчутся. А особенно шептаться они стали после того, как Мадам, ни у кого не спросясь, вышла из землянки, с четверть часа ее после не было, а после она вернулась и сказала:
– Может, всё и образуется. Но надо подождать!
А больше ничего не говорила. Да сержант у нее ничего и не спрашивал! А Чико делал вот такие вот глаза и, надо думать, говорил своим товарищам, что вот, мол, дошла очередь и до этого партизанского главаря, которого эта ведьма тоже решила охмурить! Ведьма она, думают они, Белая Дама, вот кто!..
И пусть себе так думают, думал сержант, а ему какое до этого дело? Все уже, понимал сержант, кончено. И он навзничь лежал на жестких нарах, смотрел на потолок, молчал… И только время от времени морщился – это когда рядом с ним уж слишком громко начинали шуршать карты, которые раскладывала Мадам. Карты, думал сержант, все беды у него от них! Сперва тогда, пять лет тому назад, потом дорога на Смоленск, убитая Люлю… И вот теперь опять они, нет от них никакого покоя, сердился сержант. Так, может, думал он, сказать Мадам, чтобы немедля это прекратила, потому что какой теперь, черт подери, пасьянс! Хотя, если по совести, так его ведь ничто уже не волновало, все ему было все равно – пасьянс, так пасьянс, а расстреляют, так расстреляют. Когда их привели и заперли в землянке и Курт спросил, как теперь быть, сержант сперва пожал плечами… а после вдруг – он сам того не ожидал – гневно сказал:
– Отставить!
А что отставить, почему? Солдаты ничего не поняли, и только один Чико сокрушенно покачал головой. А сержант ушел в дальний угол землянки, лег на нары, и вот уже не первый час лежал почти что неподвижно, смотрел на потолок и молчал. Поначалу он еще пытался разобраться в себе и понять, а что же это с ним случилось, откуда в нем вдруг такая усталость, такое раздражение на самого себя непонятно за что. А потом, мало-помалу, стало понятно, за что. Во-первых, это за его невероятную медлительность и нерешительность на переправе. Да он тогда был и вправду как будто околдован! То есть если бы он был таким же, как Чико, то сейчас бы говорил: это она меня околдовала! А потом бы добавлял: и у костра тоже она, потому что иначе какой еще черт дернул меня вспомнить про Матео?! И вообще, можно было сказать…
Но ничего и никому сержант тогда не говорил, потому что нет ничего более недостойного, думал сержант, нежели сваливать вину за свои собственные ошибки на других! Да и, опять же, думал он, какая теперь разница, если ему всё безразлично?! Совершенно! После чего сержант еще раз мельком глянул на Мадам и отвернулся. Хотелось спать, но сон не приходил, глаза сами собой открывались!
Солдатам, кстати, тоже не спалось. Они сидели на полу землянки и тихо переговаривались.
– Нет! Быть этого не может! – зло сказал Курт и с вызовом посмотрел на товарищей. – Не стали бы они нас перед этим кормить. Ведь правда же, Франц?
– Ну, наверное, – без всякой охоты отозвался австриец. – Зачем им было нас кормить, чтобы потом повесить?
– Но почему это именно повесить?! – поддельно удивился Чико. – Сержант хлопотал, чтобы тебя расстреляли.
– И тебя!
– Да, – согласился Чико, – и меня. Но и тебя. И вообще, нас всех вместе. Ведь мы же друзья!
– Нет! – насмешливо сказал Хосе. – Нас они все-таки повесят.
– А почему это?
– Да потому что, во-первых, с веревками меньше хлопот. А во-вторых, порох они берегут для наших маршалов.
И никто с ним не спорил. Было тихо. Вдруг кто-то негромко засмеялся. Солдаты дружно оглянулись…
Однако Саид уже успокоился – сидел, медленно поглаживая бороду и едва заметно улыбался. Потом заговорил – негромким, ровным, равнодушным голосом:
– Это было в Сирийском походе, я сам видел это своими глазами. Четыре тысячи арнаутов заперлись в крепости и потребовали, чтобы им даровали жизнь, иначе они обещали стоять до последнего. И взять их не было никакой возможности. Тогда франки дали честное слово, и арнауты сложили оружие. Но когда паша над пашами узнал об этом, он ужасно разгневался. "Что мне с ними делать?! – кричал он и топал ногами. – Где у меня припасы, чтобы их кормить?!". А потом вдруг успокоился и приказал вывести арнаутов на берег моря. Потом… Они не пожалели пороха!
Саид опустил голову, и никто не решился нарушить молчание.
Однако вскоре Курт не выдержал и мрачно спросил:
– Что, так и будем сидеть? – и посмотрел на товарищей.
Никто ему не ответил.
– А! Заячьи вы души! – очень сердито сказал Курт.
Тогда Хосе осторожно поднялся, крадучись подошел к выходу и выглянул из землянки.
– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Курт.
– Погасили костры.
– А часовые?
Хосе долго всматривался в темноту и не отвечал.
– Ну?!
– Н-не знаю, – наконец отозвался Хосе и также крадучись вернулся к товарищам.
– Да, – строго сказал Курт. – А ведь кому-то все равно придется брать часовых на себя.
Все молчали.
– Я вижу, никто из вас не хочет домой, – продолжал Курт. – Все вы так и рветесь на соляные копи.
– Но ведь тот, кто выйдет к кострам, домой уже точно не вернется, – сказал Франц.
И опять помолчали. Потом Хосе решительно сказал:
– Ну, ладно! Тогда я! Меня дома все равно никто не ждет!
– Нет, – покачал головой Курт, – ты не подходишь. Ты слишком горяч. А Гаспару я не доверяю. А Франц труслив, он все испортит. А Чико подчиняется… Вон, только ей! – И Курт кивнул на Мадам. Но потом вдруг спросил: – Или, может, ты все же решишься?
– Ну-у! – сказал Чико. – Я что! Я могу. Только я вам честно скажу: ничего у нас из этого не получится! А всё теперь будет только так, как вон кто захочет! – и он опять указал на Мадам. И указал так, чтобы она этого никак не смогла бы заметить. Курт насмешливо хмыкнул, сказал:
– А ты еще трусливей, чем Франц! Поздравляю! Но ладно, продолжим!
И он повернулся к Саиду. И все остальные тоже. Саид молчал, лицо его ровным счетом ничего не выражало. Тогда Чико сказал:
– Нет, Саид тоже не сможет. Тут нужен человек привычный к морозам и, кроме того, отчаянной храбрости!
Саид поднял руку, и Чико умолк. Саид усмехнулся и сказал:
– Мне смешна твоя хитрость!
– Какая еще хитрость? – обиделся Чико.
– Как какая? Глупая, конечно! – строго сказал Саид. – И ты всегда будешь таким! Всю жизнь! И ничего не выхитришь!
– Э! – сказал Чико. – Ты чего это?!
– Я ничего, – сказал Саид. – И мне еще некогда. Ясно? У меня сейчас очень серьезное дело!
После чего он неторопливо поднялся, поправил чалму, подкрался к выходу – и исчез в темноте.