Через несколько дней откочевка вернулась. Помнится, без скота. Что произошло за кордоном, мне не известно. Что-то, видимо, из ряда вон выходящее, ибо возвратились не только бедняки, но и богатеи. Почти все они были связаны крепкими веревками. Мергена среди вернувшихся не было. При первом допросе, на котором мне пришлось присутствовать (как раз охранял баев), они, те баи, утверждали, что Мергена повесили голодранцы, так богачи называли своих обездоленных ими же сородичей; бедняки с возмущением отвергали, как они говорили, бесчестную клевету желтых собак, доказывали, что баи расправились с хорошим джигитом, что зря они, бедняки, не послушали сразу его правильных слов и не повернули обратно еще в Туюаше. Те пререкания богатых и бедных слышали многие из комотрядовцев, и уж, поверьте мне, они непременно поведали об этом в своих аулах и станицах, а там каждый подхватил то, что выгодно ему. Отсюда, мне видится, и противоречивость в трактовке происшедшего события.
У вас вполне может возникнуть вопрос: почему пограничники заставы и, в частности, я не докопались до истины? Возможно, и было такое желание, но примите во внимание: я был красноармейцем, которому, как я уже заметил прежде, командиры не все рассказывали. Да и другое обстоятельство нельзя не учитывать: преследование откочевки – событие для тех лет рядовое. Передышек тогда не давалось нам. Новые события захлестнули, новые стычки и работа по нейтрализации байско-белоказачьей пропаганды. Об этом я уже вам писал, дорогие друзья.
Теперь вот, получив ваше письмо, сожалею, что не полюбопытствовал тогда о причинах, побудивших откочевку вернуться. Кое-какие детали удалось бы, безусловно, узнать. Понимаю, мое письмо не внесет ясности в возникший у вас вопрос, сожалею об этом, но бессилен изменить что-либо.
Искренне ваш, всегда пограничник, профессор Аржанов".
Рублев аккуратно свернул страницы письма, положил в карман, поднялся и вышел. Закурил на крыльце и пошагал к ручью. Сел на камень у самой воды и тут же почувствовал, что кто-то стоит за спиной. Обернулся резко – увидел начальника заставы.
– Сиди, сиди, Михаил, – вроде бы попросил Антонов, сев сам рядом с Рублевым. – Подумал, какой ответ писать Аржанову и что с его письмом делать?
– Нет, товарищ майор. О другом совсем думал. О себе.
– А-а-а… О себе… Полезно иной раз себя щеткой и скребницей почистить. Полезно. А с письмом давай поступим так: зачитаем в совхозном клубе, попросив, чтобы директор всех собрал. Тут хоть и не все ясно, но вполне видно, что Мерген вряд ли был предателем. Само письмо отошлем на соседнюю заставу. Туюаша на их участке. Знаю я то ущелье, бывал в нем. Еще и выписку из формуляра части найду. Несколько лет назад мне прислали на мой запрос. Там есть фамилии погибших. По мне, так на месте их гибели памятник нужно ставить. Родных поискать, чтоб подробно знать о героях. Впрочем, там опытный начальник заставы, как надо все сделает. Аржанова поблагодарить непременно. Завтра вечером продукты вам привезут, к этому времени подготовь письмо, обсудив его с товарищами. А теперь пошли спать.
Еще в коридоре дежурный предупредил Рублева, что все уже спят, и он осторожно, мышкой прошел к своей раскладушке, столь же тихо разделся и лег. Сон, однако, не спешил смежить ему глаза. Строчка за строчкой он обдумывал письмо на соседнюю заставу. Вдруг, беспокоился, не поймут того душевного порыва погибших, который дал им силы принять явно смертельный бой. Гибель – и бессмертие. Думали ли они в тот момент, что совершают подвиг? Скорее всего, нет. Они спасали своих товарищей от явной гибели, и именно в этой будничности их великая жертва. И пусть не знает о них вся страна, пусть, но те, спасенные ими, никогда не забудут подвига, совершенного ради торжества жизни, расскажут о нем детям и внукам. Именно об этом Рублеву хотелось написать. Написать захватывающе, чтобы увидели бойцы соседней заставы за скупыми словами профессора то благородное и великое, что увидел и понял он, Рублев.
13
Ветер упругой волной налетал на корявые тугаи и, будто исколовшись о жесткую колючую стену прибрежных зарослей, стонал и метался между джигидовником и барбарисовыми кустами, озлобленно гнул и трепал их. Река пенилась барашками, и мелкие, хлесткие брызги беспрерывно обсыпали берег.
Долетали они и до поста наблюдения, оборудованного здесь, на берегу. Пограничники устроили его так, чтобы ни с воздуха, ни с реки он не был виден. Неширокий окоп в рост человека вырубили солдаты между старыми деревьями джигидовника и кустами барбариса. Густые кусты проредили так, чтобы они, укрывая наблюдателей, не мешали самому наблюдению. От окопа прорыли траншею пяти метров длиной (ее от постороннего глаза скрывали кусты барбариса, нависая над ней, словно крыша), она вела в землянку. Там, на столе, грубо сколоченном из неструганых досок, стояли полевой телефон и рация. В переднем углу – прибор ночного видения. На специально сколоченном столике. У стены – раскладушка. На ней поочередно могли спать пограничники, которые несли здесь службу днем и ночью. Со сменой на месте.
Сейчас землянка была пуста: оба пограничники (службу наблюдения сегодня несли Бошаков и Рублев) находились в окопе.
– Она начинает причинять неудобства, эта одному Стрибогу подвластная стихия, – вытирая платком лицо от хлестнувших по нему брызг, незлобиво проговорил Рублев. – Спит он, должно быть, и не видит, как окатывает нас холодная илистая вода. А если он, этот древний старик, любит поспать, то длинным покажется день. Как думаешь, земляк, сжалится над нами Стрибоженька, если мы ему в жертву принесем по банке с гречневой кашей?
– Рано ты проголодался, балаболка, – хмыкнул ефрейтор Бошаков.
– Я-то могу потерпеть еще хоть час целый, а как Стрибог? Путь к сердцу богов, как считали наши древние предки, тоже идет через желудок. Вот почему я и завел разговор о жертвоприношении.
– Ладно. Уговорил, – согласился Бошаков. – Завтракай иди.
– Но по всем уставам, старший должен начинать первым.
– Не молоти языком попусту. Иди. Я – потом.
Рублев не спеша прошагал под кустами к землянке, но через несколько минут вернулся и, сказав: "Здесь и мне и тебе будет веселей", – сел на дно окопа и начал счищать с банки пограничного пайка солидол. Делал все медленно. Да и куда ему было торопиться? Им предстояло провести на посту весь день, а он только еще начинался.
Хотя и проложили сквозь камыши и тугаи скрытую тропу к посту, но начальник заставы не изменил порядка смены нарядов. Днем к посту никто даже не приближался. Бошаков и Рублев тоже пришли сюда еще до рассвета и сменятся лишь с наступлением темноты. Весь день будут беспрерывно вести наблюдение. Оттого и не торопился Рублев, обтирая газетой банку, сам же продолжал о боге ветров, которому скифы или какие-то иные славянские народы наверняка молились, прежде чем принести что-то в жертву. Да и жертвовали, скорее всего, целых быков, а не двести пятьдесят граммов гречневой каши.
– А тут, ни молитвы не знаешь, ни за быком не сходишь: запрещено нос высовывать. Разве вот этой маленькой баночкой насытится Стрибог? Хочешь или нет, а вдыхай его тугие струи. А то, глядишь, и дождя еще не пожалеет.
Бошаков переводил медленно бинокль то на тугаи, местами подступавшие к самой воде, то на самою реку, слушал сетования земляка и улыбался. Неисправим человек: любит говорить. Молчит только тогда, когда нельзя говорить, когда любой звук может демаскировать. Или в строю. В другое же время всегда найдет тему для разговора. Иногда пустого, как сейчас, иногда довольно интересного.
Частенько в последнее время Рублев вспоминал свое прошлое. Рассказывал в курилке о похождениях "компашки" московской, об учебном (как не мог найти общего языка с сержантом и командиром взвода), о тревоге в горах (как волочился за Бошаковым, держась за его ремень), о первом походе по старому руслу, когда под конец пути у него взяли и оружие, и боеприпасы, но ему тяжелой казалась даже фуражка и гимнастерка. Ее, гимнастерку, в конце концов майор Антонов разрешил снять. Не под силу оказался тот поход Михаилу. А после выхода из камыша он спросил майора:
– Что же мне делать? Все больше начинаю убеждаться, что не получится из меня настоящего пограничника. Не на всякую кость, возможно, дано нарастить бицепсы.
– Замолол Емеля, – буркнул Нечет недовольно, майор же Антонов ответил вопросом на вопрос:
– Сколько, скажи, москвич, Москва строилась? – Сделав паузу, добавил: – Путь один: беспощадные тренировки. Через силу. Упрямо. Если ты в самом деле гвардеец и твердо решил носить зеленую фуражку не для фасона.
Подумалось Рублеву, что начальник заставы просто-напросто утешает его, но к совету прислушался: больше часа, за счет сна, проводил в спортгородке, а проснувшись, если не предстояло идти в наряд, не умываясь, бегал до Собачьих сопок, и в какое-то время почувствовал, что сил добавляется. Когда же, через две недели, майор Антонов вновь взял его в поход по старому руслу, он, хоть и с трудом, одолел маршрут с полной выкладкой. Сам себя тогда похвалил:
– С первым успехом тебя, Михаил Рублев, бывший костлявый пижон!
– Рано еще гладить себя по головке. Успех есть, но на лаврах почивать преждевременно, – возразил Антонов. – Гонять себя еще нужно и нужно. Ой, как гонять.
– Разделяю ваше мнение, товарищ майор, – согласился Рублев. – Усовершенствую режим тренировок.
Нечет, Бошаков и Акимов по-иному оценили то, что Рублев никому не отдал ни автомат, ни ракетницу. Они похвалили его искренне, а Нечет, весьма скупой на похвалы Нечет, даже пожал ему руку.
– Молодец. И то сказать, научишься хромать, когда ноги заболят, – повторил он уже единожды сказанное в адрес Рублева, но теперь уже вкладывая в эти слова совсем иной смысл.
В тот вечер в курилке Рублев впервые разговорился. Рассказал, какие мысли витали в его голове во время учебного поиска Карандина. Солдаты хохотали. Даже Нечет улыбался. Он хотя и сказал, махнув рукой безнадежно: "Горбатого могила исправит. Балаболка", – но из курилки не вышел.
Бошаков, как комсорг, тогда еще подумал: готовый автор и исполнитель радиовыпусков "Юмористические сценки из нашей жизни". Перед началом кинофильма проводить. Или когда телевизор смотреть соберутся. Умеет говорить. Много лет соревновался со своими дружками в острословии. Тон только теперь другой и цели другие. Если прежде стремился, как пообидней оскорбить того, кто осмеливался делать замечания или давал добрые советы, то теперь, – чтобы по-товарищески высмеивать ошибки и промахи сослуживцев, да и себя не обделять вниманием.
Рассказал об этом своем замысле Бошаков начальнику заставы, надеясь, что тот поддержит его, но майор Антонов не согласился:
– Заманчиво на первый взгляд. Очень, гвардеец, заманчиво, но все же, думаю, не взвешены все "за" и "против". Ты утверждаешь: смехом будем лечить недуги, да и сам Рублев активней станет работать и еще больше подтянется. Все так. Но не забывай, комсорг, что критика, пусть даже с самыми добрыми намерениями, остается критикой. Ее принимают безоговорочно только от авторитетного человека. Иначе – обида. Вот и прикинь, какая польза от твоей задумки? Пусть Рублев обретет моральное право критиковать…
В объектив бинокля попала стая шилохвостей. Она летела низко-низко, над самой водой и вплотную к противоположному берегу, укрываясь от ветра густой стеной тугаев.
"Хитрят. Полегче путь выбирают", – похвалил уток Бошаков, продолжая наблюдать за их полетом.
В том, что стая летела над рекой с запозданием, когда уже утренний перелет на поля закончился, не было ничего подозрительного: осенью утки и гуси нагуливают жир пред длинной дорогой, и распорядок у них часто бывает неопределенным. Пограничники привыкли к этому и не придавали особого значения. Вот и сейчас Бошаков, любуясь в бинокль стремительным, наперекор ветру, дружным полетом птиц, даже не думал о причине, выбившей их из обычного распорядка.
Стая приблизилась к границе. До пограничных буев оставалось менее сотни метров, и вдруг утки пугливо взмыли вверх и лишь у самой границы вновь укрылись от ветра за стеной тугаев. Дальше полет шилохвостей шел по обычному маршруту: метров триста по речке в наш тыл, затем, через тугаи, на поля, уже убранные, но еще не вспаханные. Ничто больше не сбивало стаю с привычного пути. Пост наблюдения им был невидим, поэтому не пугал птиц.
Но Бошаков теперь уже непрерывно смотрел туда, где только что кого-то испугались утки.
– Побыстрей, Миша, заканчивай завтрак, – попросил он Рублева. – Кто-то в тугаях укрылся. Метров сто всего до границы.
– Что? Видно?
– Нет. Шилохвосток испугали. Давай поскорей. Доложить нужно.
"Испугать шилохвостей может и лиса. Чего горячку пороть, срочно докладывать?" – подумал Рублев, но гречневую кашу доел быстро, завернул банку в газету и сунул в вещмешок.
– Я готов.
Бошаков передал ему бинокль.
– Вон у того старого корявого дерева кто-то укрылся. Оттуда ведут наблюдение. Не выпускай из виду. Вдруг демаскирует себя.
Сказал и, пригнувшись, быстро подался в землянку. Рублев же, наведя окуляр бинокля на корявое дерево, стал внимательно следить за тем местом. Ему так и хотелось раздвинуть кусты и заглянуть, кто укрылся за колючей стеной. Но вместе с тем не покидал его беспокойный вопрос, почему обязательно наблюдатель? Откуда такая уверенность у Павла? Мало ли кого могла испугаться стая уток? Лису. Волка. Джейрана, в конце концов. Они тоже прячутся от ветра в тугаях. Размышления эти, однако, не мешали Михаилу не отрывать взгляда от корявого дерева. И в душе его творилось вовсе непонятное. Какая-то тревожность вползала непрошено, а стена деревьев и кустарников, которую гнул и трепал ветер, казалась ему еще сумрачней, да и река словно посуровела, вспенилась сильней и резче стала бросать мутные колючие брызги на берег.
"Кто же там, за кустами под деревом?!"
Вернулся ефрейтор. Молча взял бинокль у Рублева.
– Павел, почему ты заключил, что человек напугал уток? – прервал молчание Михаил. – Обязательно ли он?
– Странный ты задаешь вопрос через несколько месяцев учебы у Нечета и у меня, – ответил с недоумением Бошаков, продолжая наблюдение за тугаями у корявого дерева. – Где сейчас фазаны?
– Свои яркие перья обсыпают лессом, должно быть.
– Верно. Уже начали выходить из тугаев. Но только начали. Да и ветер наверняка удерживает их еще в затишках. Вот и представь себе: лиса идет по тугаям. Видел, наверное, не единожды. Месяц, примерно, назад мы с тобой здесь службу несли и наблюдали эту картину. Я тебе сразу сказал: смотри, запоминай, как лиса фазанов поднимает.
– Да, красиво. С криком взлетали. Ярко, как клочья огня.
– Клочья огня. Об этом, что ли, говорю? Взлетал хоть один фазан сегодня утром? Так, как тогда, – тревожно? И волка фазан боится. Козлов – нет. И утка козла не испугается. Если козлы где пасутся, утка туда на полях сесть норовит. Все это тебе говорилось, только мимо ушей ты пропустил. Ладно, прошлое не станем ворошить… Объясни мне вот, пожалуйста, почему наряды здесь днем не меняются?
– Чтобы не увидели с сопредельной стороны. Это ежу понятно.
– А вот тебе – не совсем. Тропка в камышах протоптана, ход в тугаях прорублен, и так все сделано, что подходы к посту никак не просматриваются. Сами же мы с тобой здесь сколько пота пролили. А вот сидим с темна до темна. И только потому, что наряд, как ни будь он осторожен, фазана может поднять. Сегодня одного-двух, завтра одного. Так почти каждый день. И какой вывод? Пограничники, стало быть, ходят скрытно. А начальник заставы сейчас демонстрирует, что основные силы брошены в горы, а сюда, к реке, лишь по следовой полосе подходят пограничные наряды. И чтобы этому поверили на той стороне, днем на посту наблюдения смены не проводятся. Пусть это перестраховка, но в нашем деле лучше, как говорят шутники, перебдеть, чем недобдеть. – Павел, помолчав немного, добавил: – Плаваешь ты еще в службе пограничной. Уметь анализировать, сопоставлять факты, делать выводы – в этом наше мастерство.
Рублев слушал земляка и мысленно ругал себя. Ведь все, о чем говорил Бошаков, он знал. О повадках птиц и зверей еще на учебном рассказывали. Предупреждали: только тогда станешь настоящим пограничником, когда научишься видеть окружающий тебя мир, слушать его и понимать. Мимо ушей пропускал он те наставления, думая с усмешкой: "Подожду, пока подарит мне добрая фея волшебную палочку. Взмахнешь ею и станешь понимать, о чем говорит волк или медведь. Сказочки! Слушать мир?"
А когда так же подробно, как сейчас Павел Бошаков, начинал командир рассказывать о том, по каким признакам пограничник может определить нарушена или нет граница, Рублев, не слушая его, думал, какой бы задать каверзный вопрос сержанту, чтобы смутить того и увидеть в его глазах растерянность: "Скажите, товар-рищ сер-ржант, а гистология не может стать подспор-рьем в более глубоком познании поведения тех или иных существ, а следовательно, более своевр-ременного обнар-ружения нар-рушителя гр-раницы по местным пр-ризнакам?"
– Держи бинокль, – прервал мысли Михаила Бошаков. – Не спускай глаз с корявого дерева. Реку тоже не выпускай из виду. Я – скоро.
Позавтракал Бошаков действительно очень быстро и вернулся в окоп.
– Давай бинокль. Ты за рекой и берегом наблюдай. Мой сектор – район корявого дерева.
Время от времени они менялись секторами наблюдения, чтоб не привыкал глаз к одному и тому же месту, а значит, менее уставал и не притуплялось бы внимание. Через каждые полчаса – доклад дежурному по заставе, что ничего нового не обнаружено.
Ветер, утихший было к десяти часам утра, после полудня подул еще сильней. По небу низко неслись рваные чернопузые тучи, временами хлестал дождь. Мелкий, жесткий.
– Твое предвидение, Михаил, оправдалось. Не насытился Стрибог баночкой гречневой каши, – сказал Бошаков, когда первые капли дождя с шумом ударились о колючие ветки.
– А тем или тому, кто прячется, тоже не мед с блинами у тещи в гостях. Но терпят. Выходит, им очень хочется попасть к нам в гости без лишнего шума. Облапошить нас хочется.
– И ты, оказывается, можешь выводы делать, если заставишь извилины шевелиться. Не дает покоя им геологоразведочная партия. И по одному, и группами шлют. Идет борьба: кто кого. Они нас растягивают по флангам, то в горах нарушают, то здесь. Но здесь им самое выгодное место. Вода следа не оставляет, в камышах можно день переждать, а ночью через степь выйти к горам. Начальник заставы не зря нас по камышам таскает. Сегодня он основные силы сюда стянет. В тылу по берегу раскинет наряды.