– А вот что! Англичанин и его товарищ еще здесь. Я заметил, что ему очень жаль было отдать седла, а вам хочется иметь свою лошадь. Я на вашем месте поставил бы седло против лошади.
– Да он не станет играть на одно седло против лошади.
– Так поставьте два; я не такой эгоист как вы.
– Вы бы сделали это на моем месте? сказал д’Артаньян в нерешимости. Доверие Атоса невольно располагало его к игре.
– Честное слово, сделал бы.
– Дело в том, что мне очень хотелось бы сохранить по крайней мере седла, когда лошади проиграны.
– Так играйте на свой бриллиант.
– Нет, ни за что в свете.
– Я предложил бы вам сыграть на Планше, но как мы на него уж играли, то англичанин пожалуй не захочет больше.
– А я решительно желал бы, любезный Атос, лучше ничем не рисковать.
– Жаль, сказал хладнокровно Атос; у англичанина пропасть денег. Да поиграйте, бросьте кости хоть один раз, ведь это не долго.
– А если я проиграю?
– Выиграете.
– А если проиграю?
– Так что же? отдадите седла.
– Согласен, на один раз.
Атос пошел искать англичанина и нашел его в конюшне. Он рассматривал седла завистливыми глазами. Случай был удобный; Атос предложил ему условия игры: два седла против одной лошади, или ста пистолей. Англичанин тотчас рассчитал, что два седла стоили трех сот пистолей и принял предложение.
Д’Артаньян дрожащею рукой бросил кости: вышло три очка.
Атос испугался его бледности и сказал англичанину:
– Какое ему несчастие, товарищ! ваши лошади будут с седлами.
Торжествующий англичанин не покатил даже кости, а просто бросил их на стол, не смотря на них; так он был уверен в выигрыше. Д’Артаньян отвернулся, чтобы скрыть свою печаль.
– Смотрите, смотрите, сказал Атос спокойным голосом; – вот редкий случай игры в кости! я видел его только четыре раза в жизни: два очка!
Англичанин взглянул и удивился, д’Артаньян взглянул и обрадовался.
– Да, продолжал Атос, – только четыре раза: раз у Креки, другой у меня в деревне, в моем замке… (когда у меня был замок), третий раз у де-Тревиля. Наконец, четвертый в трактире, где он выпал на мою долю и через него я проиграл сто луидоров и ужин.
– Хорошо, вы возьмете свою лошадь? спросил англичанин.
– Без сомнения, отвечал д’Артаньян.
– И не дадите мне отыграться?
– Вспомните, что у нас не было условия отыгрываться.
– Правда, лошадь будет передана вашему слуге.
– Позвольте, сказал Атос англичанину; – позвольте мне сказать по секрету два слова моему другу.
– Извольте.
Атос отвел в сторону д’Артаньяна.
– Ну, что тебе нужно, искуситель? сказал ему д’Артаньян; – ты верно хочешь, чтобы я играл еще?
– Нет, я хочу, что вы подумали.
– О чем?
– Вы возьмете свою лошадь?
– Да.
– Напрасно, я бы лучше взял сто пистолей; ведь вы ставили два седла против лошади или ста пистолей, по выбору.
– Да.
– Я взял бы сто пистолей.
– А я беру лошадь.
– Повторяю, что вы делаете дурно; что мы будем делать двое с одною лошадью? я не могу сесть за вами, как это сделали сыновья Аймона, потерявшие брата; а вы не захотите унизить меня, поехавши шагом рядом со мной на таком великолепном скакуне. Что касается до меня, я бы взял деньги не задумавшись ни на минуту: они нам нужны для возвращения в Париж.
– А мне все-таки хочется взять лошадь, Атос.
– Напрасно, мой друг; лошадь может споткнуться и испортить себе ногу, может есть из яслей, из которых ела большая лошадь, и заразиться и тогда лошадь или сто пистолей погибли; да кроме того, хозяин должен кормить свою лошадь тогда как сто пистолей кормят своего хозяина.
– А как же мы возвратимся?
– На лошадях наших лакеев; по наружности нашей всякий узнает, что мы порядочные люди.
– Хороши мы будем на этих клячах, тогда как Портос и Арамис будут рисоваться на своих конях!
– Арамис! Портос! сказал Атос и засмеялся.
Д’Артаньян не понимал причины этого смеха и потому спросил:
– Что такое?
– Ничего, ничего, продолжайте, сказал Атос.
– Так по вашему мнению…
– Нужно взять сто пистолей, д’Артаньян, с ними мы отлично проживем до конца месяца; мы перенесли много трудов и потому не худо было бы немножко отдохнуть.
– Отдохнуть, мне? нет, Атос, я сейчас же отправляюсь в Париж отыскивать мою несчастную женщину.
– Хорошо, так неужели вы думаете, что лошадь будет вам при этом полезнее луидоров? возьмите сто пистолей, мой друг, возьмите.
Д’Артаньяну нужно было только представить убедительную причину, чтобы он согласился. А эта причина показалась ему вполне убедительною. Впрочем не соглашаясь так долго с Атосом, он уже боялся показаться ему эгоистом и потому уступил и взял сто пистолей, которые англичанин тотчас же отсчитал ему.
После этого они думали только об отъезде. Они взяли лошадей Планше и Гримо, а слуги их пошли пешком, неся седла на головах.
Как ни плохи были лошади наших друзей, но все-таки скоро опередили пеших слуг и прибыли в Кревкёр. Издали они заметили Арамиса, меланхолически облокотившегося на окно и смотревшего в даль.
– Эй, Арамис, что вы там делаете? закричали друзья.
– А, это вы! отвечал он; – размышлял о том, с какою быстротой исчезают блага этого мира, а моя английская лошадь, удалявшаяся постепенно и исчезнувшая в облаке пыли, служила живым изображением непрочности всего земного. Вся наша жизнь заключается в трех словах: было, есть, будет.
– Что же значат собственно эти слова? спросил д’Артаньян, опасаясь, что тот сказал правду.
– Это значит, что меня обманули. Мне дали шестьдесят луидоров за лошадь, которая, судя по ее бегу, может делать по пяти миль в час рысью.
Д’Артаньян и Атос захохотали.
– Любезный д’Артаньян, сказал Арамис, – не сердитесь на меня, пожалуйста; нужда не знает законов, впрочем, я довольно наказан, потому что этот проклятый барышник надул меня, по крайней мере на пятьдесят луидоров. А вы очень бережливы, вы едете на лошадях своих лакеев, а ваших дорогих лошадей ведут за повода шагом и с отдыхами.
В эту минуту фургон, ехавший по Амиенской дороге, остановился и из него вышли Планше и Гримо, с седлами на головах. Пустой фургон возвращался в Париж, и они уговорились с кучером, вместо платы за провоз, поить его всю дорогу.
– Это что значит, сказал Арамис, – одни только седла?
– Теперь понимаете? сказал Атос.
– Друзья мои, и со мной случилось то же самое; по инстинкту, я сохранил седло. Эй Базен, принеси мое седло и положи его вместе с седлами этих господ.
– А куда девались ваши богословы? спросил д’Артаньян.
– Я пригласил их на другой день обедать; мимоходом, сказать, здесь отличное вино; я напоил их как нельзя лучше; тогда священник запретил мне оставлять военную службу, а иезуит сам просился в мушкетеры. С тех пор я живу весело. Я начал поэму в одностопных стихах; это довольно трудно, но заслуга всегда состоит в преодолении трудностей. Предмет поэмы "прелестны"; я прочитаю вам первую песнь: четыреста стихов можно прочитать в минуту.
Д’Артаньян, не любивший стихов, почти так же как и латынь, сказал: любезный Арамис, прошу вас, прибавьте к достоинству трудности и краткость, тогда ваша поэма будет иметь два достоинства.
– Притом чувства в моей поэме самые невинные, вы увидите, сказал Арамис. – Так мы возвращаемся в Париж? Браво, я готов; мы увидимся опять с добрым нашим Портосом. Вы не поверите, как я без него соскучился. Он уже верно не продаст своей лошади, даже за целое королевство. Я воображаю, что он сидит на своей дорогой лошади с седлом как великий могол.
Они пробыли тут около часа, чтобы дать отдохнуть лошадям. Арамис рассчитался с хозяином, велел Базену сесть в фургон с его товарищами и друзья отправились в путь отыскивать Портоса.
Они застали его почти здоровым и не так бледным, каким видел его д’Артаньян в первый раз. Он сидел за столом, на котором был приготовлен обед для четверых, хотя он был один дома. Обед состоял из вкусно приготовленных кушаньев, отборных вин и превосходных плодов.
– А, вы приехали очень кстати, господа, сказал он вставая, – я только что сел за стол и вы отобедаете со мной.
– Ого, сказал д’Артаньян, – где это Мускетон отыскал такие бутылки, телятину и филей?
– Я подкрепляю свои силы, сказал Портос; ничего так не расслабляет как эти ушибы; вы имели их, Атос?
– Никогда; помню только, что во время схватки в улице Феру я получил удар шпагой, который через две или две с половиной недели произвел во мне чувство подобное ушибу.
– Этот обед приготовлен ведь не для одних вас, Портос, сказал Арамис.
– Нет; я ожидал некоторых соседних дворян; но они прислали сказать, что не будут. Я ничего не потеряю, если вы замените их. Эй, Мускетон, поставь стулья и дай еще столько же вина.
Через десять минут Атос спросил, знают ли, какое ото кушанье?
– Еще бы! отвечал д’Артаньян, – это шпикованная говядина с зеленью и мозгами.
– А мне кажется, это бараний филей, сказал Портос.
– А мне кажется, фрикассе из цыплят, сказал Арамис.
– Вы все ошибаетесь, сказал с важностью Атос, – вы едите конину.
– Полно, пустяки! сказал д’Артаньян.
– Конину? спросил Арамис, с чувством отвращения.
Портос не отвечал.
– Да, конину, не правда ли, Портос, что мы едим конину? Да, может быть, и с чепраком?
– Нет, господа, седло у меня уцелело, отвечал Портос.
– Право, мы стоим друг друга, сказал Арамис, – как будто мы все сговорились.
– Что же делать, сказал Портос, – эта лошадь была так хороша, что все посетители мои стыдились за своих, видя ее, а я не хотел обижать их.
А ваша герцогиня все еще на водах, не правда ли? спросил д’Артаньян.
– Да, отвечал Портос. – Моя лошадь так понравилась одному из гостей, которых я ожидал сегодня, губернатору этой провинции, что я отдал ее ему.
– Подарил? спросил д’Артаньян.
– Да, именно, можно сказать подарил, отвечал Портос, – потому что она верно стоит ста пятидесяти луидоров, а этот скряга не хотел дать больше восьмидесяти.
– Без седла? спросил Арамис.
– Да, без седла.
– Заметьте, господа, сказал Атос, – что Портос сбыл свою лошадь выгоднее всех нас.
При этих словах раздался радостный хохот, поразивший бедного Портоса; но ему объяснили причину этой радости и он принял в ней участие, по обыкновению, громким смехом.
– Так мы все с деньгами, сказал д’Артаньян.
– Кроме меня, сказал Атос; – испанское вино Арамиса так понравилось мне, что я приказал положить шестьдесят бутылок его в фургон наших слуг и оттого очень обезденежел.
– А я, сказал Арамис, – вообразите, я отдал все до последнего су в церковь Мондитис и Амиенским иезуитам; кроме того я должен был заплатить долги за заказанные обедни за мое и ваше спасение, господа, которые принесут нам большую пользу.
– А вы думаете, сказал Портос, – что ушиб мой ничего мне не стоил? не считая раны Мускетона, для лечения которой я должен был приглашать хирурга по два раза в день и он брал с меня за визиты вдвое, под тем предлогом, что этому негодному Мускетону пуля попала в такое место, которое обыкновенно показывается только врагам; поэтому я советовал ему не давать вперед ранить себя в это место.
Атос, обменявшись улыбкой с д’Артаньяном и Арамисом, сказал: я вижу, что вы вели себя в отношении этого бедного малого так великодушно как добрый барин.
– Словом, сказал Портос, – с уплатой издержек у меня останется не больше тридцати экю.
– А у меня десять пистолей, сказал Арамис.
– Слышите, д’Артаньян, мы с вами, кажется, Крезы в этом обществе. Сколько у вас осталось из ваших ста пистолей?
– Из моих ста пистолей? Да ведь я отдал половину вам.
– Вы думаете?
– Наверно.
– Да, точно, теперь я вспомнил.
– Шесть пистолей я заплатил хозяину.
– Какая скотина этот хозяин, за что вы дали ему шесть пистолей?
– Вы мне велели.
– Правда, я очень добр. Так сколько же осталось?
– Двадцать пять.
– А у меня, сказал Атос, вынимая из кармана несколько мелких монет…
– У вас ничего.
– Ничего, или так мало, что не стоить прибавлять к общей сумме.
– Теперь сосчитаем, сколько у нас всего.
– У Портоса?
– Тридцать экю.
– У Арамиса?
– Десять пистолей.
– У вас, Д’Артаньян?
– Двадцать пять пистолей.
– Все это составляет? спросил Атос.
– 475 ливров! сказал д’Артаньян, умевший считать как Архимед.
– По приезде в Париж, у нас останется еще около четырех сот, сказал Портос, – и сверх того седла.
– А эскадронные лошади! сказал Арамис.
– Вот что: четырех лошадей наших слуг мы обратим в двух лошадей для себя и разыграем их в лотереи; четырехсот ливров достанет на пол-лошади; потом мы отдадим свои карманные деньги д’Артаньяну, у которого счастливая рука, и он пойдет с ними в первый попавшийся игорный дом; вот мой проект.
– Будемте же обедать, а то простынет, сказал Портос.
Друзья, успокоившись на счет своей будущности, пообедали и передали остатки своим слугам. Приехав в Париж, д’Артаньян нашел у себя письмо от де-Тревиля, который уведомлял его, что, по его просьбе, король изъявил милостивое согласие свое на поступление д’Артаньяна в роту мушкетеров.
Так как это было единственным предметом всех мечтаний д’Артаньяна, кроме желания найти госпожу Бонасиё, то он с радостью побежал к своим товарищам, с которыми расстался только за полчаса, и нашел их печальными и озабоченными. Они собрали совет у Атоса: это значило, что обстоятельства были очень важные.
Де-Тревиль уведомил их, что его величество твердо решился начать войну 1 мая и чтоб они приготовлялись к походу.
Члены совета находились в затруднительном положении; де-Тревиль не шутил, когда дело шло о дисциплине.
– А во сколько вы цените свою экипировку? спросил д’Артаньян.
– Ах, но говори, по самому строгому расчету, каждому нужно по 1500 ливров.
– Четырежды полторы составляет шесть тысяч, сказал Атос.
– Мне кажется, сказал д’Артаньян, – что по тысячи ливров на каждого будет довольно, впрочем.
– Постойте, мне пришла счастливая мысль, сказал Портос.
– Это хорошо; а я не могу ничего придумать, сказал хладнокровно Атос; – но что касается до д’Артаньяна, то он потерял рассудок от радости, что имел счастье поступить в нашу роту; тысячу ливров! да я вам объявляю, что мне одному нужно две тысячи.
– Четырежды две восемь, сказал Арамис; – и так нам нужно восемь тысяч ливров на экипировку, из которой теперь у нас нет ничего кроме седел.
Атос, выждавши, пока д’Артаньян ушел благодарить де-Тревиля, сказал:
– Да, прекрасный бриллиант на руке нашего друга. Д’Артаньян так добр, что не решится оставить своих братьев в затруднении, имея на пальце такую драгоценность.
XIII. Охота за экипировкой
Самый озабоченный из четырех друзей был д’Артаньян, хотя ему как гвардейцу, легче было экипироваться чем знатным мушкетерам. Но наш гасконский кадет был предусмотрителен, очень расчетлив и притом (какой контраст!) тщеславием почти превосходил Портоса. К заботе об удовлетворении чувства тщеславия присоединилась другая, не столько эгоистическая, забота. Из сведений, собранных им о госпоже Бонасиё, он не узнал ничего. Де-Тревиль говорил о ней королеве; но королева не знала, где эта женщина и обещала велеть отыскать ее. Но обещание это было не надежно и не успокоило д’Артаньяна.
Атос не выходил из комнаты; он решился не заботиться нисколько об экипировке, говоря своим друзьям:
– Нам остается две недели. Если в течение этого времени я ничего не найду, или лучше сказать, если деньги не придут ко мне, то я, как христианин, не решусь всадить себе пулю в лоб, но пойду искать ссоры с четырьмя гвардейцами кардинала, или с восьмью англичанами и буду драться с ними до тех пор, пока меня убьют, а при неровном бое это наверно случится. Тогда скажут, что я умер за короля, так что я исполню долг службы, не имея надобности в экипировке.
Портос ходил по комнате, заложив назад руки, и говорил покачивая головою:
– Я приведу в исполнение свою мысль.
Озабоченный и растрепанный Арамис молчал.
Из этого печального описания видно, что отчаяние овладело товарищами.
Верные слуги сочувствовали заботам своих господ.
Мускетон запасался хлебными сухарями; Базен, всегда расположенный к набожности, не выходил из церкви; Планше наблюдал за полетом мух; а Гримо, не смотря на общее отчаяние, не решался нарушить молчания, наложенного на него его господином, и вздыхал так тяжело, что мог разжалобить камень.
Трое друзей, кроме Атоса, давшего слово не заботиться об экипировке, выходили из дому рано утром и возвращались поздно вечером. Они блуждали по улицам и смотрели беспрестанно, не потерял ли кто-нибудь кошелька. Они с таким вниманием смотрели на землю, как будто отыскивали чей-нибудь след. Встречаясь, они смотрели друг на друга, будто спрашивая: нашел ли ты чего-нибудь?
Но как Портосу первому пришла мысль, которую он настойчиво преследовал, то он первый начал действовать; он был человек весьма практический. Д’Артаньян заметил однажды, что он шел в церковь Сен-Лё и машинально пошел за ним. Портос вошел в церковь, покрутил усы и поправил эспаньолку, а это у него значило всегда, что он имел какое-нибудь смелое намерение.
Портос думал, что за ним никто не наблюдает. Но д’Артаньян вошел в церковь вслед за ним. Портос прислонился к колонне, д’Артаньян тоже, но с другой стороны.
В это время говорили проповедь и народу было очень много. Портос, пользуясь этим, стал рассматривать женщин. Наружный вид его не соответствовал печальному расположению его духа. Правда, шляпа его была потерта, перо полиняло, шитье повытерлось и кружева были поношены, но в полусвете все эти недостатки оставались незамеченными и Портос был все-таки красавец.
Д’Артаньян заметил на скамейке, ближайшей к той колонне, у которой они стояли, женщину в черном чепце, зрелых лет, желтую, худощавую, но бодрую и гордую. Взоры Портоса по временам робко на ней останавливались, а потом опять блуждали по церкви.
Дама с своей стороны краснела по временам и бросала быстрые взгляды на ветреного Портоса и тогда глаза его тотчас отворачивались от нее. Ясно было, что даме в черном чепце казались оскорбительными его взгляды, потому что она кусала себе губы и беспокойно сидела на своем месте.
Заметив это, Портос покрутил снова усы и поправил бородку и начал делать знаки одной прекрасной даме, сидевшей близь клироса; это была не только прекрасная, но, вероятно, и знатная дама, потому что за ней стоял маленький негр, принесший подушку, на которой она стояла на коленях, и служанка, державшая мешок, украшенный гербом, для молитвенника.
Дама в черном чепце следила за каждым взглядом Портоса и заметила, что он посматривал на даму с бархатной подушкой, негром и служанкой.
Портос продолжал свои нападения; он подмигивал, клал палец на губы и делал убийственные улыбки оскорбляемой им красавице.