– Прекрасно! – сказал Атос. – Вы первый поэт в свете, любезный Арамис; теперь остается только написать на этом письме адрес.
– Это очень легко, – сказал Арамис.
Он кокетливо сложил письмо и написал:
"Девице Мишон, белошвейке в Туре".
Три друга смеясь, переглянулись между собой; они ничего не узнали.
– Теперь вы понимаете, господа, – сказал Арамис, – что только Базен может отвезти это письмо в Тур; моя кузина знает только Базена и к нему одному имеет доверие; никто другой не исполнит этого удачно. Притом Базен честолюбив и учен, Базен читал историю, господа; он знает, что Сикст Пятый прежде пас свиней, а потом сделался папой; а так как он хочет поступить в духовное звание вместе со мной, то и не теряет надежды сделаться со временем папой, или, по крайней мере, кардиналом; вы понимаете, что человек, имеющий подобные виды на будущее, не попадется, или если попадется, то выдержит пытку, но ничего не скажет.
– Хорошо, – сказал д’Артаньян, – я согласен на Базена, но позвольте же мне послать Планше; миледи однажды выгнала его из дому палками, а у Планше хорошая память, и я отвечаю вам, что если он увидит возможность отомстить, то скорее допустит избить себя, чем откажется от этого удовольствия. Дело в Туре ваше, Арамис, а в Лондоне мое. Итак, я прошу назначить Планше, который был уже со мной в Лондоне, знает немного по-английски и без труда найдет дорогу туда и назад.
– В таком случае, – сказал Атос, – надо дать Планше на дорогу семьсот ливров и столько же по возвращении; тогда из 7000 ливров останется у нас пять тысяч; мы возьмем каждый по тысяче ливров, чтоб употребить их, как кому заблагорассудится, и оставим капитал из тысячи ливров, который будет храниться у аббата на какой-нибудь непредвиденный случай или для общих надобностей. Согласны ли вы на это?
– Любезный Атос, – сказал Арамис, – вы говорите как Нестор, который был, как известно, мудрейший из греков.
– Так это решено, – сказал Атос, – Планше и Базен отправятся; признаюсь, я рад, что Гримо останется; он привык к моему обращению, и я дорожу им; вчерашняя прогулка наша, вероятно, не совсем понравилась ему, а это путешествие окончательно погубило бы его.
Позвали Планше и дали ему нужные наставления на дорогу; он был уже предупрежден д’Артаньяном, который, прежде всего, представлял ему о славе, ожидавшей его за исполнение этого поручения, потом о деньгах и, наконец, уже об опасности, которой он при этом подвергался.
– Я зашью письмо за подкладку моего платья и проглочу его, если меня схватят.
– Но тогда ты не будешь в состоянии исполнить поручение, – сказал д’Артаньян.
– Вы дадите мне сегодня вечером копию с него, и завтра я буду знать ее наизусть.
Д’Артаньян посмотрел на друзей, как будто желая этим сказать:
– Видите! Не правду ли я вам говорил?
– Тебе нужно восемь дней, чтобы доехать к лорду Винтеру, – продолжал он, обращаясь к Планше; – восемь дней для обратного пути, всего шестнадцать дней; если в 16-й день после твоего отъезда в восемь часов вечера ты не возвратишься, то не получишь денег, хотя бы опоздал только пятью минутами.
– В таком случае, – сказал Планше, – купите мне часы.
– Возьми вот эти, – сказал Атос, подавая ему небрежно свои часы, – и веди себя как следует. Помни, что если ты будешь болтать и зевать по сторонам, то ты погубишь своего господина, который так уверен в тебе, что поручился нам за тебя. Помни также, что если из-за тебя случится с д’Артаньяном какое-нибудь несчастье, то я найду тебя, где бы ты ни был, и убью.
– Как это можно, сударь! – сказал Планше, обиженный подозрением и испуганный спокойным тоном мушкетера.
– А я, – сказал Арамис своим приятным, мелодическим голосом, – помни, что я сожгу тебя медленным огнем, как язычника.
Планше заплакал; неизвестно, от страха ли, причиненного сделанными ему угрозами, или от умиления при виде такой дружбы четырех мушкетеров.
Д’Артаньян взял его за руку и обнял его.
– Ты понимаешь, Планше, – сказал он, – что это все было сказано из дружбы ко мне, но поверь, что эти господа любят тебя.
– О, сударь, – сказал Планше, – я не исполню вашего поручения разве в таком случае, если меня изрубят в куски, но и тогда будьте уверены, что никто ничего не узнает.
Решили, что Планше отправится на другой день в восемь часов утра, для того чтобы в продолжение ночи он успел, как обещал, выучить письмо наизусть. При этом он выигрывал ровно 12 часов; потому что ему назначено было возвратиться все-таки в шестнадцатый день в восемь часов вечера.
Утром, когда он собирался сесть на лошадь, д’Артаньян, чувствовавший какое-то расположение к герцогу, отвел Планше в сторону.
– Послушай, сказал он, – когда ты отдашь письмо лорду Винтеру, и он прочитает его, ты скажешь ему: "Берегите лорда Бокингема, потому что его хотят убить". Но помни, Планше, что это так важно, что я даже не хотел сказать друзьям моим, что доверю тебе эту тайну и не написал бы этого, если бы даже мне обещали сделать меня за то капитаном.
– Будьте спокойны, – сказал Планше, – вы увидите, можно ли положиться на меня.
И он сел на прекрасную лошадь, которую должен был оставить, проехав двадцать лье, а дальше отправиться на почтовых. Планше поехал в галоп, в самом лучшем расположении духа, хотя сердце его сжималось при воспоминании об обещаниях, данных ему тремя мушкетерами.
На другой день утром Базен уехал в Тур; для исполнения его поручения было назначено восемь дней.
Понятно, что во все время отсутствия Планше и Базена четыре друга были больше чем когда-либо внимательны и осторожны. Они проводили целые дни, подслушивая все, что говорят, подсматривая за кардиналом и расспрашивая приезжавших курьеров. Не один раз на них нападал какой-то непреодолимый страх, когда их требовали неожиданно по каким-нибудь служебным делам. Они, впрочем, должны были заботиться и о своей собственной безопасности; миледи, как провидение, явившись кому-нибудь однажды, не давала уже спать спокойно.
На восьмой день утром Базен, бодрый как всегда, и улыбающийся по привычке, вошел в гостиницу "IIарпальо" в то время, когда четыре друга собирались завтракать, и сказал, как было условлено:
– Господин Арамис, вот ответ вашей кузины.
Четыре друга весело переглянулись; половина дела была сделана, хотя эта была самая легкая.
Арамис, невольно краснея, взял письмо, написанное некрасивым почерком, с ошибками против правописания.
– Боже мой! – сказал он, смеясь. – Я решительно прихожу в отчаяние; эта бедная Мишон никогда не будет писать как господин де Воатюр.
– Кто это бедная Мишон? – спросил швейцарец, разговаривавший с нашими друзьями, когда подали письмо.
– О! Меньше чем ничто, – сказал Арамис. – Это маленькая, хорошенькая белошвейка, которую я очень любил и просил у нее несколько строк ее руки на память.
– Если она настолько же знатна, насколько крупен ее почерк, то вы очень счастливы, товарищ.
Арамис прочитал письмо и передал его Атосу.
– Посмотрите, Атос, что она пишет, – сказал он.
Атос беглым взглядом прочел письмо, и чтоб уничтожить могущие возникнуть подозрения, прочел вслух:
"Любезный кузен, я и сестра моя умеем разгадывать сны и даже очень боимся их; но о вашем можно сказать, что всякий сон есть обман. Прощайте, будьте здоровы и пишите иногда к нам.
Аглая Мишон".
– А о каком сне она говорит? – спросил драгун, подошедший во время чтения.
– Да, о каком сне? – спросил швейцарец.
– Очень просто, – сказал Арамис, – о том, который мне приснился, и я рассказал ей.
– О, да! Это очень просто, рассказать сон, но я никогда ничего не вижу во сне.
– Вы очень счастливы, – сказал Атос, – и я вам завидую.
– Никогда! – сказал швейцарец, бывший в восторге, что ему в чем-нибудь позавидовал человек, подобный Атосу. – Никогда! Никогда!
Д’Артаньян, видя, что Атос встал, последовал его примеру, взял его под руку и вышел.
Портос и Арамис остались с драгуном и швейцарцем.
Базен пошел спать на кучу соломы, и как воображение его было живее, нежели у швейцарца, то он видел во сне, что Арамис, сделавшись папой, надевал на него кардинальскую шапку.
Но как мы сказали, Базен своим счастливым возвращением уничтожил только воловину беспокойства, тяготившего четырех друзей. Дни ожидания всегда кажутся длинными, и д’Артаньяну казалось тогда, что в каждом из них было по сорока восьми часов. Он забывал о медленности водяного сообщения и преувеличивал могущество миледи. Он представлял себе, что у этой женщины, казавшейся ему демоном, есть такие же адские помощники как она сама; при малейшем шуме ему казалось, что идут арестовать его и ведут Планше, чтобы сделать ему очную ставку с ним и друзьями его. Даже уверенность в достойном пикардийце уменьшалась с каждым днем.
Беспокойство его было так велико, что перешло даже на Портоса и Арамиса. Один Атос оставался хладнокровным, как будто не было никакой опасности и все шло обыкновенным порядком.
Особенно в шестнадцатый день признаки волнения д’Артаньяна и двух друзей его были так заметны, что они блуждали как тени, по дороге, по которой должен был возвратиться Планше.
– Признаться сказать, – говорил Атос, – вы не мужчины, а дети, когда женщина до такой степени вас пугает. И чего же вы боитесь? Что посадят в тюрьму? но нас освободят оттуда; ведь освободили же г-жу Бонасьё. Отрубят голову! Но каждый день на траншее мы подвергаемся гораздо большей опасности, потому что ядро может раздробить ногу, а я уверен, что хирург, который отрезает ногу, заставляет страдать больше, нежели палач, отрубая голову. Ждите же спокойно; через два, четыре, через шесть часов Планше будет здесь; он обещал это, а я твердо верю обещанию Планше: он, кажется, честный малый.
– Но если он не приедет? – сказал д’Артаньян.
– Если он не приедет, значит, он опоздает; вот и все тут. Может быть, он упал с лошади, провалился под мост или захворал от скорой езды. Жизнь есть ряд маленьких несчастий, которые философ встречает со смехом. Будьте философами как я; садитесь к столу и выпьем; чтобы видеть будущее в розовом свете, лучше всего смотреть па него через стакан шамбертенского вина.
– Хорошо, – отвечал д’Артаньян, – но мне надоело при каждой бутылке вина остерегаться, не прислано ли оно из погреба миледи.
– На вас трудно угодить, – сказал Атос. – Какая прекрасная женщина!
– Заклейменная женщина! – сказал Портос, захохотав.
Атос вздрогнул, отер рукой выступивший на лбу пот и встал с нервическим движением, которого не мог преодолеть.
Между тем день прошел, наступил вечер; трактиры наполнились гостями. Атос, получив свою долю от продажи бриллианта, не выходил из "Парпальо". Он нашел в Бюзиньи, который угостил их великолепным обедом, достойного партнёра.
Они играли, по обыкновению, вдвоем, когда пробило семь часов; слышно было, как прошел патруль, чтоб усилить посты; в половине восьмого пробили зорю.
– Мы погибли! – сказал д’Артаньян на ухо Атосу.
– Вы хотите сказать, что мы проиграли, – сказал спокойно Атос, вынимая из кармана четыре пистоля и бросая их на стол. – Пойдемте, господа, сказал он, – бьют зорю; пора спать.
И Атос с д’Артаньяном вышли из "Парпальо"; Арамис шел позади под руку с Портосом.
Арамис напевал какие-то стихи, а Портос в отчаянии по временам дергал себя за усы.
Но вдруг в темноте является тень, знакомая д’Артаньяну, и знакомый голос говорит ему:
– Я принес вам плащ, сударь, потому что теперь свежо.
– Планше! – вскричал д’Артаньян вне себя от радости.
– Планше! – повторили Портос и Арамис.
– Ну да, Планше, – сказал Атос. – Что же тут удивительного? Он обещал быть к восьми часам, и вот бьет восемь часов. Право, Планше; ты честный человек, и если ты когда-нибудь оставишь своего господина, я возьму тебя к себе.
– Нет, я никогда не оставлю господина д’Артаньяна, – сказал Планше.
В то же время д’Артаньян почувствовал, что Планше клал ему в руку записку.
Д’Артаньяну очень хотелось обнять Планше по возвращении, как он обнял его перед отъездом; но он боялся, чтобы такой знак расположения к слуге не показался странным кому-нибудь из прохожих и удержался.
– Записка у меня, – сказал он друзьям своим.
– Хорошо, – сказал Атос. – Пойдем домой и прочитаем.
Записка жгла руку д’Артаньяну; ему хотелось прибавить шагу, но Атос взял его под руку и он должен был идти не торопясь.
Наконец вошли в палатку, зажгли лампу и между тем как Планше караулил у двери, чтобы кто-нибудь не помешал им, д’Артаньян дрожащей рукой сломал печать и развернул нетерпеливо ожидаемое письмо.
Оно состояло из подстроки британского почерка и самого лаконического содержания.
"Thank you, be easy".
Что значит:
"Благодарю, будьте спокойны".
Атос взял письмо из рук д’Артаньяна, поднес его к лампе, зажег его и опустил из руки только тогда, когда оно уже превратилось в пепел.
Потом, позвав Планше, он сказал:
– Теперь, любезный, ты можешь требовать обещанные семьсот ливров, но ты немногим рисковал с такой запиской.
– Потому что я хорошо умел спрятать ее, – сказал Планше.
– Расскажи же нам все, – сказал д’Артаньян.
– Но это длинная история, сударь.
– Ты прав, Планше, – сказал Атос; – притом уже били зорю, и если мы будем далее сидеть с огнем, то это могут заметить.
– Пусть будет так, – сказал д’Артаньян, – пойдем спать. Спи спокойно, Планше.
– Да, сударь, я в первый раз в продолжение шестнадцати дней усну спокойно.
– И я также! – сказал д’Артаньян.
– И я также! – сказал Портос.
– И я также! – сказал Арамис.
– Если сказать вам правду, то и я также! – сказал Атос.
Часть четвертая
I. Судьба
Между тем миледи, в сильном гневе, бегала по палубе корабля с ужасным криком и пыталась броситься в море, чтобы воротиться на берег: она не могла успокоиться при мысли, что должна была оставить Францию, не отомстив д’Артаньяну за нанесенное ей оскорбление и Атосу, осмелившемуся угрожать ей. Эта мысль до того мучила ее, что несмотря на все опасности, каким она могла подвергнуться, она просила капитана высадить ее на берег, но капитан, желая скорее выйти из неприятного положения между французскими и английскими крейсерами, как летучая мышь между крысами и птицами, спешил в Англию и наотрез отказал ей в просьбе, принятой им за женский каприз, обещая, впрочем, своей пассажирке, которая была особенно рекомендована ему кардиналом, высадить ее, если не будет затруднений со стороны французов и если это по состоянию моря будет возможно, в одном из портов Бретани, или в Лориане, или в Бресте; но, между тем, ветер все был противный, море бурно, и корабль шел, лавируя. Через 9 дней по выходе из Шаранта миледи, бледная от горя и злости, увидела еще только синеватый берег Финистерре.
Она рассчитала, что надо было по крайней мере три дни, чтобы проехать оттуда до кардинала; кроме того один день нужно было бы употребить для высадки, итого с 9 прошедшими уже днями было бы потеряно 13 дней, а в 13 дней много важных событий могло произойти в Лондоне; она думала, что кардинал, без сомнения, рассердится за ее возвращение и, следовательно, больше будет расположен верить жалобам других на нее, нежели ее обвинениям против них. И потому, когда проезжали мимо Лориана и Бреста, то она не настаивала уже, чтобы ее высадили, а капитан со своей стороны и не думал напоминать ей об этом. Итак, миледи ехала дальше и в тот самый день, когда Планше отправлялся из Портсмута во Францию, посланница кардинала торжественно въехала в порт.
По всему городу было необыкновенное движение; спускали в море четыре большие, недавно отстроенные корабля; Бокингем стоял на плотине, блистая, по обыкновению, золотом, бриллиантами и разными драгоценными камнями, в шляпе, украшенной белым пером, спускавшимся ему на плечо, окруженный штабом, почти столь же блестящим, как и он сам.
Был один из тех прекрасных, редких зимних дней, когда Англия вспоминает, что есть на свете солнце. Бледное светило опускалось за горизонт, обливая пурпуровым светом небо и море и бросая последние золотые лучи свои па башни и старинные дома города, окна которых блестели, как будто отражением пожара. Миледи, вдыхая чистый и бальзамический морской воздух, смотря на грозные приготовления, которые ей поручено было уничтожить, на могущественную армию, которую она одна должна была победить несколькими мешками золота, сравнивала себя мысленно с Юдифью, страшной еврейкой, когда она проникла в лагерь ассириян и увидела огромную массу колесниц, лошадей, людей и оружия, которая должна быть рассеяться как облако, от одного движения руки ее.
Вошли в гавань; но когда приготовлялись бросить якорь, маленький хорошо вооруженный купер подошел к купеческому кораблю, выдавая себя за сторожевой, и спустил на море свою лодку, которая подошла к лестнице. В этой лодке были офицер, подшкипер и восемь гребцов; офицер один вошел на корабль; где был принят со всем уважением, внушаемым мундиром.
Офицер поговорил несколько минут с капитаном корабля, показал ему какие-то бумаги, и, по приказанию капитана, весь экипаж корабля, матросы и пассажиры, приглашены были на палубу.
Когда все явились, офицер спросил вслух, откуда ехал брик, какою дорогой, какие встречал мели, и на все вопросы его капитан отвечал без затруднения. Тогда офицер стал осматривать всех пассажиров и, остановившись перед миледи, смотрел на нее с большим вниманием, не говоря ни слова.
Потом он обратился опять к капитану, сказал ему несколько слов и, как будто корабль должен был ему повиноваться, приказал сделать один маневр, который тотчас был исполнен. Тогда корабль отправился дальше, в сопровождении куттера, который шел рядом с ним, угрожая ему жерлами шести своих пушек, между тем как лодка шла сзади, по следам корабля.
В то время, когда офицер рассматривал миледи, она со своей стороны пожирала его глазами. Но хотя эта женщина проницательным взглядом своим привыкла читать в сердце людей, которых тайны ей нужно было узнать, на этот раз она встретила лицо такое бесстрастное, что ровно ничего не открыла, Офицер этот был 25 или 26-ти лет от роду; его лицо было белое со светло-голубыми немного впалыми глазами, губы тонкие, неподвижно правильные, выдавшийся подбородок его показывал силу воли, которая в простонародном британском типе означает упрямство, лоб высокий, как у поэтов, энтузиастов и солдат, волосы короткие и редкие, прекрасного темно-каштанового цвета, как и борода, покрывавшая нижнюю часть лица его.
Была уже ночь, когда вошли в гавань. Туман увеличивал темноту и образовал около маяков и береговых фонарей круги, похожие на те, какие окружают луну перед наступлением дождливого времени. Воздух был сырой и холодный.
Миледи, как ни была крепка здоровьем, почувствовала дрожь.