* * *
...Ойрот Темир по-прежнему сидел возле костра и курил трубку. Спешившиеся красноармейцы окружили его. Мы познакомились с командиром, молодым парнем в длинной английской шинели.
- Черныш, - назвал он себя.
Я не особенно хорошо сидел в седле и, стесняясь при красноармейцах показывать свое неумение, все внимание устремил на то, чтобы держаться прямо. Кажется, это удавалось. Рядом на рослом в яблоках жеребце важно покачивался Малинин, выглядевший весьма эффектно в гусарской куртке со споротыми галунами, которую надел специально для этого случая. Впереди отряда на низкорослой выносливой кобыле трусил Темир. Его высокая шапка издали бросалась в глаза.
Несколько минут мы ехали по улицам города мимо невзрачных, ободранных домов, со сползшими набок крышами, с покосившимися заборами. Прохожие попадались редко. Завидев вооруженных людей, они поспешно сворачивали в переулки. Из труб в небо отвесно поднимались дымки. Они висели неподвижно, как нарисованные. Это предвещало мороз.
Но вот город остался позади. Открылась ровная, как стол, степь. Вдали белели горы. Ветер швырял в лицо колючую снежную пыль. Всадники двигались гуськом. Темнело. Малинин сосредоточенно курил цигарку за цигаркой, ловко сворачивая их на морозе одной рукой. Вскоре к нам присоединился Черныш. Он оказался разговорчивым, и через полчаса я уже знал всю его биографию: родился в семье рабочего, на заводе участвовал в стачке, записался в Красную гвардию, дослужился до взводного...
- Что, Темир, долго ехать? - спросил я, пробравшись в голову отряда.
- Нет, какой долго, не успеет лошадь вспотеть, будем в стойбище Алпамысова. Вон сопка, за ней юрты увидим, - улыбнувшись, ответил он.
Красноармейцы подтянулись, стали поправлять винтовки. Когда до сопки оставалось метров триста, Черныш дал команду пустить коней в галоп. Вихрем вылетел взвод на заснеженное плато, но... красноармейцам пришлась осадить разгоряченных лошадей. На грязном снегу виднелись лишь следы оленьих копыт, конский помет и черные пятна давно погасших костров. Предгорье было безлюдно, дико. Ветер катал по обледеневшему пасту холодные головешки
Темир припал к шее жеребца, завизжал, начал рвать на себе волосы и бить кулаками по лицу.
- А-а, старая лиса учуяла, что крупный зверь к берлоге подходит, откочевала на перевал! Много спал Темир, долго ехал, плохой Темир! - кричал он, не утирая крупных слез, катившихся по грязным щекам.
- Куда откочевал-то, говоришь? - деловито спросил Малинин.
- За Белую гору! - ответил ойрот, указывая на горизонт. Там расплывалась в сумерках круглая вершина.
- Сколько верст?
Темир смотрел на него тупо, не понимая.
- Ну, к утру приедем?
- Да, да! - испуганно закивал пастух. - Раньше, чем звезды зажгутся, увидим мы его юрту!
Совещались недолго. Малинин настаивал на том, чтобы продолжать преследование. Командир взвода поддержал его. Мне тоже не хотелось возвращаться в Крайск, несолоно хлебавши. "Там Николаев! - подумал я. - В случае чего, не хуже меня распорядится".
И мы снова двинулись вперед.
Рассвет встретили высоко в горах. Усталые лошади медленно шли по узкой тропинке, вырубленной в почти отвесной скале. В пропасти клубился белый туман. Шерсть животных, тулупы бойцов, штыки - все покрылось мохнатой изморозью. У многих побелели носы, щеки. Черныш то и дело покрикивал:
- Лицо обморозил! Смотри, лицо обморозил!
И красноармеец, спешившись, набирал в горсть сухой, колючий снег.
- Ну, скоро? - уже не в первый раз спрашивал я у проводника. Тот немилосердно дергал повод, успокаивающе бормотал:
- Совсем близко, начальник!
Мы долго спускались гуськом по крутой тропе, каждую минуту рискуя сорваться в ущелье. Солнце стояло высоко, когда мы очутились на плоскогорье. Оглянувшись, Черныш с отчаянием воскликнул:
- А, черт его дери!
Перед нами было брошенное кочевье. Та же картина, которую мы видели вчера: истоптанный снег, потухшие костры. Только тут головешки еще дымились. Малинин подъехал к Темиру и уставился на него, поигрывая плеткой:
- Ты что, шутки шутить вздумал?
- Оставь его! - вмешался я. - При чем тут он?
Опустив голову, Темир молчал.
- Что будем делать? Возвращаться? - спросил я Черныша.
- Зайсан ушел вперед один переход! - азартно закричал пастух, брызгая слюной. - Эта дорога совсем легкий, но длинный. След в след идти будем, догонять не будем! Прикажи, начальник, охотничьей тропкой поведу, узкая тропа, но шибко короткая, не успеет Алпамысов костры разжечь, мы ему в глаза смотреть будем!
- Веди! - закричал Малинин, заламывая папаху. - Веди, язви его в душу! - Он взлетел в седло, тронул поводья, но тут Черныш вежливо и решительно сказал:
- Люди обогреться, отдохнуть должны, товарищ Егор.
- А вот мы их самих спросим, - подмигнул Малинин и обратился к красноармейцам: - Товарищи! Как - догоним буржуя или животы будем у костра греть?
- Едем дальше! Чего там! Быстрей догоним, быстрей домой вернемся! - смеясь, отвечали бойцы.
И снова потянулись горы, ущелья. Мы на ходу жевали мерзлый хлеб и твердую, как камень, тарань. Еле заметная тропка змеилась по самому краю обрыва. Лошади не могли идти, копыта скользили. Пришлось спешиться и вести их на поводу. Багровый шар солнца уже коснулся гребня горы. По ущелью протянулись длинные фиолетовые тени, когда впереди показался узкий деревянный мостик, переброшенный через глубокую расщелину. На той стороне к самому мосту подступал густой кустарник, укрытый снегом.
- Шибко медленно шагай надо! - озабоченно предупредил Темир и ступил на мостик. Вслед за ним потянулись красноармейцы. Малинин, отстав, присел на снег и стал перематывать портянку.
Мы с Чернышом были уже на мосту, когда вдруг что-то гулко бухнуло и рассыпалось, словно горох по железному листу. Я не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял - было уже поздно. Устроив в кустах засаду, бандиты поливали мост пулеметным и ружейным огнем.
Конь подо мной захрапел и стал валиться набок. Я успел заметить залитое кровью лицо Черныша, нашего проводника, выглядывающего из-за кустов, вставшую на дыбы лошадь Малинина и его самого, быстро ползущего на животе прочь от моста.
Я успел ухватиться за край и повис над пропастью. Настил был сделан из досок, положенных на два дерева, ветки которых переплелись так, что за них можно было ухватиться и продержаться некоторое время. С трудом подтянув ноги, я спрятался под мостом. Над головой слышались топот, крики. Я раскачивался, вцепившись и пружинившие ветки. Они все больше сгибались под моей тяжестью. Вниз я не смотрел. В голове не было ни одной мысли...
Постепенно шум стал стихать. Еще несколько минут слышались стоны, но выстрелы оборвали их. Подбежав к мосту, бандиты прикладами сталкивали мертвых и раненых красноармейцев в ущелье.
- Царствие небесное господам большевичкам! - услышал я сочный бас.
Кто-то весело ответил:
- То ли еще будет, господин Степняк, в светлое христово воскресенье!
"Воскресенье? - мелькнуло у меня. - Это же и есть двадцать шестое декабря!"
Руки мои посинели и потеряли чувствительность Я смотрел на свои пальцы, как на чужие, и думал: "Вот сейчас они разожмутся!" Между тем наверху седлали коней. Послышался топот, бряцание стремян. Звуки постепенно отдалялись.
Подождав еще немного, я выбрался на мост. Вокруг все было пустынно, безжизненно. Чернели скалы. В ущелье клубился туман. Спускались сумерки. Только ржавые пятна на снегу напоминали о происшедшей трагедии... Как тоскливо и жутко стало мне! Нет ничего страшнее, чем видеть гибель товарищей и остаться в живых!
"Все кончено!" - подумал я и побрел назад по той дороге, которая привела отряд к этому страшному мосту. Наступила ночь. Вырыв яму в снегу, я лег. Когда рассвело, пошел снова. К вечеру выбрался на равнину. Горы остались позади. Здесь было теплее, но ноги стали проваливаться в мокрый снег. Уже сутки во рту не было ни крошки. Подступала слабость. Мною владело глубокое безразличие к своей судьбе. Только себя винил я в том, что случилось. Как можно было поверить на слово неизвестному человеку и пуститься в легкомысленную авантюру! Я виноват в смерти преданных, честных людей!..
Когда стемнело, я увидел на горизонте огни и, не скрываясь, пошел прямо на них. Но не дошел. Упал в каких-нибудь ста метрах от костра, возле которого темнела палатка. Вокруг огня сидели люди с винтовками. Уже лежа на снегу, я понял, что это белые. Может быть, даже тот самый отряд Степняка, который устроил нам засаду.
Снег подо мной оседал. За воротник полезли ледяные комья. Но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. "Вот теперь действительно все!" - обреченно подумал я и в этот момент увидел отделившуюся от костра фигурку. Раздался испуганный голос:
- Кто это?
Я привстал. Женщина!
Она наклонилась.
- Соня! - пробормотал я. - Соня Лессинг!
6
Да, это была она! Одетая в полушубок, мужскую шапку и большие не по размеру валенки, она была похожа на подростка. Как она очутилась здесь, в степи? Куда я попал?
- Это вы? - изумленно прошептала Соня и испуганно оглянулась. - Зачем вы пришли? Вас увидят и убьют. Бегите!
- Тут белые?
- Здесь русские, которые борются за свободу России! - сердито и взволнованно бросила она.
- И вы, стало быть, боретесь?
- Да!
- Тогда поспешите! - сказал я и снова лег. - Кликните ваших друзей. Они будут рады расстрелять большевика.
Соня несколько секунд раздумывала:
- Вставайте!
- Не могу.
- Обопритесь на меня!
Она опустилась на колени и подсунула руку мне под голову. Опершись о ее плечо, я поднялся. Мы медленно зашагали куда-то в черную степь. Я ни о чем не спрашивал. На меня нашло какое-то отупение. Впереди показалась неясная тень. Рядом с нею на снегу багровели полупотухшие угли. Это была маленькая палатка. Соня, пригнувшись, пролезла в квадратное отверстие и за руку потянула меня.
- Ложитесь! - шепнула она, бросив на расстеленную шкуру ватное одеяло. - Сейчас разожгу костер, и вы согреетесь.
Она выбралась наружу. Затрещали сухие ветки. Через несколько минут красные отблески заиграли на стенах палатки. В двери показалось розовое лицо Сони. Оно было суровым.
- Что вам нужно для того, чтобы вы могли уйти?
- Шапка, валенки и немножко пищи.
- Вы голодны? - испуганно, совсем по-детски спросила она. - Как же я не догадалась! Сейчас...
Присев рядом на шкуру, она достала из мешка буханку хлеба, ломоть сала и протянула мне.
- Ешьте!.. А шапку и валенки возьмете мои. Я скажу, что потеряла, мне дадут еще.
В палатку заползало тепло от костра. Притихнув, Соня сидела в углу, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. Освещенные костром, волосы ее казались огненными. Милое, задумчивое лицо было тревожно. Горячая волна подступила к моему сердцу. Соня в этот момент показалась родной и близкой.
- Что вы здесь делаете? - спросил я.
- Не скажу! Не расспрашивайте! - отрезала она. - Отдыхайте, грейтесь и уходите!
- Вы спасаете мне жизнь. Зачем? Ведь мы, кажется, враги?
- Вам не понять! - с вызовом сказала Соня. - Впрочем... Я отвечаю услугой за услугу. Вы отпустили моего отца.
- Он оказался невиновным.
- И вы не виноваты! - горячо произнесла Соня и придвинулась ко мне. Глаза ее блестели. - Вы хороший человек, я думаю... Но вы обмануты лживой пропагандой немецких шпионов, приехавших в запломбированном вагоне. Вы замахнулись на Россию. Вы... - Почему вы смеетесь?
- Я не смеюсь, - ответил я грустно. - Как жаль, что вы не с нами, Соня!
За стенкой послышались шаги. Девушка высунулась наружу.
- Вы здесь, мадемуазель? - послышался мужской голос.
- Да, прапорщик!
- Как только рассветет, отправляйтесь обратно. Передайте глубокую благодарность тому, кто вас послал, за ценное сообщение!
- Хорошо.
- Не забудьте, уговор остается в силе. Двадцать шестого декабря!
- Ладно, прощайте! - беспокойно ответила девушка. Я понял, что она боится, как бы прапорщик не наговорил лишнего.
- Вы гоните меня, Соня? - вкрадчиво сказал он. - Как это жестоко!
Соня совсем вышла наружу и стояла, загораживая спиной вход.
- Сонечка! - умоляюще заговорил прапорщик. - Вы же знаете, что я люблю вас! Еще когда приезжал в отпуск...
- Вечер воспоминаний. Костя, устроим как-нибудь в другой раз.
- Но, Соня, вы же обещали выйти за меня, почему вдруг такая перемена?
- Не надо сейчас об этом, - с досадой сказала девушка. - Дайте мне отдохнуть перед дорогой!
- Отдыхайте! - резко бросил мужчина. Заскрипел снег.
Соня долго стояла у входа. Я надел шапку, стащил мокрые сапоги, обернул ноги, вместо портянок, порванной наволочкой. Войдя в палатку, Соня сняла валенки и переобулась в старенькие башмачки.
- Возьмите! - она не глядела на меня.
Я с трудом всунул в валенки опухшие ноги. Костер догорел. Мы почти не видели друг друга.
- Значит, в войну играете? - зло спросил я. - На посылках служите у негодяев, которые хотят удушить революцию, народ потопить в крови?
- Как вы смеете! - прошептала ошеломленная Соня.
- Смею! Ишь, романтику в чем нашла! А двадцать шестого декабря, значит, радоваться будете, когда заговорщики в Крайске рабочих на фонарях вешать начнут?
- Не рабочих, а бунтовщиков, понятно? - звенящим голосом ответила она. - И не вешать. Вешаете и расстреливаете вы! Судить будем правым и справедливым судом.
Откинув голову с тяжелым узлом волос, Соня подошла ко мне, положила на мои плечи тонкие руки и тревожно зашептала:
- Надеюсь, что у вас хватит благородства не воспользоваться сведениями, которые стали известны вам совершенно случайно и только благодаря мне. Вы должны дать слово, что забудете о том, что слышали. Иначе я не пущу вас! Я позову солдат!
- Такого слова я вам дать не могу.
- Зачем вы так говорите? - со слезами произнесла она. - Я же с вами по-честному, а вы...
- Или зовите ваших солдат, или я пойду, - сухо перебил я.
- Ступайте! И бог вам судья... А я... я не могу!
Она мягко вытолкнула меня из палатки. С минуту я стоял, потрясенный, прислушиваясь к прерывистым всхлипываниям за брезентовой стеной, потом зашагал в темноту.
Боясь напороться на часовых, я далеко обошел палатки и костры. По пути считал их и пытался представить, сколько тут людей. Мрак скрывал меня, но он же мешал разведать силы врага. Где-то храпели привязанные кони, раздавались аккорды гитары. Лагерь широко раскинулся по степи. До самого горизонта блестели точки костров.
Небо начало светлеть. Я шел по обледеневшей дороге. Местность была уже мне знакома. Неподалеку блестела круглая вершина Белой горы. До Крайска оставалось не больше двух десятков километров. Я думал то о Соне, то о погибшем отряде, то о приближающемся воскресенье. В сущности, я не узнал ничего нового. О том, что двадцать шестого что-то готовится, мне было известно в прежде. Каковы силы заговорщиков, где они выступят - вот что мне хотелось выяснить! Ведь в Крайске был всего один красноармейский полк!.. При согласованном выступлении заговорщиков и банд Степняка соотношение сил может оказаться невыгодным для нас. Мы должны разбить их поодиночке.
Замерзший и усталый, я поднялся на крыльцо особняка. Часовые, не узнав меня, загородили дверь. Вглядевшись, один удивленно протянул:
- Никак сам товарищ Братченко! А тут вас похоронили!
"О гибели взвода уже известно! - подумал я. - Кто же мог сообщить?" Я взбежал на второй этаж. Через приоткрытую дверь доносились приглушенные голоса.
В кресле развалился Егор Малинин. Лицо у него было красное, глаза припухли На диване, расстроенный и сердитый, сидел Николаев. А у окна, чуть не плача, стоял Лешка.
- Я среди камней спрятался, все видел! - услышал я последнюю фразу Малинина. - И как красноармейцев в пропасть сталкивали, и как коней наших уводили. Но Братченко среди убитых не было. Думаю, успел он на другую сторону перебраться...
- Что ж он им живой дался? - спросил Николаев.
- То-то и оно... - начал было Егор, но, увидев меня, вскочил, опрокинул кресло и кинулся ко мне с криком:
- Федя! Друг! Жив!
С сияющими глазами подбежал Лешка.
Николаев встал, расправляя желтые усы.
- Выбрался-таки! - шумно радовался Малинин. - Как же ты?
- Да вот так, - нехотя ответил я, с трудом расстегивая полушубок.
- Человек еле стоит! - укоризненно сказал Лешка. - Давайте помогу, Федор Гаврилович.
- Ничего... Ты лучше доложи, где пропадал. Что с ключом?
По напряженному лицу Малинина я понял, что он еще ничего не знает ни о ключе, ни о похождениях Лешки.
- Так вот, Федор Гаврилович, - начал Кольцов. - Они выступят не в воскресенье, а в пятницу двадцать четвертого, в четыре часа утра.
7
Мне вспоминается то, что рассказывал о Лешке его отец, учитель географии.
Детство у паренька было довольно бурным. Начитавшись приключенческой литературы, Лешка решил, что его жизнь будет такой же романтической, богатой событиями, как у капитана Немо или Жака Паганеля. Готовя себя к будущим испытаниям, Лешка принялся вырабатывать твердый характер. Он взял за правило говорить всем только правду, и чем неприятнее она была, тем большее удовлетворение получал Лешка. В четвертом классе он заявил законоучителю:
- Вы меня, батюшка, не вызывайте больше. Я вашего предмета учить не стану.
- Почему? - изумился отец Николай.
- Потому что бога все равно нет, я в этом убедился!
- Интересно, как же ты убедился, дерзкий мальчишка? - закипая, спросил священник.
- А я во двор вышел и сказал: "Бог, если ты есть, разрази меня громом, я в тебя не верю!" И ничего не случилось, - хладнокровно ответил Лешка.
Много неприятностей доставила отцу эта выходка. Пришлось к самому протоиерею ходить, просить за сына. А в восьмом классе, уже юношей, прочитав листовку, которую ему дал ссыльный матрос, Лешка заявил инспектору:
- Как вам не совестно штабных генералов спасителями отечества называть? Солдаты в окопах мокнут, а генералы гнилым обмундированием спекулируют!
Кольцова в тот же день исключили из гимназии, но он не горевал. В жизни назревали большие перемены. Романтик и фантазер, Лешка чувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде.