* * *
А чуть свет нас разбудили петухи. Мы выглянули из своих гнезд и застыли от удивления: ночевали на опушке леса недалеко от деревни.
- Какие мы бездарные - заблудиться и то не смогли, - сокрушалась Люба. - Ломай скорее эти курятники, а то еще кто-нибудь увидит.
Вошли в деревню вместе с солнцем. Около колодезного журавля хлопотала старушка, пригнутая к земле годами и, должно быть, нелегкой жизнью. Неужели у нее хватит сил тащить эти ведра? Я кинулся к колодцу и как можно громче крикнул:
- Доброе утро, бабушка!
- Здравствуй, внучек.
- Куда нести?
- Во-он в тую избу, около самой школы.
Кричал я напрасно: бабушка слышала хорошо. Но шла тяжело, даже порожняком. Непослушные ноги едва волочились по пыльной дороге. Лицо было сплошь иссечено морщинами. Только глаза откуда-то из глубоких расщелин светились ярко и смотрели на нас с живым любопытством.
Люба взяла старушку под руку, спросила: неужто, кроме нее, некому притащить воды?
- Были помощники-то, были, - грустно и, как мне показалось, не очень охотно проговорила бабушка и умолкла, словно забылась на время. А когда вошли в избу, подвела нас к фотографиям военного времени.
- О младшем-то, Федоре - он первым ушел - даже похоронной не получили. Как в воду канул. Двадцать лет ищу, по радиву объявляла - не отзывается. В сорок первом прислал весточку да и замолчал...
- А в позапрошлом году и старик мой скончался, царство ему небесное, тоже ранятый был, - снова заговорила бабушка. - Вот она кака война-то. Уж больше бы ее не надо. А ведь опять грозятся какие-то басурманы. Прошлая-то сколько жизней унесла, а что сейчас будет, когда начнут кидаться этими однородными?
- Бабушка, а как вы с хозяйством управляетесь?
- Плохо, внученька, плохо. В огороде несколько грядок и те сохнут. Жарища какая стоит. Говорят, все от этих же однородных. Хозяйство небольшое, а все равно мужские руки нужны. Дверь, вишь, покосилась, крыша течет, в печке под перестлать надо, крыльцо сами видели какое.
- Бабушка, а комсомольская организация есть в деревне?
- Как не быть? Есть, сынок, есть. Кажинный божий день под моими окнами в фумбол гоняют.
- А к вам забегают?
- Забегают, когда мяч в огород запустят или воды напиться.
- Секретаря знаете?
- Ды-ть, кажись, Митька Необутый у них за главного.
- Кличка, что ли?
- Кто его знает. Испокон веков так: Необутые да Необутые...
Митьку Необутого мы стащили с сеновала и подробно рассказали ему о бедственном положении одинокой старушки. Он долго не мог понять, что от него хотят, а когда сообразил, удивленно поглядел на нас:
- Так ведь это ж не колхозная собственность, это ж частный сектор.
- Дурак! - сорвался я. Потом уточнил: - Дуб! - И украдкой взглянул на Любу. Та одобряла.
Митька посмотрел на меня, что-то вспоминая, и медленно проговорил:
- Хоть ты и член райкома, а не очень давай волю словам. Ну обсудим, поможем...
- Ох и бюрократище! - не выдержала Люба. - Собирай комсомолок, сами починим крышу!
Эта остановка не входила в наши расчеты, но мы не жалели. Огородик был полит на совесть, хоть рис сажай. Девчонки оказались активнее ребят, но и мальчишки расшевелились. Особенно когда подошли соседки да похвалили. Пожилая женщина допытывалась у Митьки:
- А эти, что крыльцо чинят, откудова? Неужто и они бесплатно работают?
Секретарь почесал лодыжку резиновой туфлей и, как мне показалось, с гордостью ответил:
- А ты думала! Они же комсомольцы!..
Бабушка ни за что не хотела отпустить нас с Любой без ужина. Да мы и не очень сопротивлялись. На таганке́ уже весело постреливала сковородка, и по избе растекался густой аромат жареной картошки с луком. Кто тут устоит! Сама хозяйка не ела, только смотрела на нас добрыми, счастливыми глазами. Слезы текли и текли по ее улыбающемуся лицу и беззвучно падали на край чисто вымытого обветшалого стола. А когда мы поднялись, обняла, прижала к себе.
- Касатики вы мои! Сердешное вам спасибо! Не за воду, не за крышу - за души ваши отзывчивые!.. - А на починенном крылечке еще раз остановила: - Родные, что ли?
- Знакомые.
- Ну дай вам бог породниться!
- Бабушка!.. - смутилась Люба и торопливо сбежала с крыльца.
Я зачем-то взялся проверять, хорошо ли пригнаны ступеньки, пнул разок-другой ногой, подпрыгнул и, не глядя на хозяйку, неторопливо пошел вслед за девушкой...
Радостное возбуждение улеглось. Не то мы вдруг сразу повзрослели, не то притомились. Шли молчаливые.
- Коля, ты будешь мне писать?
Вот откуда моя тревога. Не усталость, а близкая разлука уже дышала холодом в лицо. Еще вчера у нас впереди была вечность, а сегодня опустившийся вечерний туман наглухо закрыл горизонт.
А так ли уж наглухо? И мне вдруг почудилось, что я шагаю не по проселочной дороге, а по далекой границе и за плечами у меня не рюкзак, а автомат...
У моей мечты отрастали крылья!
* * *
О проводах, тяжелой разлуке я знал лишь по книгам - самому испытывать не приходилось. С мамой не расставались, друзья тоже всегда под рукой - только свистни. А сегодня...
Сегодня у меня так муторно на душе. Идем на станцию. Изредка переглядываемся с Любой. Она, по-видимому, не решается отойти от отца. Удастся ли хоть пожать ей руку напоследок?..
Да и с полковником еще столько недосказанного. Не подумал бы он, что наши разговоры о границе - всего-навсего блажь, детский лепет. А Павлом Александровичем завладели старшие во главе с председателем колхоза, молодежь оттерли. У них свей вопросы, по которым хотелось посоветоваться с приезжим.
И только на станции полковник отвел меня в сторону от провожающих, заговорщически шепнул:
- Ну как, не раздумали?
- Что вы! - испугался я, сразу поняв, о чем речь.
- Если затрет - прямо к райвоенкому. Не заметили, ко мне подполковник заходил в Володятино?
Чтобы мы да не заметили! Даже знали, что в портфеле у того подполковника бутылка с вином. Не умещалась предательская красная головка в раздутом портфеле.
- Вместе с ним войну начинали, - нажал мне на плечо полковник. - И памятные подарки от фашистов в одно время получили - по осколку на брата. Ему, правда, достался увесистее - пришлось перейти на военкоматскую работу. Секретарь райкома комсомола тоже в курсе дела.
Поезд трогается. Люба отчаянно машет рукой из окна вагона. В ответ ребята подбрасывают вверх свои кепки.. Но я знаю, кому адресованы эти прощальные жесты.
До скорой встречи, Люба!..
НА КРЫЛЬЯХ МЕЧТЫ
И вот наша четверка у тяжелых дверей райвоенкомата. Его работники, оказывается, уже давно "разверстали" призывников и на все наши просьбы о посылке на границу отвечали холодно: "Нельзя!"
Радостное возбуждение мгновенно улетучилось. Но сдаваться не хотели. Петька Стручков разузнал, что кроме парадного входа в военкомат с дежурным у дверей есть еще два. На черной лестнице обнаружили только кошку и огромный, размером с рукавицу, висячий замок на двери. Зато через боковой вход попали прямо к военкому, как можно вежливее поздоровались с ним, называя по имени и отчеству - Андреем Андреевичем. Излагал нашу просьбу Лука Челадан.
Подполковник строго глянул на нас поверх очков. А глаза сверкнули приветливой, одобряющей улыбкой.
- Что ж с вами делать? Придется вновь комиссию проходить.
- Мы же проходили, - испуганно заметил Ванюха Лягутин.
- Ничего не могу поделать. В погранвойска особый отбор. Ну, не трусьте! Пошли за мной!
Мы с детства любили помериться силами: согнув руки в локтях, показать тугие желваки бицепсов, сделать без отдыха пятьдесят приседаний, перейти улицу на руках, нырнуть от берега до берега, взять стометровку босиком по снегу. Гладиаторы, да и только. Но сейчас со стороны, наверно, жаль было смотреть на нас.
Ванюха Лягутин, съежившись, стоял нагишом перед девушкой в белом халате и выдувал внутренний цилиндр из блестящего никелированного бачка. Черные глаза его совсем обуглились. Он не знал, куда себя деть от стеснения.
У Петьки Стручкова всегда вместо живота была футбольная камера без воздуха, а сейчас зияла темная, глубокая впадина. По ребрам, как по частоколу, хотелось провести палкой. Врач с седенькой бородкой клинышком и в пенсне на золотой цепочке уже в третий раз спрашивал Петьку, чем он болел в молодости, будто тому перевалило по крайней мере за пятьдесят.
И тут же, пока мы одевались, члены комиссии начали совещаться. Райвоенком терпеливо выслушивал мнения сторон, то есть старичка с бородкой, красивой девушки в белом халате и одного военного, интересовавшегося главным образом нашими биографиями. Врач вновь пересчитывал ребра Петьки, перемежая свою речь пугающей латынью. Девушка призналась, что недобрала у Ванюхи одного сантиметра. Тоже мне, гладиатор, не мог немножко приподняться на носках!
- Ладно, у пограничников хлеба добрые, отойдут! - заключил подполковник и размашисто поставил свою подпись.
За военкоматским барьером остался один Лука Челадан: плоскостопие! Он принял это решение мужественно.
- Пусть будет так. Но мысленно я всегда буду вашим незримым спутником!
* * *
Воинский литер на проезд, предписание с гербовой печатью! Этим документам познаешь цену только тогда, когда они у тебя в кармане. Я то и дело перекладывал их с места на место, боясь помять или, чего доброго, утерять. Только в поезде немножко успокоился.
Вагон был набит одними призывниками и напоминал своеобразную физкультурную площадку. Средние полки превратились в спортивные брусья. По узкому коридору ходили на руках. В конце вагона начинали и бросали, наверное, уже сотую песню: у хористов хватало терпения только на первый куплет.
Кое от кого попахивало спиртным. Стручков тоже притащил из вагон-ресторана бутылку вина.
- Хлебнем, что ли? - развязно, как заправский пьянчуга, предложил Петька.
Ванюха сделал два крупных глотка, поперхнулся, закашлялся и передал мне. Гадость, а не вино. Стручков не сетовал, что ему досталось по крайней мере две трети бутылки.
- Ребята, а ведь я, того, перехитрил комиссию, - вдруг признался Ванюха. - Вошли тогда в кабинет, я подсел к таблице для испытания зрения и все буквы на память заучил. А так бы издали только две верхние строчки прочел.
- Хм, - дернул носом Стручок. - На границе тоже будешь поближе к шпионам подсаживаться?
- А это что? - Ваня вынул из новенького футляра очки в черной оправе, неумело зацепил дужками за уши и сразу стал не похож на себя.
- Профессор кислых щей! Еще бы указку в руки. - И Петька начал изображать профессора кислых щей. - Итак, что есть вселенная? Вселенная - это окружающий нас мир, именуемый Галактикой. Он бесконечен во времени и пространстве...
- Помогла двойка за звездную систему? - напомнил я профессору.
- Пом-могла. А слепым и двойка не поможет. Приедем - раз-зо-блачу! - Петька захмелел.
- Да очки на всякий случай, - оправдывался Ванюха. - Для летно-подъемной службы не гожусь, а так - пожалуйста, в любой род войск.
- 3-зачем обманывал? Разоблачу! - куражился Стручок. Потом запел собственные частушки, посвященные в свое время вновь избранному комсомольскому бюро.
Колька, Ванька и Лука
Залетели в облака.
Но не ждите, братцы, чуда,
Скоро грохнутся оттуда!
- Здо́рово, а? Все село поет. Я уехал, а частушки остались. Кто сочинил? Петр Стручков сочинил, самодеятельный поэт и композитор! Пойду еще бутылочку раздобуду.
- Хватит! - дернул я его за рукав.
- Чего ты за всех решаешь? Кончилась твоя власть! Ванюха, раздавим?
Но Ванюха даже не откликнулся. Он смотрел в окно и, наверное, уже видел таинственную границу и чужие земли на той, сопредельной, стороне. И действительно, стоило Петьке уйти, как Ванюха начал описывать нашу будущую пограничную заставу, словно он уже побывал там. Он, как всегда, не жалел красок, рисовал что-то вроде восточной крепости со сторожевыми башнями, узкими бойницами, подземными ходами и глубокими бетонными погребами для боеприпасов и продовольствия...
Но вскоре я и сам перестал замечать, что творится в вагоне, каким-то чудом все еще не сошедшим с рельсов. Перед окном широко, неторопливо плыли вспаханные поля с озимыми посевами, зеленые островки деревень, ленточки проселочных дорог. Вдали серебрилась узенькая полоска реки. Чем-то она напоминала нашу Ирмизь. Должно быть, напрасно мы наговаривали на свою речку - и тиха, и мелка, и узка. А ведь если по-настоящему разобраться, лучше, красивее ее нет на всем белом свете! Один берег высокий, с небольшими заводями, где летом лениво греются на солнце красноперые язи. Другого - будто совсем нет. Прямо с заливных лугов сползают в воду тяжелые листья водяных лилий, желтые, солнечные короны кувшинок.
Круто выгнутой петлей река подступает чуть не к самому клубу. Отсюда веером расходятся улицы нашего большого села Володятина, с деревянными избами и небольшими нарядными палисадниками. Посредине улиц поднимаются к небу певучие колодезные журавли. Пройди весь район - не услышишь такой приятной музыки. Хорошо, что все земляки вместе. Есть с кем вспомнить родные края, погреться в воспоминаниях беспокойного детства.
Мелькают телеграфные столбы, перестраиваются на ходу березовые рощи; они то бегут прямо на нас, то замирают по команде "смирно", то удаляются, сливаясь с посиневшим горизонтом. Вслед за ними уплывают и сгустки серых, осенних облаков.
Миновали небольшую железнодорожную станцию, как две капли воды похожую на нашу. Мне даже показалось, что на узеньком перроне все еще стоит мама и устало машет рукой. Волосы ее выбились из-под платка, лицо заплаканное, постаревшее. Даже ростом стала как будто ниже. А рядом с ней Лука Челадан. Его немигающие глаза наполнены и завистью, и мольбой, и отчаянием. В военкомате держался Лука, а тут сдал.
В вагоне установилась непривычная тишина. Только неутомимые колеса мерно отбивали такт, пересчитывая рельсы. Жесткие полки накренялись то в одну,то в другую сторону, укачивали. Но сон не шел. Его вытеснила неведомо откуда заползшая тревога. Что ждет нас впереди? Какой будет наша встреча с далекой границей?..
ПЕРВЫЕ ШАГИ
На станции нас встретил старшина Аверчук.
Мы увидели его еще из окна вагона. Плотный, широкоплечий, с крупным лицом и толстой шеей, он стоял недвижимо, широко расставив ноги, будто врос в выщербленный перрон. Глаза наполовину ушли под черные мохнатые брови, придавая лицу строгое, даже свирепое выражение.
- Разобрать вещи! Старший команды ко мне! - рубил старшина. - По машинам! В кузове не спать! Крайним держаться за борта!
Станция - еще не конец нашего пути. От нее до пограничного отряда надо добираться на автомашинах. Три грузовика, оборудованных скамейками, идут на одной дистанции, как привязанные. На последнем подобралась шумная компания. Там не умолкают песни. На нашем тихо, слышно, как шипят покрышки по горячему асфальту, спокойно, деловито урчит мотор.
Солнце щедро не по-осеннему. Высокий купол голубого неба до краев наполнен теплым, прозрачным воздухом. Кажется, что вот-вот оттуда польется весенняя трель жаворонка. Только выгоревшая трава да пепельно-серая земля напоминают о времени года. По обочинам дороги торчат, как столбики, любопытные суслики. С приближением автомашин они срываются с мест и с неестественной быстротой ныряют в расщелины потрескавшейся почвы. На телеграфных столбах бесстрашно, словно чучела, сидят степные орлы, подстерегая зазевавшихся грызунов. Как все это не похоже на наши края, где небо уже затянуто тяжелыми тучами, где гуляют северные ветры, моросят обложные дожди.
- Смотри, смотри, - колотит меня в спину Ванюха Лягутин, - джейраны!
Вглядываюсь в серый, бесцветный пейзаж и наконец различаю парочку необыкновенно стройных, красивых животных, пасущихся вдали от дороги. Водитель озорно жмет на сигнал. Питомцы горячих пустынь, как по команде, высоко вскинули головы, на несколько секунд замерли, затем широкими, грациозными прыжками пустились в сторону от нас. Казалось, что они не бегут, а летят, низко распластавшись над землей!
Асфальтированная лента дороги стелется по широкой, почти бескрайней долине. Справа и слева проступают, цепи горных хребтов, пока еще неясные, едва различимые, призрачные. Но впереди уже вырисовываются бесформенные нагромождения гор. Автомашины пошли на подъем. Это еще трудно заметить на глаз, но можно определить по натужному урчанию мотора, постепенному уменьшению скорости.
Песни умолкли. Пассажиры настороженно всматриваются в даль, словно пытаясь разглядеть, что же скрывается там за причудливыми изломами сизого горизонта.
Наверняка Ванюха Лягутин уже все видит, лепит по своему собственному вдохновению. Не беда, если вместо обыкновенных солдатских казарм возникнут восточные крепости.
Петька Стручков не терпит тишины, не переносит молчаливой задумчивости. Он уже со всеми знаком и всем надоел. И сейчас тормошит соседа - моего однофамильца.
- Слушай, шагистики много будет?
- Не любишь? - ответил тот и ладонью смахнул со лба роскошный чуб каштановых волос.
- Кто ее любит? Разве только лошади.
- А что ты любишь?
- Колбасу.
- Копченую?
- Угу.
- Тебя бы сначала дома откормить, потом призывать в армию.
Петька дернул соседа за пышный чуб, но тут же получил сдачу - подзатыльник. Началась возня. С задней скамейки крикнули:
- Эй вы, гусаки, вывалитесь из кузова!
Приближались к перевалу. Серебристая дорога, безбожно петляя, уходила вверх. Кругом - ни одной живой души. Только черные беркуты, словно пикирующие бомбардировщики, бросались вниз по крутому откосу перевала.
Сильнее завыли моторы. Кузов грузовика резко накренялся то в одну, то в другую сторону. Пожалуй, только сейчас дошло до нас строгое предупреждение старшины: "В кузове не спать! Крайним держаться за борта!"
Дорога завивалась все круче. Мотор уже ревел на первой скорости. Часто грузовик проходил по самому краешку обрыва, и тогда нам казалось, что колеса автомашины висят над пропастью. От непривычной высоты, бесконечных крутых виражей, пронзительного визга колес сердце то и дело замирало, словно падало вниз. Дыхание становилось неровным, прерывистым. Моих соседей укачало. Они сидели бледные, с помутневшими, невидящими глазами. Я поддерживал их за плечи. Пришли на ум чьи-то слова:"Подниматься в гору куда легче, нежели спускаться вниз". Каким-то будет наш спуск?..
Наконец мы остановились на ровной, широкой площадке. Перевал взят! Старшина Аверчук обошел автомашины, придирчиво осмотрел новобранцев и, сделав вид, что не заметил бледных лиц, молчком снова сел в кузов переднего грузовика.