Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на него. Тут лицо старика стало очень серьезным, даже торжественным. Потом он размашистым крестом осенил нас.
"С богом, дэца!" - сказал он.
И такое, Иечка, сознание исполненного долга было написано на этом худом, морщинистом лице, что ни у кого духу не хватило сердиться за неожиданную задержку. Все-таки, понимаешь, старый человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване на Дунае, и остановил нас для того, чтобы благословить и напутствовать.
Нет, долго я не забуду этого старика.
Он стоял у самого уреза воды, пропуская мимо себя буксиры, танкеры, баржи. И, хотя с мостика нашего тральщика уже нельзя было различить его лицо, я видел, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему…
…За селением Базиаш нас уже со всех сторон обступила Югославия.
Солнце вставало неизменно за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское солнце. Того и гляди, Дунай мог стать. Зато, Ийка, какое тепло шло к нам с обоих берегов! Нас здесь называют не иначе, как старшие братья. Югославы же славяне, понимаешь?
(Так что я вроде старшего брата тому югославу из Велике Градиште!)
А в Смедерово, где грузили на баржи уголь для Белграда, на причал пробился поп (но, Иечка, прогрессивный поп, хоть длинноволосый и в рясе, как полагается, однако перепоясан патронной лентой и маузер на ремне - бывший партизан!). Вдруг он до того разгорячился, что облапил нашего начальника штаба, что-то крича по-сербски. Танасевич пояснил нам: говорит, мы одна большая семья с русскими. Раскинулась эта семья от Ядрана до Япана. Оказывается, Ядран - это Адриатическое море, а Япан - Японское. Какова семейка-то!
Нет, очень жаль, что тебя нет со мною. Костры горят на берегу во время наших ночных стоянок. Изо всех ближайших к реке селений приходят люди посмотреть на нас, тащат в высоких корзинах всякую снедь, все лучшее, что есть в доме.
На одной из стоянок я познакомился даже с черногорцем! (Наш начальник штаба Кирилл Георгиевич объяснил, что партизанская война, постоянное передвижение людей по стране привели к тому, что в Подунавье, кроме сербов, оказалось немало и черногорцев.)
Рослый - на две головы выше меня - молодой партизан с трофейным автоматом, висящим на груди, поздоровался со мной за руку, помолчал, потом неожиданно спросил:
"Пушкина знаешь?"
Я удивился. При чем тут Пушкин?
Тогда, немного отступя, мой новый знакомый продекламировал:
"Черногорцы? Что такое? -
Бонапарте вопросил: -
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?"
И, выдержав паузу, пояснил с достоинством:
"Я - черногорец".
Подумай, Ийка, стихи Пушкина - как своеобразная визитная карточка! Пушкин служит связующим звеном между нами, двумя славянами, людьми, никогда не видавшими и не знавшими друг друга: русским военным моряком и черногорцем-партизаном!
Вот когда я особенно гордился тем, что я русский! Но я очень гордился прежде всего тем, что я советский.
"Это наше будущее идет по Дунаю", - сказал при мне один рыбак в селении Добриня, показывая на караван.
Как понимать его слова?
Мы долго спорили об этом с моим соседом по каюте.
"Открытие судоходства на Дунае возрождает экономику Югославии" - так говорил мой сосед, и правильно говорил.
Но я думаю, что слова о будущем можно толковать значительно шире.
Иногда мне представлялось, что я совершаю путешествие во времени.
Не напоминают ли о нашем восемнадцатом годе, спрашиваю я себя, эти патронные ленты, перекрещенные на груди партизан? Не похожа ли на наших первых комсомолок эта девушка в красной косынке и с коротко подстриженными волосами?
Но то, что для нас стало уже прошлым, - настоящее для югославов. И они, в свою очередь, узнают, хотят узнать в нашем настоящем черты своего будущего.
"Сравнение напрашивается само собой, ну как ты не можешь понять? - втолковывал я соседу. (Он добрый малый, но, между нами, не блещет быстротой соображения.) - Наши тральщики пробивают в минированном Дунае новый фарватер. Они ведут за собой вереницу кораблей, подобно тому как весь советский народ прокладывает в будущее путь братским славянским народам".
Вот почему нас осаждают вопросами жители Подунавья. Они никогда еще не видели советских людей. Им все интересно, каждая мелочь нашей советской жизни.
Я рад, что благодаря капитан-лейтенанту мы сразу же смогли показаться перед югославами с самой лучшей стороны - то есть в нашей повседневной работе, в преодолении этих американских, английских и немецких мин…
…Ийка! Только что я узнал, что мы наконец оценены как первооткрыватели! Наш труд запечатлен на карте!
Танасевич с улыбкой показал мне небольшую карту, которой пользуется болгарский лоцман Горанов. Среди многочисленных пометок на ней возникла еще одна. Вдоль Дуная, на участке между Молдова-Веке и Белградом, очень старательно, печатными буквами, выведена надпись: "Русский фарватер". Такое наименование дали нашему обходному фарватеру эти неуступчивые упрямцы, ныне полностью убежденные, дунайские лоцманы. Что ни говори, а лестно!
С этой картой я побежал к капитан-лейтенанту - первым хотел его порадовать. К сожалению, он на катере начальника штаба, проверяет интервалы между судами при переходе от одного берега до другого. Пришлось оставить развернутую карту на его письменном столе. Пусть как войдет в каюту, так сразу и увидит! Интересно, какое лицо сделается у него?
…Я много думаю эти дни о капитан-лейтенанте. Конечно, он минер по призванию: обстоятельный, точный, абсолютно владеющий собой. Но всегда ли был таким? Вот что интересно. Или это профессия минера так сформировала его характер?..
Но извини! Временно прерываю. Мы приближаемся к Белграду…"
И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ
Тральщики, а за ними и суда каравана миновали разрушенный мост.
Впереди Белград. За Белградом фронт. Корабли двигаются прямо на закат, будто в жерло пылающей печи.
Но печь догорает. Кое-где уголья уже подернулись сизым пеплом.
Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке,
- Сколько перемен в моей судьбе произошло! - задумчиво говорит Кичкин. - По ту сторону Железных Ворот я был совсем другим, верно?
- Ростом, что ли, повыше стал?
- Не смейся, Петрович. Для меня это важно.
- В общем, прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?
- Не только Железные Ворота, Петрович, но и Молдова-Веке. В жизни каждого человека, наверное, есть своя Молдова-Веке.
- Просто повзрослел наконец. Это пока непривычно тебе, вот и расфилософствовался.
- Может быть, - кротко отвечает Кичкин.
На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания. Стодвадцатикилометровая минная банка позади. Вдали видны уже дома городских окраин.
- А какой я был фантазер, Петрович! До Железных Ворот. Больше всего, знаешь, мечтал "свалиться на абордаж"! Видел себя стоящим у боевой рубки бронекатера, с протянутой вперед рукой, может быть даже окровавленной, наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг - но обязательно на глазах адмирала, командующего флотилией! И погибал, провожаемый громом орудийных залпов. Скажи, не глупо ли?
- По-разному можно войти в историю. - Петрович прячет улыбку, потому что сейчас пародирует приподнятый тон своего друга. - Можно вбежать на редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный катер! Но можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время и делает наш караван.
- Ну вот, опять остришь…
В столицу Югославии головные корабли вошли поздним вечером.
Город высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.
Кое-где уже зажглись уличные фонари. Значит, держатся еще белградцы? Последние лопаты угля добирают на своей электростанции?
Несмотря на позднее время, тысячи, десятки тысяч встречающих колышутся на пристани, набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Они ждут уже давно. О подвиге советских минеров стало известно задолго до появления первых кораблей.
Дежурные с повязками на рукавах, взявшись за руки, сдерживают напор толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.
- Живио! Да здравствуют русские военные моряки, живио!!!
Подняв полный мальчишеского обожания взгляд на Григоренко, который стоит на мостике, Кичкин говорит робко:
- Вас приветствуют, товарищ капитан-лейтенант!
- Почему же именно меня? Нас всех.
- Нет, вас особо. Ведь это вы решили загадку Молдова-Веке. Живио - иначе долгой жизни желают вам. Уж если столько человек желают - а их, смотрите, тысячи здесь… да что я, десятки тысяч, - значит, наверняка проживете сто лет!
Капитан-лейтенант улыбается, снисходительно и немного грустно…
"А Я НЕ ВЕРЮ!"
- Как вспомню эту его улыбку, - говорит Кичкин, стоя па палубе рядом со мной, - сам бы себе, кажется, болтливый язык откусил! Сто лет, каково? А он через два месяца погиб…
Тральщик - в порту старинного венгерского города Вышград. (Может быть, называется так потому, что стоит выше Будапешта по Дунаю?) Снега уже давно нет. Веселая весенняя листва одела деревья и кусты на склонах. Но сейчас не видно ни деревьев, ни склонов. И Вышграда не видно. Просто чернеет у борта громада берега.
Фронт совсем близко, город затемнен. Ночь. Очень теплая, мартовская.
- Петрович сказал: "напророчил ты ему!" Правда, глупо сказал? А еще комсомолец…
С берега наносит порывами волнующие запахи: сырой земли, осенних сгнивших листьев, распустившихся пушистых почек. Почему-то метаморфозы в природе чаще всего происходят скрытно, по ночам.
Вот и пришла весна тысяча девятьсот сорок пятого года на Дунай!
Весна, которую уже не увидит наш Мыкола…
- А вы верите, что он погиб? - Голос Кичкина по-прежнему негромкий, задумчивый.
Я удивлен. Позавчера ездил из Вышграда в штаб флотилии. Там долго расспрашивал разведчиков, с которыми в январе Мыкола ходил в Будапешт. Все в один голос подтверждают, что после взрыва гранаты капитан-лейтенант, обливаясь кровью, упал на ступени лестницы. Но…
- Тела-то все-таки не нашли потом, - подсказывает Кичкин.
И снова молчание.
Вспыхнувший огонек папиросы на миг освещает лицо моего собеседника, хмурое, по-мальчишески толстогубое. Он стоит ко мне боком, облокотившись на леер, и разговаривает так, словно бы думает вслух.
- Видите ли, как вам сказать, товарищ Кичкин, - мямлю я. - Иногда верю, а иногда, признаться, не верю. Но, может быть, это потому, что я повесть о нем обдумываю, а для повести…
- Нет, а я всегда не верю! Иначе это чересчур несправедливо, нельзя же так. На дне неизвестную мину разоружил, потом минную банку от Молдова-Веке прошел, и ничего! А на какой-то лестнице в Будапеште - от собственной гранаты? Это же, согласитесь, чушь, нелепо! Но я рад, что иногда вы тоже не верите. Я ведь об этом никому, только вам. Кирилл Георгиевич сейчас в Турну-Северине, а Петрович все равно не поймет. Еще мистикой меня начнет попрекать. Но я именно потому, что очень несправедливо, нелогично…
Он продолжает сердито жаловаться на чью-то несправедливость, - я уже не слушаю его.
Ну что ж! Как начата эта глава, так пусть и закончится - в обрамлении ночи.
Длится ночь на реке. Хлюпает вода под днищем, с шелестом пробегает мимо борта. Молодой обиженный голос постепенно удаляется. Он возник во мгле и пропадает во мгле. Я снова один.
- А смерть всегда нелогична, милый Кичкин, - печально говорю я, хотя Кичкина уже нет рядом…
* * *
Но так бывает иной раз в жизни: трезвая логика фактов, почтенный здравый смысл пасуют перед необычным.
Выяснилось - спустя много времени, - что в нашем споре прав был не я, а юный фантазер Кичкин. Мыкола не погиб в Будапеште. Гитлеровцы успели вытащить его из горящих развалин - раненого, потерявшего сознание.
Однако лучше для него было бы погибнуть в Будапеште. Ему пришлось пережить в плену такие чудовищные испытания, по сравнению с которыми померкло все, что он пережил до этого…
От редакции
В романе Л.Платова "Когти тигра", отрывок из которого напечатан в альманахе, вымысел тесно переплетен с фактами истории.
В основу глав "На пороге Севастополя" и "Загадка Молдова-Веке" положены действительные события, описанные Л.Платовым, в то время военным корреспондентом на Дунайской флотилии, совместно с тогдашним начальником походного штаба бригады К.Г.Баштанником в двух сериях очерков ("Подвиг минного офицера Григория Охрименко" и "Фарватер"), которые были опубликованы в 1945 и 1946 годах в газете "Красный флот".
Подвиг беспримерного в военно-морской истории разоружения на дне моря немецкой мины неизвестного образца совершил один из выдающихся наших советских минеров Григорий Николаевич Охрименко. Ему же принадлежит и честь решения "загадки Молдова-Веке". Командуя в 1944 году бригадой траления на Дунае, он провел бригаду и следовавший за ней караван с боеприпасами для фронта и топливом для Белграда по немецким и англо-американским минам из Молдова-Веке до столицы Югославии. За это Григорию Николаевичу Охрименко, ныне капитану первого ранга, единственному из советских военных моряков присвоено звание Народного Героя Югославии.
В романе сохранены также подлинные фамилии некоторых участников этих событий: капитан-лейтенанта Баштанника, лоцмана Танасевича, старшины второй статьи Караваева, водолазов Болгова и Викулова.
Подвиг не должен остаться безымянным.
Александр Иванович Абрамов,
Сергей Александрович Абрамов
ГЛАЗА ВЕКА
(Повесть)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!
Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: "Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер…"
Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен - серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.
Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени - обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный - по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.
Помню, в автобусе было странно пусто - ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы "пик", по многолюднейшей магистрали - по проспекту Маркса от "Детского мира" к Дому союзов.
Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.
Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной и не очень ясной для меня целью - проверить притчу о "глазах века".
2
Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.
В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.
- Не помешаю?
Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:
- Написали?
Я неопределенно пожал плечами.
- А что, трудно?
- Кому как, - заметил я. - Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.
- Конечно, фразеология готовая.
- А вот я не могу.
- Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, - сказал Володька.
Петр Львович потрогал щетину у подбородка - как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру - и прищурился.
- Что значит лучше? - спросил он. - Сейчас программы шире и разнообразнее.
- По точным наукам. А по гуманитарным - простите!
- Вы уверены?
- Вполне. В его годы, - я кивнул на Володьку, - мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука "лестница Иакова"? Что означает выражение: "Омниа меа мекум порта"? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?
Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.
- В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, - прибавил я.
Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.
- Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, - Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, - но что такое, по-вашему, образованность?
- Объем знаний, - сказал я, - различных знаний.
- Вот именно - различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.
- Я тоже знаю о кривизне пространства.
- Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте - его ровеснике. - Он снова посмотрел на Володьку.
Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности - он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.
- Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.
- Не думаю, - не сдавался я.