- Ты только себя не жалей! Ты же сильный, широкоплечий. Вон как хорошо дышишь! Я бы, кажется, полетела, если бы могла так дышать.
Да, она до самой разлуки была сурова, требовательна, неласкова…
И вот настала весна.
В тот день, как всегда, дети сидели на подоконнике и разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.
Окно было раскрыто настежь. Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться - за спиной шаркали туфлями "ходячие" больные. Коридор был узкий, заставленный шкафами и очень душный, каждую половицу пропитал опостылевший больничный запах.
И вдруг прохладой пахнуло из сада.
Между Мыколой и Надей просунулась ветка алычи. От неожиданности он откинул голову. Это ветер подул с моря и качнул ветку, стряхивая лепестки и капли, - быстрый дождь недавно прошел.
Надя потянула к себе ветку.
- Как ты хорошо пахнешь! - шепнула она, прижимаясь к ней щекой. - Какая же ты красавица! Я бы хотела быть похожей на тебя. - Она покосилась из-за ветки на Мыколу. - Ты меня будешь помнить?
Что она хотела этим сказать? Мыкола заглянул ей в лицо, но она уже отвернулась.
- Смотри! Белые и розовые цветы - как вышивка крестиком на голубом шелке, верно?
Мыкола посмотрел, но не увидел ничего похожего. Просто стоят себе деревья в цвету, а за ними море, по-весеннему голубое. Такое вот - вышивка, крестики, шелк - могло померещиться только девочке.
И тем же ровным голосом, каким говорила о вышивке, Надя сказала вдруг:
- Уезжаю завтра.
- Как?!
- За мной приехала мать.
Мыкола сидел оторопев.
Волосы над его ухом зашевелились от быстрого шепота:
- Ты пиши мне! И я буду. А следующим летом опять приеду: ты уже будешь без костылей, а я стану хорошо дышать.
- Надечка, - пробормотал Мыкола жалобно.
Но не в ее натуре было затягивать прощанье. Неожиданно для Мыколы она коснулась губами его губ, спрыгнула с подоконника и убежала. Отпущенная ветка, мазнув Мыколу по лицу, стряхнула на него несколько дождевых капель и лепестков.
Так и остался в памяти этот первый поцелуй: ощущением прохладных брызг и запахом алычи, очень нежным, почти неуловимым…
"Я - БЕРЕГ! Я - БЕРЕГ!"
Надя уехала. А через несколько дней за Мыколой приехала из Гайворона мать.
- Нэ хочу до дому! - объявил Мыкола, стоя перед нею.
- Як цэ так? У больныци хочэш?
- И в больныци не хочу.
- А дэ хочэш?
Мыкола молчал, насупясь.
- Чого ж ты мовчыш? Я кому кажу!
Мать замахнулась на него слабым кулачком. Но он с таким удивлением поднял на нее глаза, бледный, сгорбленный, жалко висящий между своими костылями, что она опустила руку и заплакала.
Разговор происходил в дежурке, в присутствии Варвары Семеновны и тети Паши.
- Буду у моря жыты, - сказал Мыкола, упрямо нагнув голову.
- А у кого? Хто тэбэ до сэбэ возмэ?
И тут из угла, где тетя Паша перематывала бинты, выкатился ее успокоительный округлый говорок:
- О! Невелико дело-то! Ну хоть и на маяке лето поживет.
При слове "маяк" Мыкола поднял голову.
- Мой-то маячником работает, - пояснила тетя Паша. - Отсюда недалеко, два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я. А где трое уместились, и четвертому уголок найдем.
Мать Мыколы снова заплакала.
- Ему хорошо у нас будет, - успокоила ее тетя Паша. - Воздуху много, воздух вольный. И Варвара Семеновна рядом. Чуть что - будет иметь свое наблюдение.
Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:
- Что ж! Если Прасковья Александровна приглашает, то я со своей стороны… Морской климат ему полезен. Пусть поживет на маяке до начала школьных занятий…
Башня маяка была невысокой. Но ей и ни к чему было быть высокой. Ведь она стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и слева было море, и только сзади вздымались горы.
Почти две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон - против беспокойных степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще сохранились. У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного камня. Прошлой зимой в школе проходили Рим, поэтому Мыкола мог ясно представить себе, как легионеры сидят вокруг костра и при свете дымных факелов точат в молчании свои мечи.
Конечно, он сделал то, что сделал бы на его месте любой мальчик. Распугав двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую кучу этих осколков и приволок их домой. Потом каждый вечер он с благоговением точил свой перочинный ножик на римском точильном камне, которому без малого две тысячи лет! Через некоторое время лезвие сделалось тонким, как лист бумаги.
Как подтверждает история, римляне поддерживали на мысу огонь: просто разжигали огромный костер и неустанно, всю ночь, подкладывали в него хворост.
"Наш" маяк был, понятно, куда лучше. На вершине белой башни находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она была из шелка, пропитанного особыми солями. Снизу подавались пары керосина, которые раскаляли сетку добела.
Устройство, в общем, нехитрое. По сути - гигантский примус. Но с сеткой надо было обращаться осторожно: дунь посильнее, и рассыплется в прах.
Сетку окружала толстая линза, подобно стеклу керосиновой лампы. Стекло было необычное - стеклянный пузатый бочоночек. Вместо обручей были на нем ребристые грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками отбрасывала далеко в море.
Линза весила пять тонн. Каково?
С утра до вечера Мыкола неотвязно ходил за дядей Ильей, мужем тети Паши, и клянчил: "Дядечку, визмите мэнэ до фонаря!" Даже божился иногда, что не спутает замшу с тряпкой.
Дело в том, что дядя Илья в первый же день позволил ему протереть оптику, - с уважением называл ее полным наименованием: "линза направляющая и преломляющая". Мыкола, ошалев от радости, второпях схватил тряпку, за что получил по рукам. Тряпкой протирают лишь штормовые стекла, которые защищают линзу от града, снега и птиц, сослепу летящих на свет. Самое же "направляющую и преломляющую" разрешается протирать только замшей.
Сколько раз, стоя в фонаре, Мыкола воображал, как ночью поведет корабль и будет вглядываться в темноту.
Ни луны, ни звезд! Плывет, как в пещере.
И вдруг камни гранитных стен раздвинулись. Блеснул узенький проблеск света!
"Открылся мыс Федора!" - докладывает сигнальщик.
"Вижу. Наношу свое место на карту!"
Вдали вспыхивает и гаснет зеленый огонек - будто свет уютной настольной лампы под абажуром. Четырнадцать сотых секунды - свет, четырнадцать сотых - мрак, снова четырнадцать сотых - свет, и потом уж мрак четыре пятых и три десятых секунды. Можно не сверяться с часами, он знает это без часов. Еще бы! Это же световая характеристика "его" маяка.
Кроме фонаря, были у дяди Ильи еще и ревуны. Когда Мыкола впервые услышал их, то подумал: стадо коров зашло по брюхо в воду и оглушительно мычит, уставившись мордами на юг.
Ревуны помогали морякам в плохую видимость. Если наваливало туман или начинал идти снег, моряки, застигнутые в море непогодой, откладывали бинокли. Всё на корабле превращалось в слух.
И вот сквозь свист ветра и гул волн донесся издалека слабый, прерывистый, очень печальный голос.
Ревуны! Ну, теперь следить с часами в руках! Чья звуковая характеристика? Две секунды - звук, две - молчание, две - звук, две - молчание, пять - звук, шесть - молчание. Подал весть о себе мыс Федора. Предостерегает: "Я - берег! Я - берег! Уходите от меня в море!"
И рулевой поспешно отворачивает до тех пор, пока предостерегающий голос ревуна не пропадает в шуме волн и ветра…
ЗЕМЛЯ РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД НОГ
В середине лета дядя Илья получил отпуск и, прихватив за компанию Мыколу, съездил к родственнику в Балту. А когда они вернулись, то оказалось, что в Крыму в их отсутствие было землетрясение. Никто на мысу, правда, не пострадал и разрушений не было, только пес Сигнал охрип от лая.
Мыкола насупился. В кои веки те землетрясения случаются, так на ж тебе - угораздило отлучиться!
Однако некогда скучать на маяке. День за днем проходил, и Мыкола забыл о своей "неудаче".
В тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла только в двенадцатом часу, поворчала немного за то, что Витюк не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию.
Но у двери принялся скулить и повизгивать Сигнал. Мыкола распахнул дверь. Сигнал почему-то ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.
Ночь была темная. Остро пахли водоросли, будто тонны рыбы вывалили на берег. Цикад не было слышно, хотя спать им еще не полагалось. Сигнал вел себя по-прежнему странно. Припадал на передние лапы и взлаивал, будто хотел что-то объяснить Мыколе, о чем-то его предупредить.
- Нашел время играть! - зевая, сказала тетя Паша с кровати. - Оставь его, дурака, на дворе, пусть побегает.
Мыкола не смог сразу заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Мыкола лежал больной. Но разве море может заболеть?..
Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на нос. В комнате было серо от пыли. Он услышал зычный плач Витюка.
Ничего не понимая, Мыкола нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с Витюком на руках.
За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: "А-а-а!" Будто муха суетливо билась в стекло.
Кричали где-то на горе, возле больницы, и внизу, у шоссе, - сразу много людей, наверное женщины.
То было второе землетрясение, более сильное, чем первое.
Мыкола стоял, как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались высокими голосами.
Неожиданно вышел из повиновения дядя Илья. Не слушая слезливых уговоров тети Паши, сидевшей под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить.
Прошло несколько минут, и землетрясение возобновилось!
Земля рванулась из-под ног, Мыкола упал, разбросав свои костыли.
Это было невероятно, дико, ни с чем несообразно! С детства человек приучен к мысли, что земля, по которой он ходит, есть самое надежное в мире. Твердь! Море, понятно, дело другое. Море - это стихия, ненадежная, зыбкая. Но сейчас земля вела себя совершенно как море.
Двухэтажный дом по ту сторону шоссе наклонился и выпрямился, будто баркас на крутой волне. Изумленный Мыкола перевел взгляд на платан. Тот качался. Размахи были очень сильными, словно бы дул ураган. Но ветра не было.
А из недр несся нарастающий зловещий гул, будто подземными коридорами, сотрясая все вокруг, проезжала вереница грузовиков.
- Обвал! Обвал! - Кто-то показывал на горный кряж.
С зубчатого гребня оторвалось облачко и стремглав понеслось вниз. Но горы были далеко. Они словно бы вырастали на глазах, а берег почти ощутимо сползал к морю.
Конечно, это только почудилось.
- Море горит!
Вдали над черной водой виднелись два высоких светящихся столба - это из расщелин на дне вырвался раскаленный газ. Мыкола читал о таких столбах.
Но одно дело читать о землетрясении, уютно устроившись за столом, поближе к керосиновой лампе, и совсем другое - переживать землетрясение.
Самым страшным был этот непрекращающийся тонкий, колеблющийся вой: "А-а-а!" Он вонзался в душу. В ужасе кричал, казалось, весь южный берег, терпящий бедствие.
Люди вели себя по-разному в беде. Никогда бы не подумал Мыкола, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По неподвижному щетинистому лицу струились слезы, а он не утирал их.
Поддалась панике и тетя Паша, обычно такая уравновешенная. В одной нижней юбке, босая, распатланная, она то крестилась, то целовала зареванного Витюка, то судорожно цеплялась за Мыколу.
Вдруг она подхватилась и, усадив Витюка на узлы, кинулась в дом.
- Куды вы, тьотю?!
- Ходики забыла, господи!
И зачем ей понадобились эти ходики - дешевые деревянные часы с гирькой? Ведь она не была жадной и вещей успела захватить из дому гораздо меньше, чем соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а они обычно дороже всяких вещей. Ходики как бы воплощали для нее семейное благополучие. Когда все бессмысленно рушилось вокруг, ломался и трещал по швам размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были ей особенно дороги. Казалось, без них просто нельзя жить.
Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом.
И тут снова тряхнуло!
Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа ходики высоко в руке.
Вдруг она споткнулась и упала. Сверху сыпались на нее какие-то обломки, глина, пыль.
Оцепенев, смотрел на это Мыкола. И Витюк тоже смотрел на мать, сразу прекратив плач.
Она попыталась встать, не смогла. То ли придавило ее, то ли обеспамятела и обессилела от страха.
И тогда Мыкола кинулся к ней на помощь!
Он не думал об опасности. Видел перед собой только это лицо в черном проеме двери, белое, с вытаращенными от ужаса молящими, зовущими на помощь глазами.
Рывком подхватил тетю Пашу под мышки, поднял. Кто-то топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория!
Вдвоем они поспешно вытащили тетю Пашу из дома.
И вовремя! Едва лишь успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там, где только что лежала тетя Паша, медленно расползалась куча камней и щебня.
От поднявшейся пыли Мыкола чихнул и с удивлением огляделся. Что это? Землю не качает, но все еще происходит необычное. Он не сразу смог понять что.
Набежавшие соседки с ахами и охами повели тетю Пашу под руки. Она оглянулась, вскрикнула:
- Костыли-то где?
Костылей в руках у Мыколы не было. Костыли лежали в нескольких шагах. Он и не заметил, как отбросил их. Как же это удалось перемахнуть такое расстояние без костылей? Будто внезапно подувшим волшебным ветром приподняло и кинуло к дому.
Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже. Сейчас он думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал.
С маяка вернулся дядя Илья. С двух сторон зажужжали ему в уши, показывая на кучу камней и щебня у двери и на Мыколу без костылей. Да, он ходил без костылей, очень коротенькими, неуверенными шажками, вокруг широковетвистого платана.
К тому времени там собрался целый табор. Место это казалось наиболее безопасным, потому что строения стояли поодаль. Люди так и заночевали у платана - на одеялах, тюфяках, просто на траве.
Земля успокаивалась медленно. Толчки повторялись, слабея раз от разу.
Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал за край тюфяка, тянул к себе, потом, проказливо улыбаясь, отпускал. Хотелось крикнуть: "Эй, хватит! Кончай баловаться!"
Рядом с Мыколой вздыхали, стонали, охали во сне люди. Дети зато спали неслышно - устали от плача.
Прибой тяжело бил о берег - море было растревожено землетрясением.
Нет, Мыкола не в силах заставить себя заснуть! Он осторожно поднялся, проверяя себя, сделал шажок, остановился. Получилось! Не очень хорошо еще, но получилось. Он мог ходить без костылей!
Он повторил опыт. Колени его дрожали, спина болела, мускулы рук напряглись, ища и не находя привычную опору. Но все это было ничего. Готов был вытерпеть любую боль, лишь бы ходить без костылей.
И он снова и снова повторял свои попытки, медленно, очень медленно двигаясь по кругу, будто бессонный часовой, обходя платан и спящих у платана людей…
* * *
Я перечитал главу о детстве и засомневался. Не слишком ли много насовал сюда всяких мелочишек, не идущих к делу?
Но, с одной стороны, лишь узнав до конца биографию Мыколы, можно сказать, идут или не идут к делу эти мелочишки. С другой - нельзя же забывать, что это и мое детство, не только Мыколы. А в детстве все воспринимаешь и запоминаешь с почти стереоскопической четкостью, каждая пылинка видна, ярко освещена солнцем.
И все же, как ни верти, темп повествования замедлен. Если бы сразу перейти от тысяча девятьсот двадцать седьмого года к тысяча девятьсот сорок второму, рывком перебросить читателя в задымленный, содрогающийся под немецкими снарядами и бомбами Севастополь, было бы, пожалуй, еще ничего. Такие контрасты в литературе уместны.
Хотелось бы, например, описать, как я, только что прибыв в Севастополь с конвоем из Новороссийска, пройдя "дорогу ста смертей", вымокший, продрогший, полуослепленный и полуоглушенный (из-за почти беспрерывных налетов немецкой авиации на наши корабли), ввалился в штольню, где размещался штаб обороны, и там, чуть ли не на пороге, угодил в объятия Мыколы.
Не виделись мы что-то около пятнадцати лет и тем не менее сразу же узнали друг друга,
- Мыкола! Ты здесь? И без костылей?
- Давно и думать забыл о них.
- Военный моряк! Командир! Вот уж не думал, не гадал!
- Ты тоже моряк.
- Ну, я-то всего лишь корреспондент. А ты?
- Минер. Но, по-моему, ты хотел биологом, океанологом, кем-то там еще?
- Именно: кем-то там. Знаешь поговорку: "Слишком много у тебя способностей, не отчаивайся, можешь еще стать журналистом"? Вот я и стал им… Но слушай, мне же надо представиться начальству. Где оно?
- Обсушись сначала. Побросало вас, видно, в море? Да, не просто это - на крутой волне увертываться от бомб!
И он повел меня по длинному зигзагообразному коридору в кубрик флагманских специалистов, где, не слушая никаких возражений, заставил снять мокрое белье и надеть на себя его сухое. Только после этого отпустил представляться начальству…
Так с первых же моих шагов в осажденном Севастополе изменились наши с Мыколой взаимоотношения. Много лет назад я покровительствовал ему. Теперь, наоборот, он стал покровительствовать мне.
В этом духе продолжалось и дальше. Конечно, немаловажную роль играло то, что он - офицер флота, минер, участник обороны с первых ее дней, я же - газетчик, залетная птица, прибыл сюда по заданию редакции.
Но главное, как я понимаю, было в логике развития характеров…
Ну-с, после соблюдения формальностей, кои полагается выполнить корреспонденту, прибывшему в командировку, мы с Мыколой присели к столу в кубрике и, по традиции, перевернули чарочку. Я не переставал удивляться:
- Смотри-ка, и костыли отбросил, и военным моряком стал!
- А я, Володя, специальной гимнастикой занимался. Иван Сергеевич, один доктор, долго меня тренировал. Он и в Никитский сад устроил работать. Чтобы от моря никуда не уезжать. - Мыкола усмехнулся. - Потом, когда мой возраст подошел, я два года подряд в военно-морское подавал и обрывался. С третьего только раза приняли.