Легко и весело она набирала себе еду, задавала Борису вопросы и, казалось, всё больше радовалась тому счастливому обстоятельству, что человек, которого они долго ждали, был и молод, и хорош собой, и всем своим обликом так походил на Есенина и на них - на дядю Яна, и на неё, Драгану. И, кажется, это вот последнее обстоятельство и вызвало такой откровенный восторг девушки, который она, может быть, и хотела бы скрыть, но не умела. И дальше она говорила:
- Удивительно, как мы, русские, похожи друг на друга! Вы не находите?
Она говорила по–английски, но некоторые фразы вырывались у неё по–русски.
- Вы русская?
- Нет же, нет, конечно; я сербка и родилась в Америке, но, когда бываю в Белграде у своего второго дяди, говорю только по–русски, и мы любим говорить: "Мы тоже русские!". Быть русским - это мечта многих сербов. Россия - такая великая и могучая страна! А русский народ так много сделал для человечества! Сербы - тоже народ замечательный, но вас, русских, я люблю больше.
- Вы так хорошо говорите по–русски.
- Да, хорошо. Моя бабушка и прабабушка жили в России, а потом и я три года училась в Московском университете и работала в химической лаборатории - в том же научном центре, где работали и вы. Только я вас там не видела.
- Вы работали у Арсения Петровича?
Драгана как–то вдруг сникла, опустила глаза. Тихо проговорила:
- Да, и он здесь, у нас - у него большая лаборатория, но теперь он болен. Не хочет никого видеть, лежит на диване и не оборачивается даже на мой зов. А если к нему приходит врач–психолог Ной Исаакович, с ним случается истерика. И он гонит от себя врача. Не верит ему и даже боится. А про вас каждый день спрашивает: не приехал ли мой ученик Боренька? Я надеюсь, он вам обрадуется и станет поправляться. Он часто вспоминает какую–то лестницу уравнений математика Зубова и говорит, что только Боренька сумел в ней хорошо разобраться, и только эта лестница нам поможет. Сейчас нельзя совершить никаких серьёзных открытий без знания математики. Нам известно, что и вы не однажды ездили в Ленинград на консультации к знаменитому профессору Зубову.
Драгана говорила ласково и как–то душевно, доверительно. Голос у неё был мягкий, чистый и звонкий. Если закрыть глаза и слушать только один её голос, то могло показаться, что с вами беседует ангел или девочка–подросток; голос её как бы вызывал вас на откровенность, побуждал верить ей и в свою очередь говорить тоже о приятном, душевном и очень личном. Сейчас она была совершенно непохожа на ту, что минуту назад с дерзким вызовом говорила о Есенине, о любви. Простаков снова почувствовал неодолимую силу её обаяния, на этот раз уже не физического, а какого–то иного, тайного, проникающего в вашу душу и сердце. Борис не смотрел на неё, он боялся поднять глаза и выдать своё волнение, свою беспомощность и так неожиданно поразившую его слабость. Он решительно не знал, о чём с ней говорить. И думал лишь о том, как будет с ней работать, общаться, - наконец, как переживёт тот роковой момент, когда окончательно убедится в том, что она подшучивала над ним, высмеивала, говоря о его похожести на Есенина.
Вдруг она сказала:
- Я бы не хотела, чтобы вы там жили.
- Где? - не понял Борис.
- А там, в Белом доме.
Она посмотрела на дядю Яна.
- Пожалуйста, поселите его у себя на третьем этаже и следите, чтобы он от нас никуда не убежал. Я буду плакать, если мне скажут, что этот русский молодой человек исчез так же, как он исчез из своей казацкой станицы. А если вы мне не обещаете его сохранность, я поселю его у себя и поручу охранять тем самым трём парням, которых приставил ко мне не то отец, а скорее всего дедушка. Да, да - поселите его у себя. На третьем этаже у вас много свободных комнат. Пожалуйста, прошу вас.
Дядя Ян замялся.
- Я‑то бы и поселил, как прикажете, но Иван Иванович и Ной Исаакович… Люди из Вашингтона, у них есть инструкции. Боюсь…
- А вы не бойтесь. И никогда ничего не бойтесь. Сошлитесь на меня. Я так хочу. А не то, так и совсем прогоню их со своего острова. И, пожалуйста, не спорьте со мной.
Адмирал кивал головой. Любопытно было наблюдать, как этот богатырь, привыкший повелевать и не терпевший возражений, тут неожиданно смирялся и покорно склонял на грудь голову. А Борис думал: как же она, такая молодая, и даже с виду юная девица, смогла забрать этакую власть над адмиралом?
Время свалилось за полночь, Драгана простилась и в сопровождении трёх парней уехала куда–то, - как потом Борис узнал, к себе домой, где она жила в окружении верных слуг и под надёжной охраной. А папаша Ян хотел было показать Борису его комнаты, но тут во дворец явились Иван Иванович и Ной Исаакович и бесцеремонно сели за стол, попросили вина. Затем Иван Иванович отвёл адмирала к окну и о чём–то переговорил с ним. Адмирал пожал плечами и подошёл к Борису, сказал:
- Вы сейчас пойдёте в Белый дом, а завтра я к вам приеду, и мы обговорим некоторые обстоятельства вашей жизни на острове.
Говорил он тихо, каким–то несвоим, нетвёрдым голосом и кивал головой, как бы давая понять, что всё будет хорошо, но неожиданно возникли кое–какие препятствия, которые, как он надеется, удастся устранить. Простаков в сопровождении врача и Ивана Ивановича направились к выходу. У ворот их ожидал автомобиль. По дороге Иван Иванович строго и будто бы даже не очень вежливо проговорил:
- Адмирал привык командовать, но у нас свои правила, свой режим.
И уже тише добавил:
- Мы люди служивые, порядок жизни нам диктуют там, на материке.
Борис на это заметил:
- Надеюсь, вы и мне позволите принимать участие в составлении порядка моей жизни?
Уже на этом начальном этапе пребывания на острове Борис заметил некоторую несогласованность в действиях его поводырей и попечителей. Между ними не было ладу, каждый хотел бы навязать учёному свою волю, свой порядок жизни, свой стиль отношений. Впрочем, было что–то и общее в задачах, которые они преследовали: Борису создавался максимум удобств, все с одинаковым старанием подвигали его к делу, в котором были заинтересованы.
Больше всех говорил и старался приблизиться к Простакову Ной Исаакович. Он наклонялся к учёному и почти на ухо ему бубнил:
- Вам не о чем беспокоиться; тут всё будет направлено к устройству хорошей жизни, не просто хорошей, а такой, которую я бы и сам хотел иметь. К сожалению, я не умею зажигать облака. Вы умеете, а я - нет, не умею. А если бы умел… О–о–о!.. Я бы знал, что у них за это взять. Я бы знал.
И Ной качал головой, выражая тем самым и сожаление от того, что он не умел "зажигать" облака. Впрочем, и Борис не знал, что это такое "зажигать" облака. А Ной по–своему расценил его молчание и задумчивость: отвернувшись в сторону, он как бы с досадой тихо проговорил:
- Ха! Он ещё недоволен. Мне бы его заботы.
В Белом доме вошли в лифт и поднялись на четвертый этаж. Тут их встретила Ганна. А Иван Иванович простился с Борисом. И как только он удалился, Ной Исаакович выдвинулся вперёд, предложил следовать за ним.
- Вы будете ходить за мной; и везде так, везде за мной, - и мы придём куда надо.
Прошли метров пять–шесть, и справа открылся небольшой, но красиво обставленный мягкой мебелью холл, где с одной стороны был вполне в русском стиле камин, а с другой, противоположной, во всю стену балкон; он был раскрыт, и Борис явственно услышал шум океана, увидел звёзды, сиявшие в вышине ночного неба. Невольно свернул на балкон, и тут рокот волн как бы навалился на него и потянул вниз, в бездну. Сердце в волнении забилось, и Простаков простёр к небу руки. Он как бы почувствовал себя на палубе корабля, услышал шум машин и плеск волн за кормой.
За спиной раздался голос Ноя:
- Вам хорошо? Я вижу, как будет вам хорошо жить у нас на острове. Вас сейчас Ганна проведёт в спальню, а завтра будет день и будет Арсений Петрович. Он ждёт вас и всё время говорил: когда уже это приедет мой любимый ученик? Вот теперь я ему скажу: ученик приехал и вы можете приниматься за работу, которую вы умеете делать, а никто другой её делать не умеет. Да, да. Я ему скажу, что вы приехали.
Ной Исаакович и ещё о чём–то говорил, но Борис его не слушал; ему хотелось поскорее остаться одному, осмотреться, обдумать своё новое положение. Но врач не уходил. Он потянул его за рукав и предложил сесть в кресло. Сам же сел напротив и некоторое время смотрел Борису в глаза. Заговорил так:
- Вы молодой, и с вами мне будет легко: у вас не болит сердце, голова, не поднимается давление. А если поднимется, мы его опустим.
Достал из кармана браслет, протянул его Борису.
- Это вам для измерения давления. Смотрите на стрелку. Ну, вот. Я вижу отсюда: сто двадцать на семьдесят. Такое было у Светланы Хоркиной, - ну, той пятнадцатилетней гимнастки, которая на Олимпиаде стала чемпионкой. Оставьте прибор у себя. Через день, два, может быть, реже, но я должен знать ваше давление. И всё про ваше сердце, и про сосуды, и про желудок, печень, селезёнки. Но главное - настроение. И сон, и еда, и отдых, и - настроение. Вы должны много смеяться, любить девочку и - работать, работать… Ловить свои ионы.
- Какие ионы?
- Я знаю!.. Это маленькие частицы, они зажигают облака. Я иногда бываю в лаборатории и там слышу, как ваши ребята говорят: ионы, ионы… Они их ловят, но, видимо, поймать не умеют. Они ждали вас, - они верят, что вы их поймаете, эти ионы, которые зажигают облака. Сейчас не зажигают, но Арсений Петрович, когда ему сунули под нос детектор лжи, сказал про какие–то структуры. И что создавать эти структуры умеете вы, только вы. Потому мы полетели в Россию и поймали вас. Но я разговорился и начал болтать лишнее. Вы человек порядочный и, я надеюсь, не станете меня выдавать. Мы здесь на острове всего боимся. Вам кажется, Иван Иванович мой друг и я его не боюсь? О–о–о! Это вам может только показаться. Да, мы ходим вместе, у нас одинаковые носы, глаза, мы даже одинаково немножко картавим. Мы, евреи, очень умные, а - картавим. Ленин тоже картавил. Вот Маркс не картавил. Эйнштейн говорил в нос, путал какие–то буквы, но - не картавил. А глупые люди говорят: картавость - дефект сознания. Но это неправда. Картавим оттого, что наш прадед Моисей, когда его турнули из Египта, немножко испугался и стал заикаться и картавить. Оттуда всё пошло. У вас Ленин, самый умный человек, у нас - Моисей. Есть и Спиноза, философ, и поэт Гейне. Все знают, какие они умные, но и они картавили. Английский премьер Дизраэли картавил, а кто скажет, что он дурак? Говорят, Черчилль, тоже премьер Англии, тайком брал уроки у логопеда. И что же тут плохого? Ну, брал и брал, а как правил Англией! Во время войны долго не открывал Второй фронт, зато сэкономил много денег и людей. Русских полегло двадцать миллионов, англичан всего ничего. Вот так надо править!
Ной откинулся на спинку кресла и говорил, говорил. Поток слов, изливавшийся изо рта, журчал как ручей, и, казалось, не будет у него конца. В начале беседы Борис хотел выяснить, какая роль поручена при нём врачу, но теперь раздумал и только ждал, когда Ной закончит и оставит его одного.
Но вот врач ушёл, и Борис почувствовал полную свободу, он смотрел на небо, и казалось, что звёзды над океаном были крупнее, чем обычно, сияли ярче, веселее, будто что–то говорили Борису на своём языке, и речь их была радостной, приветливой; и невысокие волны, праздно гулявшие под куполом неба, тоже говорили на своём языке, и их разговор был лёгким и весёлым.
Подошла Ганна, тронула его за рукав:
- Пойдёмте, я приготовила вам постель.
Следуя за девицей, Борис думал: "Надо с ней поговорить, определить границы наших отношений". Он понимал: Ганна придана ему как вещь, как игрушка для мужской потехи, но он не может принимать такие подарки судьбы, он установит с ней братские отношения и создаст условия для её учёбы. Ведь она неграмотна, она жертва того нового строя жизни, который установили в России и на её родине Украине демократы.
Оглядев спальню и оценив комфорт и удобства, он показал на кресло и сказал:
- Садись, Ганна. Нам с тобой есть о чём поговорить. Для начала ты мне скажи: какая роль принадлежит тебе в этом доме? И кто твой начальник, чьи распоряжения ты выполняешь?
- Я твоя жена. Пока одна, единственная, но когда у тебя будет много жён, как у шаха, от которого мы приехали, я тоже буду женой, но уже младшей, самой младшей. А кто будет старшей и самой главной - не знаю. Может быть, Ирина, но сейчас она нездорова, у неё депрессия, и она не знает, чего она хочет и зачем живёт. А когда проснётся от этой самой депрессии, вы тогда увидите, какая она строгая и как её все боятся. Я её тоже боюсь. Когда были у шаха, она меня прогоняла и не хотела, чтобы шах меня видел. А ещё про неё говорили, что это она увлекла шаха в море и там утопила. Её хотели убить, но отец–шах сказал, чтобы её отпустили домой. И даже дал ей много денег.
- Но позволь, позволь: ну, шах это дело другое, у них там свои порядки, а у нас жён не бывает много, а только одна, и только такая, которую любишь и с которой живёшь. У меня нет жены, но в России есть девушка, которую я люблю, и придёт время, я на ней женюсь. У тебя, как я слышал, на Украине тоже есть парень, которого ты любишь, а зачем же тебе быть ещё женой другого человека, которого ты не любишь? Я что–то тут ничего не понимаю.
Ганна смутилась, опустила глаза; её пухленькие, почти детские щёчки покрылись румянцем, - она не знала, что говорить. А Борис продолжал:
- Адмирал мне сказал, что у них тут на острове в библиотеке есть много русских книг, завтра мы с тобой пойдём и я отберу тебе книги для чтения. Ты будешь много читать, изучать английский язык, а я тебе дам уроки по физике, химии, математике. За год мы с тобой пройдём программу семилетки, а за следующий, если нас ещё тут подержат, пройдём курс средней школы, и ты начнешь готовиться к поступлению в институт. Я для тебя буду старшим братом, и ты меня во всём слушайся, а не то, так по праву старшего и накажу. И очень строго.
- А как?
- А это уж посмотрим. Я найду такие средства, которые живо приведут тебя в чувство.
Ганна сияла глазками и улыбалась; ей, видимо, нравилась перспектива жить в родстве с таким интересным человеком, каковым представлялся ей русский учёный. Она ушла, позабыв проститься, а Борис разделся, набросил на плечи бархатный вишнёвого цвета халат и снова вышел на балкон. Смотрел прямо перед собой, - там, за чертой тёмно–синего горизонта, ему мысленно представлялись берега Америки, штаты Южная и Северная Каролина, где он никогда не был, но знал, что остров, на который его завезли, находится в районе этих штатов.
Утром к нему пришла Ирина и пригласила на завтрак. И удалилась. Борис проводил её взглядом. Она была одета иначе, чем в самолёте: полужакет–полукофта с короткими рукавами и широкие брюки, создававшие впечатление длинного платья, которые носили в старину русские женщины. Волосы расчёсаны на пробор и на спине лежали толстой тёмной косой. Не было никаких претензий на современную моду и на желание выставить напоказ соблазнительные части своей фигуры.
Борис не торопился. Некоторое время он ещё полежал, осмотрел свою спальню, балкон, - он всю ночь оставался открытым, - затем прошёл в ванную и принял душ.
В столовой его ожидали Ирина и Арсений Петрович. Борис, увидев своего учителя, опешил, но, впрочем, скоро пришёл в себя и заключил старика в объятия. В прошлом крепкий, сильный, живой и деятельный, Арсений Петрович походил теперь на пожухлый лист и едва держался на ногах. Тельце его дрожало, он, всхлипывая, говорил:
- Сколько же лет мы с вами не виделись?..
- Два года с небольшим, - с того дня, как закрыли нашу лабораторию.
- Да, да, два года, а мне кажется, пролетела вечность. Но позвольте, Боренька: зачем же закрыли нашу лабораторию, если она так нужна была и нашему правительству, и Генеральному штабу армии? А перед тем, как её закрыть, ко мне приходил человек из каких–то тайных органов и предлагал содействие. И даже большие деньги. Он мне говорил: "Вы будете купаться в золоте, только при одном условии: каждый месяц представляйте нам подробный отчёт". Да, да, - так и говорил, и я уж хотел согласиться, ведь сотрудники лаборатории не получали зарплату. И что же ты мне скажешь? Он так говорил, а тут вдруг вызывает меня директор и объявляет: лаборатория закрывается. Как всё это понимать?..
- А так и понимайте: сотрудник–то, приходивший к вам, работал не в наших органах, а в тех, которые и затащили вас, а вслед за вами и меня на этот остров. А теперь вот мы будем работать на своего противника. Я так понимаю наше положение.
- Да, да. Ты прав, Боренька, у вас, молодых, мозги шевелятся резвее, чем у нас, стариков. Ну, как я мог подумать, как мог подумать?.. Сталин–то говорил: вы всего лишь винтики одной государственной машины; и нечего вам думать, а всё придумаем мы за вас. Ох, Сталин! Его теперь хвалят русские патриоты, а сами того не понимают, что он–то и отучил нас самостоятельно мыслить. Это ведь при нём, как клопы в трухлявом доме, расплодились враждебные силы и вышибали из нас русскую душу. Ну, скажи на милость, зачем Микояну или Орджоникидзе, а пуще того, Кагановичу и Берии русская душа? А ведь этих нелюдей Сталин поставил над нами. Вы–то, молодёжь, не знаете, а я ходил на демонстрации и, как идиот, таскал портреты этих вражин. Ну, и что же русский народ хотел от них получить?.. А вот то, что и получил. Полтора миллиона в год вымирает русских людей, а они, как бараны, идут на избирательные участки и выбирают тех, кто их уничтожает. Ох–хо, Боренька, что же это будет, что будет?..
По щекам старика катились слёзы. Не мог он унять кровоточащую боль, нетвёрдым, дрожащим голосом продолжал:
- Давно не виделись, давно, - и не хотел бы я здесь с тобой встретиться, да так уж случилось. Так привелось. Вот видишь: встретились. А всё я, старый осёл, тому причиной. Не думал, не желал я этого, да вот видишь подвёл тебя под монастырь, закатал в крепость, в этот проклятый Белый дом. Кто ж и подумать мог, да вот так случилось. Стар я стал, из ума выжил - нечаянно твоё имя назвал. Вроде бы детектор лжи ко мне приставили, а он мозги помрачает. Под этим детектором они всё спрашивали: кто помочь может в моих расчётах, подступились с ножом к горлу. Потом–то уж опомнился, да вот видишь: назвал. Ты, Борис, прости меня, старика. Я это виноват, один я и никто больше. Они вроде бы и мою помощницу, Драгану, этак–то пытали, будто бы и она назвала твоё имя, да не будем путать слабую девочку в эту историю. Она сербка, как и её дядя, и будто бы нашего, русского духа. Я виноват, один я. Так уж и ответ перед тобой и перед Господом Богом один я держать буду.
И старик опустил над столом голову, вздрагивал всем телом, плакал. Ирина сидела на диване в дальнем углу комнаты и молча, равнодушно за всем наблюдала. Борису казалось неуместным и даже бестактным её присутствие, но он, раз–другой взглянув на неё, перестал её замечать.