Действие пятое
Сцена 50
Золотая палата Кремля. Царь Иван сидит на троне. Рядом с ним царевичи Иван и Федор, Малюта, Борис Годунов
Борис Годунов(докладывает, глядя в бумаги). Государь, для пожарного строительства в Москве площади сгоревших храмов ныне выровнены, а где надо, домы сломлены. Сломка за счет хозяев вольнонаемными работными людьми. Ров обложен тесаным камнем. Общая стоимость тридцать пять тысяч рублев.
Иван. Который ров?
Борис Годунов. Ров, который отделяет площадь Пожар от спуска к реке. И в другой части на рву положена водосточная канава. (Подает бумаги.) А в городе Москве старые храмы надобно починить и новые поставить.
Иван(смотрит бумаги). Ради того, чтобы новые ставить, старые алтари разбирать, надо ли старые хоромы да храмы ломать?
Борис Годунов. Государь, ломаем лишь то, что в полную негодность пришло али что неугодно складено. Слом домов очищает местность для другого. В Москве, помимо выложенного камнем рва, около Кремля гостиный двор обнесен каменной стеной. Каменные стены вместо деревянных делаются в городах Нижнем Новгороде, Коломне, Туле, Саранске. В Нижнем Новгороде, кроме стен, строятся улицы, площади и ряды. Строятся пригороды псковские, также стены, улицы и площади в городах Изборске, Опочке, Выбор, Вороноч, Бельев остров, Гдов, во Владимире. Для того потребно нам из казны сто тысяч рублев.
Иван(смотрит в бумаги). При постройке ветхих церквей особо глядеть, чтоб церковные заповеди не порушить.
Борис Годунов. То глядим.
Иван. Каковы еще дела?
Щелкалов. Челобитные жалобницы во множестве, государь.
Иван(смотрит жалобницы, читает). Бьет челом сирота твоя, государева… Иноземец, литвин, торговый человек полочанин Кондратушка… Бьет челом, раба твоя Катька Соколова… Бьет челом и плачется сирота ваша Анфимия… Бьет челом богомолица в отчине твоей села Лескова… Бьют челом холопы твои государевы князья Иван, сын Великоперского Сеньки… Великому государю бьет челом холоп твой Алешка, князь Юрьев… Щелкалов, надобно указать, чтоб в жалобницах в титловом заглавии писали обязательно среди прочего слово "милостивый". "Милостивый государь царь Иван Васильевич, покажи милость". Без слова "милостивый" жалобницы не принимать!
Щелкалов. Так укажем, государь милостивый.
Иван. Указать в уложении по укреплению власти: Божьего помазника, монарха писать и называть его милостивый. По слову "государь" также указать надобно. Государь пишут всякому: воеводе, наместнику, купцу, приказным, дворянину обычному. Велеть надобно, чтоб слово "государь" в государстве потреблялось лишь в обращении к царю и к царице. Также к наследникам и к митрополиту.
Щелкалов. Укажем, государь милостивый.
Иван. Все те челобитные ты, Щелкалов, посмотри, про особые мне доложи. (Отдает Щелкалову бумаги.)
Царевич Иван. Батюшка, имею я челобитную для передачи тебе.
Иван. От кого же та челобитная, Иван-сын?
Царевич Иван. От ученого старца Максима Грека. Ездил я к нему в Отроч. Тяжело там ему столько лет в заточении. Уж двадцать два года в оковах.
Иван. Не я его туда заточил! Священный собор заточил еще прежде, при прежнем митрополите Макарии.
Царевич Иван. Заслуги его перед русской словесностью велики, батюшка, да перед православием.
Иван. То мне ведомо, Иван-сын.
Царевич Иван. Батюшка, ученый старец назад к себе, в Грецию, на Афон, просится. Пустить бы его за заслуги по старости годов.
Иван. Как мыслишь, Малюта?
Малюта. Государь милостивый, нельзя старца Максима Грека назад пускать. Он и ныне там иное еретично пишет. Имеется у меня, государь милостивый, жалобница на него от старцев Отрочева монастыря.
Царевич Иван. Батюшка, ученый старец ошибался не с умыслом, по забывчивости, али по скорби. Иной раз и от излишнего винопития. Однако после соблазнов тяжело каялся. За ученого старца хлопочет троицкий игумен.
Иван. Пусть потерпит. Может, со временем переведем его в Троицкую лавру. Я чую, собака Курбский с ним шибко общался. Собака Курбский впал в гордыню и представил себе, что он шибко ученый муж. Прибыло ли от него что новое, от Курбского?
Малюта. Государь милостивый, некий собачий лай прибыл. Я его велел твоему государеву чтецу Сафонию отдать.
Иван. Позвать Сафония, хай покажет.
Малюта. Слушаюсь, государь милостивый. (Посылает слугу.) Как изменник Курбский сбежал, то за рубежом особо много нечисто про тебя, государя великого, имелось чего сказано, да про Россию. Шпигуны мне немецкие листы прислали. Хай немецкий толмач прочтет.
Толмач(берет листы, читает). Летучие листы. Жесточайший, ужасный…
Иван(сердито). Так про меня, государя русского, сказано, будто про варвара. Где сделаны эти листы?
Толмач. Государь милостивый, один листок из Регенсбурга, другой из Лейпцига, третий из Праги.
Иван(сердито). Годунов, указать надобно немецкому послу. Немецкий брат мой, дружеский император Максимилиан Второй, скорбит о наших жестокостях. А разве без жестокости испанский король Филипп Католицкий очистил страну от лживого учения? И у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе с грудными младенцами, о том уж немало говорим. Мы стремимся к миру с Германией. Стремимся к договору, чтоб немецким купцам дать право ездить через Москву в Индию и Китай, а русским – взамен через Любек на Антверпен в Копенгон, и далее в Англию, Францию, Испанию. Однако, ежели в немецких летучих листах нас, русских, и меня, царя русского, жесточайшим страшилищем изображать будут, то дружеского договора не сделаем. И никакой русской торговли воском не будет.
Малюта. То, государь мой милостивый, козни изменника Курбского. Он в Европе про тебя и Россию клеветать тщится.
Входят Сафоний и Афанасий Пушкин, подьячий
Иван. Сафоний, что ныне прислал собака Курбский?
Сафоний(глядя в бумаги). Книга "Цицерон – опера умная" – так писано.
Иван. Дай-ка сюда. Цицерон – опера уния, сиречь собрание сочинений Цицерона.
Сафоний. Государь милостивый, я чтец православный, в тех делах языческих не учен. Потому взял в помощь Пушкина, брата знаменщика Семена Пушкина.
Иван. Не одним лишь православием мудрость жива. Требование мудрости – множество разума. Издавна у нас чтец меньше пятидесяти лет не бывает, будто кто моложе, тот не мудр. Однако та мудрость не по старости дается. Мудрость дело духовное.
Царевич Федор. Батюшка, что есть то дело духовное?
Иван. То есть, мальчик Федор-сын, что милосердному и мудрому уготовлен рай, тому, кто истинно мудр, со христианским смирением, а не так, как собака Курбский. Курбский, подобно невежде попу Селиверсту, ныне в преисподнюю сгинувший, кичится своей мнимой мудростью и ученостью. Надобно отличать мнимых книголюбов, которые запирают книги в коробы и лари. А побежал он с отечества, собака, то все книги бросил. Сафоний, сделан ли реестр-книгопись тех книг, что Курбским брошены?
Сафоний. Государь, реестр делают, однако книг множество. Иные уж присланы. (Берет бумаги, читает.) Реестр посылаю до вашей милости, перепись богослужебных книг: Евангелие, апостолы, прологи, минеи, да книги от слова Козьмы, да новопоявившаяся ересь, да послания Фотия патриарха князя Борису болгарскому, да пророчества Набатея, да царства, да Иисус, да логика, да Дионисий Ареопаг, да Аристотель, Врата поучения Аристотеля греческому царю Александру Македонскому.
Иван. Все собака Курбский в игре с отечеством бросил. Помню, поведал мне мудрый старец Максим Грек, что царь Константин незадолго до падения Царьграда отправил в Венецию корабль с библиотеками. После захвата Константинополя бежал с книгами патриарха Алексей. Но не все книги сумел взять. Те, что остались, Магомед велел перевести для себя на турецкий. Даже варвар книги более почитал, чем сей мнимый книголюб собака Курбский.
Царевич Иван. Батюшка, какие книги особо почитать?
Иван. Для учения на первое место грамматика. Вслед логика, она же учит с доводом распознать правду от кривды. Чти книги святого Иова или послания святого апостола Павла. Аще посмыслить уметь риторику, что есть красномовность. А особо чти книги Соломоновы. Для изучения музыки премножество стихов и песни святых по всей Библии найдешь. Уметь надобно арифметику. Еще вкратце считать учить. В-четвертых, книги Моисеевы чти. Имеючи перед очима науки геометрию, или, по-русски сказано, землемерие, чти книги Иисуса Навина, библейского правителя евреям. Ежели астрономию, али звездочетие, сотворение солнца и месяца, то найдешь в Иисусе Навине. Яко стояло солнце на едином месте целый день. По Библии закон и права – лекарства душевные и телесные. О делах военных и богатырских – книги Судей али книги Маковеев. Свидеть ты хочешь много тысяч лет летописей, чти книгу Паралипоменон. Ключ разумения – читати книги. О зверях, птицах, гадах, рыбах, деревах, камениях и разных водах, которые в море, в реках, в студнях найдутся. И уважать их натуру надобно.
Малюта. Государь милостивый, записать надобно все, что говоришь, для посрамления западных магистров философии, а также их потаковников, как изменник Курбский. Ты, государь – великий философ!
Иван. Я изучал философию, однако по смирению не считаю себя, наподобие гордеца Курбского, хорошим знатоком сей науки. И не люблю, когда, думая почтить и польстить, называют меня философом. А Курбский в Литве ныне что поделывает?
Малюта. Государь милостивый, от шпигов наших известие, что Курбский записался в Краковский университет науки учить.
Иван. Малюта, которые науки?
Малюта(заглядывает в бумаги, с трудом читает). Записался учить физику… Тут слово непонятное… Титку аристотелеву.
Иван. Этику аристотелеву. Эх, Малюта, грамотей ты. Я немало изучал Аристотеля. От него многие начала. Аристотель особо назвал, сиречь важнейшими, грамматику, гимнастику, музыку, рисование. И все ж из древних философов я отдаю первенство возвышенному Платону, также Сократу. И не так люблю Аристотеля, на котором держится латинская схоластика. Особому же осуждению предати надлежит неразумное приложение диалектики. Я люблю и уважаю очищенную от дьявольских умозрений философию. Как ученик Евангелия, я требую, чтобы философия была служительницей евангельских истин. Давно мечту имею по удачному исходу ливонского умысла сделать в Москве университет не хуже, чем в Кракове али в Бранденбурге. А учить там, исходя из Евангелия. Аристотеля ли, Платона ли, Цицеронову ли риторику. Чул я, в Краковском университете учение писем Цицерона. То, видать, собака Курбский мне пишет, подражая Цицерону. Зачти-ка, Пушкин, что та собака пишет из Цицерона.
Пушкин(читает). Великий князь московский, посылаю тебе, как обещал в прошлом послании, вторую главу, выписанную мною и переведенную мной из книги премудрого Цицерона, известнейшего римского советника, жившего еще в те времена, когда римляне владели всей вселенной. А писал он, отвечая недругам своим, которые упрекали его как изгнанника и изменника, подобно тому как твое величество, не в силах сдержать ярости своего преследования, стреляет в нас, убогих, издалека огненными стрелами угроз своих понапрасно и попусту.
Иван(встает с трона, ходит нервно). Собака. (Яростно.) Что ж ты, собака, совершив такое злодеяние, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала!
Сафоний. Писать сие, государь, сноски?
Иван. Пиши, Сафоний, мои сноски. Ты ж, Пушкин, читай.
Пушкин(читает). Против Клавдия, который незаслуженно изгнался царем из города, все глупцы неиствуют, а я тебя истинными словами представляю не глупым, как часто бывает, и не злым, как постоянно, но невоздержанным безумцем. Разум мудрого словно стена ограждает, и величие мысли терпимостью ко всему человеческому, презрением к счастию и всяким добродетелям. Может ли быть побежден и низложен тот, кого нельзя изгнать из города? Ибо что такое город? Всякий ли сонм злых человеков, ненавистников, всякая ли толпа воров и бродяг, собравшихся в одно место? Видать, спорить будешь, ибо не существует город в то время, когда законы в нем бессильны, когда судьи бесправны, когда обычаи отцом забыты, когда коль скоро вельможа, изгнанный мечом, не существует, не существует имени Сената. Это сборище разбойников. Благодаря тебе, своему вождю, разбойники бесчинствуют на площадях и дошли теперь до звероподобия твоей жестокости.
Иван(яростно). Лживый изменник, я отвечу мечом и пером! Лживый изменный вельможа, побуждает меня всякий раз браться за перо, чтоб не одним лишь мечом вразумлять строптивых подданных. (Нервно ходит.) Фарисей лживый, чужое берет. Как стоял мой дед Иван Третий на Угре против татар, и кончилось после того стояния татарское иго, архиепископ россиян писал моему деду. Из того послания поп-невежда Селивестр брал чужое. Так и Курбский чужое берет. А сам ли берет и пишет? За него Достоевский пишет. (Нервно ходит.) Федор Достоевский, секретарь Курбского, шляхтич ученый. Малюта, через шпиков надо бы переманить того ученого шляхтича Федора Достоевского на Москву. То поглядим, что собака Курбский будет писать и где денется его ученость.
Малюта. Исполню, государь милостивый.
Иван. Напиши, платим хорошо. Пененза. Нам, милые мои, ученая шляхта, знающая латынь, потребна. А то был я в Спасском монастыре, книг там добрых немало, а чего только не пишут. Книга латинская – сочинение по официалу, толкование так прочли: латинские слова алфавита. Абецало. Другого латинского философа сочинение без перевода, записана книга трактатус дефактус эт игнорансия. Не все равно ли такое невежество показывать, непонимание латыни?
Царевич Иван. Батюшка, мы народ православный, а прежде прочего потребно от книги православие.
Иван. Против того ничего не скажу, Иван-сын. Оттого так пекусь о печатании православных книг прежде прочего. Годунов, я велел печатнику Федорову тут быть.
Годунов. Скоро будет, государь. За ним послано.
Иван. Милые мои. Прежде прочего православие. Однако помнить надобно про латинскую нашу связь, связь России с Римом. Ибо Москва есть Третий Рим. Антоний-Римлянин, стоя на камне, был волной перенесен из итальянской Калабрии на Волхов. Прямо о том сказано в Житии преподобного Антония-Римлянина, основателя Антония-Рождественского монастыря, где хранится древняя перепись из Священного Писания.
Царевич Федор. Батюшка, спросить хочу. Ежели случайно будет брошена на землю, разорвана бумага, которая содержит что-либо из Священного Писания, то можно ли ходить по тому месту?
Иван. Федор-сын, мальчик, всякий раз я, отец твой, удивляюсь такому твоему разуму и богомыслию. (Подходит и целует Федора.) Ибо разум истинно чистого простеца также мудр, как разум Эразмуса, голландского философа. Согласно Эразмусу, личный утешитель – философия. В том Эразмус ссылается на парадоксы Цицерона. И многомыслие чистого простеца утешение, однак и загадка. Так что дай мне, мальчик, срок помыслить. Милые мои, что в философии парадокс, то в богословии протиречие. Царская наша воля, данная от Бога, покоится на философии и на богословии. Однако Адам преступил заповеди, оттого принял бесчестье, принял грех. Оттого нет более свободы, а есть принуждение, сиречь царская власть. Изменники же, подобные Курбскому, той власти протиреча, протиречат Богу. И Курбский пишет, протиреча. Про что еще пишет собака Курбский?
Сафоний. Про князя Михайла. Называет его мучеником за веру. Про Воротынского. Будто ты, государь, пролил его победоносную святую кровь мученика.
Иван. То чаровник и изменник Михайло Воротынский мученик за веру? Пиши, Пушкин, победоносной и святой крови в нынешнее время в нашей земле не видно и нам не ведомо. И мучеников за веру у нас нет, особо среди вас, вельмож. Те, кого ты называешь мученики, и их сообщники презрели наш приказ и преступили крестное целование. И не можешь сказать, что теперь мы клевещем, ибо измены их известны всему миру.
Сафоний. Государь, Курбский в послании много хвалится своей храбростью под Казанью.
Иван. Пиши. Что ты хвалишься, раздуваясь от гордости? Ведь и иные, кроме тебя, особо предки наши, отцы и деды были так мудры и храбры, и заботились о деле, что ваша с Воротынским храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться. И шли в бой те храбрые и мудрые люди не по приказанию, а по собственной воле, охваченные бранным пылом. Ежели бы ты был воинственным мужем, то не считал бы свои бранные подвиги, а искал бы новых. Потому ты и перечисляешь свои бранные деяния, что оказался беглецом. Да еще имеешь лицо эфиопское, глаза голубые. Встречал ли ты хоть одного честного человека, у которого голубые глаза? Пушкин, тут чтоб Курбский не принял такое за простую мою грубость, надобно цитату из физиономики и из книги "Тайны тайн". Те книги имеются в библиотеке Чудова монастыря.
Пушкин. Сделаем, как велишь, государь.