- Да, но, став победителями, позволят ли они вам посвятить свою жизнь мне? Ведь, будучи побежденными, они не смогли этому помешать! Поймите, Мария: больше, чем моего падения, моей рухнувшей власти, моего обманутого честолюбия, я боюсь быть разлученным с вами. О, если бы мне приходилось бороться только против Испании, против Австрии, против Савойи - это были бы пустяки; но мне приходится бороться с теми, кто меня окружает, кого я сделал богатыми, счастливыми, могущественными! Подняв ногу, я не решаюсь ее опустить, боясь наступить на гадюку или раздавить несколько скорпионов! Вот что меня изнуряет. Спидола, Валленштейн, Оливарес - борьба с ними мне ничего не стоит! Их я сражу, не они мои настоящие враги и соперники. Мой истинный соперник - некто Вотье, мой истинный враг - некто Берюль, некое существо, затевающее интриги в алькове и плетущее заговоры в передней, - существо, о чьем имени и самом существовании я понятия не имею. Ах, я сочиняю трагедии, но, увы, не знаю более мрачной, нежели та, в которой играю я сам! Вот пример. Борясь с английским флотом и взламывая стены Ла-Рошели, я сумел силой гения - могу это сказать, хотя речь идет обо мне - помимо своей армии набрать во Франции двенадцать тысяч солдат. Я даю их герцогу Неверскому, законному наследнику Мантуи и Монферрата, чтобы он мог отвоевать свои земли. Конечно, ему не понадобилось бы так много солдат, если бы я боролся только с Филиппом Четвертым, Карлом Эммануилом и Фердинандом Вторым, то есть с Испанией, Австрией и Пьемонтом; но астролог Вотье увидел по звездам, что армия не перейдет через горы, а набожный Берюль испугался, что успех Невера нарушит доброе согласие, существующее между его католическим величеством и его христианнейшим величеством. Они заставляют королеву-мать написать Креки - человеку, кого я сделал пэром, маршалом Франции, губернатором Дофине; и Креки, ждущий моего падения, чтобы стать коннетаблем вместо Монморанси, отказывает в съестных припасах - они у него в изобилии. В армии начинается голод, следствием голода становится дезертирство, следствием дезертирства - Савоец! Но кто столкнул с савойских гор камни, раздавившие остатки французской армии? Французская королева Мария Медичи. Правда, прежде чем стать королевой Франции, Мария Медичи была дочерью Франческо, то есть убийцы, и племянницей Фердинандо, кардинала-расстриги, отравившего своего брата и невестку. Вот так же поступят со мной или, вернее, с моей армией, если я не отправлюсь в Италию, и будут под меня подкапываться, пока не добьются моего падения, если я туда отправлюсь. А ведь я хочу блага для Франции. Мантуя и Монферрат, я знаю, небольшая территория, но важная военная позиция. Казаль - ключ к Альпам! И этот ключ в руках Савойца, который сообразно своим интересам будет его вручать то Австрии, то Испании! Мантуя - столица рода Гонзага, дающая приют гонимым искусствам; Мантуя - это музей, ставший вместе с Венецией последним гнездом Италии; наконец, Мантуя прикрывает одновременно Тоскану, папские владения и Венецию. "Вы, может быть, снимете осаду Казаля, но вы не спасете Мантуи!" - пишет мне Густав Адольф. Ах, если б я не был кардиналом и не подчинялся Риму, я не желал бы лучшего союзника, чем Густав Адольф; но каким образом можно заключить союз с протестантами Севера, когда я уничтожаю протестантов Юга? Если б еще я мог надеяться стать легатом, если б мог соединить в своих руках духовную и светскую власть, быть пожизненным легатом! И подумать только, что такому проекту мешают осуществиться какой-то шарлатан Вотье и какой-то дурак Берюль!
Он поднялся.
- И вот еще о чем я думаю: обе они у меня в руках, и невестка, и свекровь; у меня есть доказательства адюльтера одной и соучастия в убийстве Генриха Четвертого другой; но когда обвинения эти готовы вырваться из моего горла, я душу их, я молчу, чтобы не компрометировать славу французской короны.
- Дядюшка! - вскричала в испуге г-жа де Комбале.
- О, у меня есть свидетели, - продолжал кардинал. - Госпожа де Белье и Патрокл против Анны Австрийской. И та, которую замуровали, против Марии Медичи. Я разыщу ее в скопище кающихся грешниц, бедную мученицу, а если она умерла - заставлю говорить ее труп.
Он взволнованно прошелся по комнате.
- Милый дядя, - сказала г-жа де Комбале, встав у него на дороге, - не говорите об этом сегодня, вы все обдумаете завтра.
- Вы правы, Мария, - отвечал Ришелье, силой своей необычайной воли вернув себе самообладание. - Что вы делали сегодня? Откуда приехали?
- Я была у госпожи де Рамбуйе.
- Что там было? Что создали прекрасного? Что хорошего говорили у знаменитой Артенисы? - спросил кардинал, пытаясь улыбнуться.
- Нам представили молодого поэта, приехавшего из Руана.
- Что у них там, в Руане, мануфактура по выделке поэтов? Трех месяцев не прошло, как из дорожной кареты появился Ротру.
- Вот именно Ротру нам его и представил как одного из своих друзей.
- И как зовут этого поэта?
- Пьер Корнель.
Кардинал покачал головой и пожал плечами, что должно было означать: "Не знаю".
- И конечно, он явился с какой-нибудь трагедией в кармане?
- С комедией в пяти актах.
- Под названием?
- "Мелита".
- Это имя не из истории.
- Нет, сюжет придуман автором. Ротру уверяет, что его друг затмит всех поэтов прошлых, настоящих и будущих.
- Наглец!
Госпожа де Комбале, видя, что затронула деликатную струну, поспешила сменить тему.
- А потом, - продолжала она, - госпожа де Рамбуйе приготовила нам сюрприз: она приказала сделать, никому ничего не говоря и заставляя каменщиков и плотников лазать через стену больницы Трехсот, пристройку к своему особняку. Восхитительная комната, вся обтянутая голубым бархатом с золотом и серебром. Я еще не видела ничего подобного, что было бы сделано с таким вкусом.
- Вам хочется такую же, милая Мария? Нет ничего проще, она у вас будет во дворце, который я велел построить.
- Благодарю, но мне нужна - вы об этом все время забываете, милый дядя, - монашеская келья, и ничего больше, лишь бы она была около вас.
- И это все, о чем вы хотели рассказать?
- Не все, но не знаю, должна ли я вам говорить об остальном.
- Почему?
- Потому что в остальном присутствует удар шпагой.
- Дуэли! Опять дуэли! - пробормотал Ришелье. - Что же, мне так и не удастся искоренить на французской земле это ложное понятие о чести?
- На сей раз это не дуэль, а просто стычка. Господина маркиза Пизани принесли в особняк Рамбуйе раненным, без сознания.
- Опасно?
- Нет; хорошо, что он горбат: клинок наткнулся на выступ горба и, не имея возможности двигаться вперед, скользнул по ребрам… Боже мой, как это сказал хирург?.. по ребрам, наслоившимся друг на друга, задел грудь и часть левой руки.
- Известно, из-за чего произошла стычка?
- Кажется, я слышала имя графа де Море.
- Граф де Море… - повторил Ришелье, нахмурясь, - по-моему, я вот уже три дня то и дело слышу это имя. А кто же нанес такой ловкий удар шпагой маркизу Пизани?
- Один из его друзей.
- Как его зовут?
Госпожа де Комбале колебалась, зная, как суров ее дядюшка в отношении дуэлей.
- Милый дядя, - сказала она, - я вам уже сказала: это не дуэль, не вызов, даже не стычка; просто два соперника поспорили у дверей особняка.
- Но кто второй? Я спрашиваю у вас его имя, Мария.
- Некто Сукарьер.
- Сукарьер! - повторил Ришелье. - Это имя мне знакомо.
- Возможно; но могу вас заверить, милый дядя, что он ни в чем не виноват.
- Кто?
- Господин Сукарьер.
Кардинал вынул из кармана записные таблички и сверился с ними. Казалось, он обнаружил то, что искал.
- Это маркиз Пизани, - продолжала г-жаде Комбале, - обнажил шпагу и бросился на него как безумный. Вуатюр и Бранкас, свидетели происшествия, хоть они и друзья дома, обвиняют Пизани.
- Да, о таком человеке я думал, - прошептал кардинал.
Он позвонил.
Появился Шарпантье.
- Позовите Кавуа, - сказал кардинал.
- О дядя, неужели этого несчастного молодого человека арестуют и будут судить? - стиснув руки, воскликнула г-жа де Комбале.
- Наоборот, - сказал, улыбаясь, кардинал, - я, возможно, сделаю его счастливым.
- О, не шутите так, дядя!
- С вами, Мария, я никогда ну шучу. Начиная с этого часа Сукарьер держит счастье в своих руках. И самое прекрасное, что этим счастьем он будет обязан вам. Лишь бы он его не выронил!
Вошел Кавуа.
- Кавуа, - обратился кардинал к полусонному капитану телохранителей, - вы отправитесь на улицу Фрондёр, между улицами Траверсьер и Сент-Анн. В угловом доме справьтесь, не живет ли там некий кавалер, именующий себя Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбрёном, сьёром де Сукарьером.
- Да, ваше высокопреосвященство.
- Если он там проживает и вы застанете его дома, скажите, что, несмотря на поздний ночной час, я буду чрезвычайно рад небольшому разговору с ним.
- А если он откажется пойти?
- Ну, Кавуа, вас, кажется, такие мелочи остановить не могут. Хочет он или нет, надо, чтобы я с ним увиделся, слышите? Надо.
- Через час он будет в распоряжении вашего высокопреосвященства, - отвечал Кавуа с поклоном.
Подойдя к двери, капитан телохранителей оказался лицом к лицу с входящим человеком и при виде его посторонился столь почтительно и поспешно, что было ясно: он уступает дорогу выдающейся личности.
И действительно, на пороге в эту минуту появился знаменитый капуцин дю Трамбле, известный под именем отца Жозефа, или Серого кардинала.
XII
СЕРЫЙ КАРДИНАЛ
Было хорошо известно, что отец Жозеф - второе "я" кардинала, и едва он появился, как все ближайшие сотрудники министра мгновенно исчезли, точно присутствие Серого кардинала в кабинете Ришелье обладало способностью создавать вокруг себя пустоту.
Госпожа де Комбале, как и остальные, не избежала этого влияния - ей стало не по себе при безмолвном появлении отца Жозефа. Едва он вошел, она подставила кардиналу лоб для поцелуя и сказала:
- Прошу вас, милый дядя, не засиживайтесь слишком поздно.
Затем она удалилась, радуясь, что выйдет в дверь, противоположную той, в какую вошла, и ей не придется проходить мимо монаха, безмолвно и неподвижно стоящего на полпути от двери до письменного стола кардинала.
В эпоху, о которой мы рассказываем, все монашеские ордена, за исключением ордена ораторианцев Иисуса, основанного в 1611 году кардиналом Берюлем и утвержденного после долгого сопротивления Павлом V в 1613 году, были практически объединены в руках кардинала-министра. Он был признанным покровителем бенедиктинцев Клюни, Сито и Сен-Мора, премонтранцев, доминиканцев, кармелитов и, наконец, всего этого монашеского семейства последователей святого Франциска: миноритов, минимов, францисканцев, капуцинов и т. д. и т. д. В благодарность за покровительство все эти ордена, которые проповедуя, нищенствуя, миссионерствуя, мелькали, бродили, рыскали повсюду, стали для Ришелье услужливой полицией, имевшей то преимущество, что основным источником поступающих сведений были исповедальни.
Вот эту-то бродячую полицию, трудившуюся с неуемным рвением к разведыванию, и возглавлял состарившийся в интригах капуцин Жозеф. Как впоследствии Сартин, Ленуар, Фуше, он обладал талантом шпионажа. Его брат, Леклер дю Трамбле, был по протекции Жозефа назначен комендантом Бастилии; таким образом, арестанта, выслеженного, разоблаченного и арестованного дю Трамбле-капуцином, брал под стражу, сажал в камеру и охранял дю Трамбле-комендант. Если же арестант умирал в заключении, что было не редкостью, его исповедовал, причащал и хоронил дю Трамбле-капуцин, и таким образом заключенный, однажды схваченный, оставался в руках одной семьи.
У отца Жозефа было нечто вроде подминистерства, состоявшего из четырех отделений, возглавляемых четырьмя капуцинами. Был у него секретарь по имени отец Анж Сабини - его собственный отец Жозеф. До вступления в эту должность ему приходилось совершать дальние поездки; он проделывал их верхом, и сопровождал его отец Анж тоже на лошади. Но однажды, когда отец Жозеф сел на кобылу, а отец Сабини - на нехолощеного жеребца, эти четвероногие неожиданно образовали группу, в которой капюшоны монахов выглядели столь комично, что отец Жозеф из чувства собственного достоинства отказался от этого способа передвижения и впредь путешествовал на носилках или в карете.
Но при обычном выполнении своих функций, когда нужно было сохранять инкогнито, отец Жозеф ходил пешком, надвинув капюшон на глаза, чтобы его не узнавали, что было нетрудно, ибо улицы Парижа в ту эпоху наводнены были монахами всевозможных орденов в одеяниях всевозможных цветов.
В этот вечер отец Жозеф тоже пришел пешком.
Кардинал тщательно проследил, чтобы одна дверь закрылась за капитаном его телохранителей, а другая за племянницей, и после этого, усевшись за бюро и повернувшись к отцу Жозефу, спросил:
- Ну, вы хотите что-то мне сказать, милейший дю Трамбле?
Кардинал сохранил привычку называть капуцина по фамилии.
- Да, монсеньер, - отвечал тот, - и я приходил дважды, надеясь иметь честь вас увидеть.
- Я знаю, и это даже дало мне надежду, что вы добыли какие-то сведения о графе де Море, о его возвращении в Париж и о причинах этого возвращения.
- Я еще не располагаю всеми сведениями, какие желает получить ваше высокопреосвященство, однако полагаю, что нахожусь на верном пути.
- А-а! Моим Белым Плащам удалось кое-что сделать!
- Не так уж много. Они узнали всего лишь, что граф де Море остановился в особняке Монморанси у герцога Генриха Второго и что ночью он вышел, дабы отправиться к любовнице, проживающей на улице Вишневого сада, напротив особняка Ледигьер.
- На улице Вишневого сада, напротив особняка Ледигьер? Но там живут две сестры Марион Делорм!
- Да, монсеньер, госпожа де ла Монтань и госпожа де Можирон; но неизвестно, которой из них он любовник.
- Хорошо, это я узнаю, - сказал кардинал.
И, сделав капуцину знак подождать, он написал на листке бумаги: "Любовником которой из ваших сестер является граф де Море? И кто любовник другой? Есть ли несчастливый любовник?"
Потом он подошел к стенной панели, одним нажатием кнопки открывавшейся на всю высоту кабинета.
Эта открытая панель дала бы возможность пройти в соседний дом, если бы по ту сторону стены тоже не было двери.
Между этими двумя дверьми находились две ручки звонков - одна справа, другая слева: изобретение настолько новое или, во всяком случае, малоизвестное, что было оно только у кардинала и в Лувре.
Кардинал подсунул листок под дверь соседнего дома, потянул ручку правого звонка, закрыл панель и снова уселся на свое место.
- Продолжайте, - сказал он отцу Жозефу, следившему за его действиями с видом человека, не удивляющегося ничему.
- Итак, я говорил, монсеньер, что братья из монастыря Белых Плащей сделали не так уж много; зато Провидение, особо пекущееся о вашем высокопреосвященстве, сделало намного больше.
- Вы уверены, дю Трамбле, что Провидение особо печется обо мне?
- Разве оно могло бы найти себе лучшее занятие, монсеньер?
- Ну что ж, - улыбнулся кардинал, которому очень хотелось поверить в слова отца Жозефа, - посмотрим, что докладывает Провидение о господине графе де Море.
- Так вот, монсеньер, я возвращался из монастыря Белых Плащей, где узнал всего лишь, как я уже имел честь докладывать вашему высокопреосвященству, что господин граф де Море уже неделю в Париже, что живет он у де Монморанси и имеет любовницу на улице Вишневого сада, - как видим, немного.
- Я нахожу, что вы несправедливы к достойным отцам: делающий то, что он может, исполняет свой долг. Все может лишь Провидение. Посмотрим же, что оно совершило.
- Оно свело меня лицом к лицу с самим графом.
- Вы его видели?
- Как имею честь видеть вас, монсеньер.
- А он? - быстро спросил кардинал. - Он вас видел?
- Видел, но не узнал.
- Садитесь, дю Трамбле, и расскажите-ка мне об этом!
У Ришелье была привычка из притворной любезности приглашать капуцина садиться, а у того - привычка из притворного смирения оставаться стоять.
Он поблагодарил кардинала поклоном и продолжал:
- Вот как все случилось, монсеньер. Выйдя из монастыря Белых Плащей и получив там эти сведения, я вдруг увидел, что люди бегут в сторону улицы Вооруженного Человека.
- Кстати, насчет Вооруженного Человека, вернее, улицы Вооруженного Человека, - перебил его кардинал, - там есть гостиница, требующая вашего присмотра; называется она "Крашеная борода".
- Именно туда и бежала толпа, монсеньер.
- И вы побежали вместе с толпой?
- Ваше высокопреосвященство понимает, что я не мог упустить случая. Там только что было совершено нечто вроде убийства одного бедняги по имени Этьенн Латиль, ранее служившего у господина д’Эпернона.
- У господина д’Эпернона? Этьенн Латиль? Запомните его имя, дю Трамбле, этот человек может однажды оказаться нам полезным.
- Сомневаюсь, монсеньер.
- Почему?
- Полагаю, он отправился в путешествие, откуда мало шансов вернуться.
- Ах, да, понимаю, ведь это его убили.
- Именно так, монсеньер; в первый миг его сочли мертвым, но он пришел в себя и потребовал священника, так что я оказался там как раз кстати.
- Опять Провидение, дю Трамбле! И вы, я полагаю, приняли его исповедь?
- До последнего слова.
- Сказал он вам что-нибудь важное?
- Монсеньер сможет об этом судить, - с улыбкой ответил капуцин, - если соблаговолит освободить меня от соблюдения тайны исповеди.
- Хорошо, хорошо, - сказал Ришелье, - освобождаю.
- Так вот, монсеньер, Этьенн Латиль был убит за то, что отказался убить графа де Море.
- Но кому может быть нужно убийство этого молодого человека, не участвовавшего - по крайней мере, до сегодняшнего дня - ни в одном заговоре?
- Соперничество в любви.
- Вы об этом знаете?
- Я так думаю.
- И вы не знаете, кто убийца?
- Ни я, монсеньер, ни сам Латиль: он знает только, что его противник горбун.
- У нас в Париже среди отъявленных дуэлянтов только два горбуна: маркиз Пизани и маркиз де Фонтрай. Пизани исключается - он сам получил вчера в девять часов вечера у дверей особняка Рамбуйе удар шпагой от своего друга Сукарьера; значит, вам надо установить наблюдение за Фонтраем.
- Я так и сделаю, монсеньер; но пусть ваше высокопреосвященство соблаговолит немного подождать: мне осталось рассказать самое необычайное.
- Рассказывайте, рассказывайте, дю Трамбле, меня чрезвычайно интересует ваш отчет.
- Самым необычайным, монсеньер, было вот что: в то время как я исповедовал умирающего, граф де Море собственной персоной вошел в комнату, где проходила исповедь.
- Как? В гостиницу "Крашеная борода"?