В этой интонации невозможно было ошибиться: то был твердый и повелительный голос человека, имеющего право приказывать.
Поэтому привратница, не ожидая подтверждения полученного приказа, пошла к себе и тотчас вернулась с зажженной восковой свечой.
- Приказ кардинала, - произнес мнимый капуцин, доставая и развертывая спрятанную на груди бумагу, на которой под несколькими строчками текста видна была большая печать красного воска.
Он протянул бумагу настоятельнице; та взяла ее сквозь прутья решетки.
Одновременно привратница тем же способом просунула свечу, и настоятельница смогла прочитать следующие строки:
"По приказу кардинала-министра предписывается от имени власти светской и духовной, от имени государства и Церкви отвечать на все вопросы, каковы бы они ни были и чего бы ни касались, заданные подателем сего, и дать ему возможность увидеться с той заключенной, которую он назовет.
Сего 13 декабря года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа 1628-го.
Арман, кардинал Ришелье".
- Перед подобным приказом, - сказала настоятельница, - мне остается только склониться.
- Тогда будьте добры приказать сестре-привратнице уйти к себе и запереться.
- Вы слышали, сестра Перпетуя? - произнесла настоятельница. - Повинуйтесь.
Сестра Перпетуя поставила подсвечник на верхнюю из ступенек, ведших к решетке, вернулась к себе и заперлась.
Кардинал приказал носильщикам отойти с портшезом к наружной двери и быть готовыми явиться по первому зову.
Тем временем настоятельница отперла решетку, и кардинал вошел в приемную.
- Почему вы сказали, сестра моя, - спросил он строгим голосом, - что госпожа де Коэтман умерла, тогда как она жива?
- Потому, - ответила настоятельница, - что я считаю мертвым любого, кто решением суда лишен общества себе подобных.
- Общества себе подобных, - возразил кардинал, - лишены лишь те, кто лежит под могильным камнем.
- Могильный камень укрыл и ту, о ком вы спрашиваете.
- Камень, замуровавший живого человека - не могильный камень, а дверь тюрьмы; любая тюремная дверь может отвориться.
- Даже в том случае, - спросила монахиня, пристально глядя на капуцина, - если постановление Парламента предписывает, чтобы эта дверь осталась закрытой навечно?
- Нет суда, к коему не могла бы вернуться справедливость, а меня Господь послал на землю, чтобы судить судей.
- Есть лишь один человек во Франции, кто может говорить так.
- Король? - спросил монах.
- Нет, тот, кто ниже его по положению и выше его по гениальности: монсеньер кардинал Ришелье. Если вы кардинал собственной персоной, то я подчинюсь; но мои инструкции настолько точны, что я буду противиться любому другому.
- Возьмите свечу и проводите меня к могиле госпожи де Коэтман, что в глубине двора, в левом углу. Я - кардинал.
Говоря это, он сбросил капюшон, и стала видна его голова, производившая на тех, кто видел ее в некоторых обстоятельствах, такой же эффект, как голова древней Медузы.
Настоятельница на мгновение застыла, парализованная не столько полученным отпором, сколько изумлением; потом с тем слепым повиновением, какое вызывали приказы Ришелье у тех, кому они были адресованы, взял подсвечник и пошла вперед, сказав:
- Следуйте за мной, монсеньер.
Ришелье пошел следом. Они вышли во двор.
Ночь была тихая, но холодная и мрачная; на темном небе светили звезды, и мерцание их указывало на близость зимних холодов.
Пламя свечи поднималось вертикально к небу, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра.
Свеча образовала вокруг капуцина и монахини круг света, перемещавшийся вместе с ними, поочередно освещая предметы, к которым они приближались, и погружая в тень те, что оставались позади.
Наконец стала различимой круглая постройка, похожа на арабское марабу; посредине, на высоте человеческой груди, виднелась квадратная черная дыра: это было окно. Подойдя ближе, можно было увидеть, что оно зарешечено, и прутья этой решетки расположены так близко, что меж ними едва проходит кулак.
- Здесь? - спросил кардинал.
- Здесь, - ответила настоятельница.
Когда они подошли ближе, кардиналу показалось, что он видит мертвенно-бледное лицо и две бледные руки вцепившиеся в прутья решетки; потом они исчезли в темноте этого склепа.
Кардинал приблизился первый и, несмотря на отвратительны запах, исходивший из этой могилы, в свою очередь прильнул к прутьям решетки, чтобы попытаться заглянуть внутрь.
Там царил такой мрак, что кардинал мог различить лишь два блестящих огонька, похожих на глаза дикого зверя.
Он отступил на шаг, взял из рук настоятельницы свечу и просунул ее сквозь решетку внутрь помещения.
Но воздух в нем был так смраден, плотен, так насыщен миазмами, что пламя свечи, оказавшись в нем, побледнело, уменьшилось и готово было угаснуть.
Кардинал вытащил свечу обратно; на свежем воздухе пламя вновь ожило.
Тогда, чтобы одновременно очистить воздух и осветить внутренность этого склепа, кардинал поджег бумагу с подписанным им приказом - теперь она была уже не нужна, коль скоро он открыл свое имя, - и бросил сквозь решетку пылающую бумагу.
Несмотря на спертый воздух, света на этот раз оказалось достаточно, чтобы кардинал смог увидеть у противоположной стены фигуру, сидящую на корточках, уперев локти в колени, а подбородок - в сжатые кулаки; женщина была совсем голой, если не считать обрывка ткани, покрывавшего ее от пояса до колен; на плечи ей падали волосы, и концы их стлались по влажным плитам пола.
Женщина была мертвенно-бледна, ужасна на вид; дрожа от холода, она смотрела впалыми, остановившимися, почти безумными глазами на монаха, явившегося к ней, в ее ночь.
При каждом выдохе из груди ее вырывались стоны, тяжелые, как дыхание агонизирующего. Боль была столь давней и постоянной, что жалобы превратились в монотонный и горестный хрип.
Кардинал, малочувствительный к чужой боли и даже к своей собственной, при этом зрелище содрогнулся всем телом и обратил грозный, упрекающий взгляд на настоятельницу. Та пробормотала:
- Таков был приказ.
- Чей приказ?
- Суда.
- Каков текст приговора?
- В нем говорилось, что Жаклина Ле Вуайе, именуемая маркизой де Коэтман, жена Исаака де Варенна, должна быть заточена в каменный мешок, куда никто не сможет проникнуть; питанием ей должны быть хлеб и вода.
Кардинал провел рукой по лбу.
Затем, приблизившись к зарешеченному окну и, следовательно, к каменному мешку, где вновь воцарилась тьма, он, обращаясь в ту сторону, где видел бледную фигуру, спросил:
- Это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
- Хлеба! Огня! Одежды! - откликнулась заключенная.
- Я спрашиваю, - повторил кардинал, - это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
- Я хочу есть! Мне холодно! - голос женщины сорвался на мучительное рыдание.
- Ответьте сначала на вопрос, который я задал, - настаивал кардинал.
- О, если я вам скажу что я - та, кого вы назвали, вы бросите меня умирать с голоду; вот уже два дня как обо мне забыли, несмотря на мои крики.
Кардинал вновь посмотрел на настоятельницу.
- Приказ! Приказ! - бормотала она.
- Приказ гласил: давать лишь хлеб и воду, - возразил кардинал, - а не оставлять ее умирать с голоду.
- Почему она так цепляется за жизнь? - спросила настоятельница.
Кардинал почувствовал, что с языка у него вот-вот сорвется богохульство.
Он перекрестился.
- Хорошо, - продолжал он, - вы мне скажете, от кого исходит приказ уморить ее, или, клянусь Господом, вы займете ее место в этом каменном мешке.
Затем кардинал обратился к несчастной, о которой все время шла речь:
- Если вы мне скажете, что вы действительно госпожа де Коэтман, если вы правдиво и искренне ответите на вопросы, что я вам задам, через час вы получите одежду, огонь и хлеб.
- Одежду! Огонь! Хлеб! - воскликнула пленница. - Чем вы клянетесь?
- Пятью ранами Господа нашего.
- Кто вы?
- Священник.
- Тогда я вам не верю; это священники и монахи мучают меня уже девять лет. Я не стану говорить.
- Но я был дворянином, перед тем как стать священником, - воскликнул кардинал, - и я клянусь вам честью дворянина!
- А что, по-вашему, - спросила заключенная, - ждет того, кто нарушит две этих клятвы?
- Он утратит честь в этом мире и будет проклят в мире ином.
- Ну что ж! - воскликнула она. - Да, что бы ни случилось, я скажу все!
- И если я буду доволен тем, что вы скажете, то, помимо всего этого - хлеба, одежды, огня, - вы получите свободу.
- Свободу!! - вскричала несчастная, бросаясь к отверстию, и в нем показалось ее изможденное лицо. - Да, я Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман! Свобода! - еще громче выкрикнула она точно в приступе радостного безумия, разразившись смехом, но тем зловещим смехом, что заставляет содрогнуться, и сотрясая прутья решетки с силой, какую нельзя было предположить в этом немощном, исхудавшем теле. - Свобода! О, вы, значит, сам Господь наш Иисус Христос, говорящий мертвым: "Встаньте и выйдите из могил ваших!"
- Сестра моя, - сказал кардинал, повернувшись к настоятельнице, - я забуду все, если через пять минут у меня будут инструменты, с помощью которых можно проделать в этом склепе достаточно большое отверстие, чтобы эта женщина могла выйти!
- Следуйте за мной, - сказала настоятельница.
Кардинал повернулся, чтобы идти.
- Не уходите, не уходите! - крикнула пленница. - Если она уведет вас с собой, вы не вернетесь, тогда я больше вас не увижу, небесный луч, спустившийся в мой ад, угаснет, и я снова окажусь в ночном мраке.
Кардинал протянул к ней руку.
- Успокойся, бедное создание, - сказал он, - с помощью Божьей твое мученичество подходит к концу.
Но она, схватив иссохшими руками руку кардинала и держа ее точно в тисках, вскричала:
- О, я держу вашу руку! Первую человеческую руку, протянутую мне за десять лет! Остальные были когтями тигра! Будь благословенна, будь благословенна, о человеческая рука!
И узница покрыла руку кардинала поцелуями.
У него не хватило духа отнять руку, и он, позвав носильщиков, сказал им, показывая на настоятельницу.
- Ступайте с этой женщиной, она даст вам необходимые инструменты, чтобы вскрыть этот склеп. Каждый получит по пяти пистолей.
Носильщики последовали за настоятельницей; та со свечой в руке привела их в подобие погреба, где хранились садовые инструменты. Через пять минут они вышли оттуда: тот, что повыше, нес на плече кирку, у другого в руке был лом.
Они осмотрели стену и в том месте, где она казалась им тоньше, принялись за работу.
- А теперь что я должна делать, монсеньер? - спросила настоятельница.
- Велите протопить свою комнату и приготовить ужин, - приказал кардинал.
Настоятельница удалилась; кардинал мог проследить за ней взглядом благодаря свече, унесенной ею, и видел, как она вошла в здание монастыря. По-видимому, ей даже не пришло в голову воспротивиться происходящему. Монахиня слишком хорошо знала, что в своем положении - хотя силе кардинала было еще далеко до того могущества, какого она достигла впоследствии, - может ожидать милосердия только от него, чья церковная власть в ту эпоху была еще большей, чем светская. Ее учреждение полностью зависело от него: как исправительный дом - от власти светской, как монастырь - от власти церковной.
Только услышав удары кирки по камню и скрип лома, узница поверила обещанию кардинала.
- Значит, это правда! Значит, это правда! - воскликнула она. - О, скажите, кто вы, чтобы я могла вас благословлять в этом мире и в царстве вечности!
Но когда она услышала, как подают внутрь первые камни, когда ее глаза, привыкшие к мраку подобно глазам ночных животных, почувствовали, что в ее могилу проникает пусть не свет, но прозрачная темнота, царящая снаружи, проникает не через зарешеченное окошечко, в течение девяти лет скупо снабжавшее ее светом и воздухом, а через другое отверстие, - она выпустила руку кардинала и, рискуя получить удар киркой, начала хватать камни, раскачивать их изо всех сил, чтобы вырвать из кладки и ускорить свое освобождение.
Не ожидая, пока пробитая дыра станет достаточно большой, чтобы через нее можно было выйти, она просунула в нее голову, потом плечи, не думал о том, что может пораниться или ободрать кожу, и закричала:
- Помогите мне! Да помогите же! Вытащите меня из моей могилы, мои благословенные освободители, мои возлюбленные братья!
И, поскольку, сделав усилие, она высунулась уже наполовину, носильщики подхватили под мышки это тело, серое и холодное, словно камень, из которого, казалось, оно возникло, и вытащили его наружу.
Первым движением бедного создания, оказавшегося на свободе и полной грудью вдохнувшего чистый воздух, было молитвенно сложить руки с радостным криком, обращенным к звездам, и упасть на колени, благодаря Господа; но, увидев, что в двух шагах от нее стоит ее спаситель, она, протянут руки, устремилась к нему с возгласом признательности.
Он - то ли из сострадания к этой полуголой женщине, то ли из собственного чувства стыдливости - уже снял свою монашескую рясу, которую можно было быстро распахнуть спереди сверху донизу, и набросил ей на плечи, оставшись в одежде, что была у него под рясой, - черном бархатном с лиловыми лентами костюме дворянина.
- Покройтесь этой рясой, сестра моя, - сказал он, - пока у вас нет обещанного платья.
Затем, видя, что она шатается или от волнения, или от усталости, он повернулся к носильщикам и, дав им кошелек, где, похоже, было вдвое больше обещанного, сказал:
- А ну-ка, молодцы, возьмите под руки эту женщину - она слишком слаба, чтобы идти, и доставьте ее в комнату настоятельницы.
Поднявшись в эту комнат, где по его приказанию был разведен жаркий огонь в очаге и на столе горели две свечи, он сказал настоятельнице:
- Теперь принесите бумагу перо, чернила и оставьте нас!
Та повиновалась.
Оставшись один, кардинал облокотился на стол и пробормотал:
- Думаю, на этот раз дух Господень со мной.
В это мгновение появился высокий носильщик: на руках он держал как ребенка потерявшую сознание узницу, укутанную в монашескую рясу, а затем поместил свою ношу в месте, указанном кардиналом, на некотором расстоянии от огня.
Потом, почтительно поклонившись, словно отдавая должное высокому рангу кардинала и величию его поступка, он вышел.
IX
РАССКАЗ
Кардинал остался наедине с бедным бесчувственным созданием; женщину можно было бы принять за мертвую, если бы время от времени нервная дрожь не сотрясала рясу из грубого сукна, которой она была укрыта так, что были видны только очертания тела - казалось, трупа, а не живого существа.
Но мало-помалу начало сказываться благотворное влияние огня: сотрясения рясы стали чаще, и две руки (их можно было бы принять за руки скелета, если бы чрезмерно длинные ногти не свидетельствовали, что они принадлежат телу, еще не испившему всю меру страданий этого мира) появились из рукавов, инстинктивно потянувшись к огню; затем медленно, словно из панциря черепахи, появилась голова: бледное лицо, расширенные страданием глаза с темными кругами до середины щек, полуоткрытый рот, позволявший увидеть стиснутые зубы; ноги вытянулись в том же направлении, показан из-под рясы две мраморные ступни. Наконец каким-то скованным, автоматическим движением тело приняло сидячее положение и глухо, словно из груди умирающего, прозвучали слова:
- Огонь! Как это хорошо - огонь!
И подобно ребенку, не сознающему опасности, женщина незаметно приблизилась к огню, тепло которого плохо ощущали ее заледеневшие члены.
- Осторожнее, сестра моя, - сказал кардинал, - вы обожжетесь.
Госпожа де Коэтман вздрогнула и всем телом повернулась в ту сторону, откуда исходил голос; она не заметила, что в комнате еще кто-то есть, а вернее - не видела ничего, кроме этого огня, притягивавшего ее и вызывавшего головокружение, словно бездна.
Какое-то мгновение она смотрела на кардинала, не узнавая его в костюме дворянина, ведь она видела его в монашеской рясе.
- Кто вы? - спросила она. - Я узнаю ваш голос, но вас я не знаю.
- Я тот, кто дал вам одежду и тепло, кто даст вам хлеб и свободу.
Она напрягла память и, казалось, вспомнила.
- О да, - сказала она, подавшись к кардиналу, - да, вы обещали мне все это, но… - она оглянулась кругом и, понизив голос, продолжала: - Но сможете ли вы сделать то, что обещали? У меня грозные и могущественные враги.
- Успокойтесь, у вас есть защитник более грозный и более могущественный, чем они.
- Кто же?
- Бог!
Госпожа де Коэтман покачала головой.
- Он давно забыл обо мне, - сказала она.
- Да, но когда вспомнит, он уже не забывает.
- Я очень голодна, - произнесла узница.
И тут же, словно во исполнение отданного ею приказа, дверь отворилась, и вошли две монахини, неся хлеб, вино, чашку бульона и холодного цыпленка.
Увидев их, г-жа де Коэтман закричала от ужаса:
- О! Мои палачи, мои палачи! Спасите меня!
Она присела на корточки за креслом кардинала, чтобы неизвестный ей защитник оказался между нею и монахинями.
- Того, что я принесла, достаточно, монсеньер? - спросила с порога настоятельница.
- Да, но вы видите, какой ужас внушают заключенной ваши сестры. Пусть они поставят то, что принесли, на этот стол и удалятся.
Монахини поставили на самый дальний от г-жи де Коэтман край стола бульон, цыпленка, хлеб, вино и стакан.
В чашке была ложка; вилка и нож лежали на том же блюде, что и цыпленок.
- Идемте, - сказала настоятельница монахиням.
Все три женщины двинулись к выходу.
Кардинал поднял палец. Настоятельница, поняв, что этот жест относится к ней, остановилась.
- Имейте в виду, я попробую все, что будет есть и пить эта женщина, - сказал он.
- Вы можете безбоязненно сделать это, монсеньер, - отвечала настоятельница.
И, сделав реверанс, она удалилась.
Узница дождалась, пока дверь закроется, и протянула иссохшую руку к столу, осматривая его жадным взглядом.
Но кардинал взял чашку бульона и отпил из нее два-три глотка; потом повернулся к изголодавшейся, которая, пожирая его глазами, тянула к нему руки, спросил:
- Вы мне сказали, что не ели два дня?
- Три, монсеньер.
- Почему вы называете меня монсеньером?
- Я слышала, как настоятельница называла вас этим титулом; да и, кроме того, вы один из сильных мира сего, раз осмеливаетесь защищать меня.
- Если вы не ели три дня, значит, надо принять все предосторожности. Возьмите эту чашку, но пейте бульон по ложечке.
- Я поступлю, как вы прикажете, монсеньер, во всем и всегда.
Она жадно взяла чашку из рук кардинала и поднесла первую ложку ко рту.
Но горло ее словно сжалось, желудок словно сузился, и бульон прошел тяжело и болезненно.