Если что-то отдалённо похожее на отцовское чувство и зашевелилось внутри Тома, он это скрывал всеми силами. Чем теплее у него было на душе, тем холоднее была его речь. Дети общались друг с другом на своём языке загадок и метафор, который никто не мог понять.
Том, однако, разрешил им взять свою фамилию.
– Если вас спросят, можете смело отвечать: Грант. Уж с такими мелочами я не жадничаю. От этого я не стану ни богаче, ни беднее.
Фамилия была своего рода подачкой, вместе с тюфяком, одеялом и ночной лампой.
1850 год был удачным для "Золотого якоря". Тому удалось купить несколько комнат над таверной и создать небольшую гостиницу. Теперь ему требовалась дополнительная помощь. Так как он не мог свалить всю работу на Диану, он нанял ещё двух женщин. Их звали Бриджит и Ингрид. Одна была ирландкой, а другая – шведкой. Обе были крупнокостными и веснушчатыми. Обе разговаривали с заметным акцентом. Постояльцы их не всегда понимали, зато сами служанки быстро нашли между собой общий язык. Их любимым развлечением было подтрунивать над Дианой. Всё это делалось якобы безобидно, но девочка, не привыкшая к женскому юмору, огрызалась в ответ на их шутки. Доходило до того, что она хваталась за рукоятку ножа, чем ещё больше веселила двух насмешниц.
– Ну и комедия разворачивается, – ворчал Том, наблюдая за кошачьими драками на кухне. – Искренне жалею тех, у кого жёны и дочери. Какое счастье, что на моей стороне мальчишка и пёс. Иначе я бы окончательно рехнулся от бабского визга.
В остальном Том был вполне доволен новыми служанками. Его подкупило то, что они не были красавицами. Уж на что Том не являлся знатоком женской красоты, но даже он находил их невзрачными. Будь он склонен делать глупости, он не стал бы волочиться за такими, как Ингрид и Бриджит. Эти две не представляли никакой угрозы ни для плоти, ни для души. Они символизировали то самое мещанское постоянство, которого Тому так не хватало в жизни. Более того, он надеялся, что их присутствие благотворно повлияет на Диану, поможет девушке спуститься на землю, что рядом с ними она пополнеет, подурнеет, успокоится. Всё же, чем больше они старались её расшевелить своими шутками, тем больше она на них злилась.
– Тупые коровы, – бормотала oна. – Как я их ненавижу!
2
В лондонских трущобах процветал культ героя-хулигана. Мальчишки примеряли на себя этот образ, но не могли соперничать с Уинфилдом Грантом, с его искромсанным лицом, горькой ухмылкой и бездонным репертуаром меланхолических разбойничьих песен, которые он пел под испанскую гитару своим охрипшим от табака голосом.
It's only a blizzard, only a storm.
Who should care that I am forlorn?
Miles away in the cold ocean waves
My false mates will soon find their graves.
Эта гитара, которую он купил у матроса за несколько шиллингов, добавляла ещё один выгодный штрих к его образу. В конце концов, что за разбойник без гитары? Ну и что с того, что он знал всего несколько аккордов? Их было достаточно, чтобы создать театральный эффект. Уинфилд боготворил свою гитару, что ничуть не мешало ему использовать её в качестве пепельницы. Когда он вонзал тлеющую сигару в деревянный корпус инструмента, это не выглядело варварски или как кощунство.
Фольклорные персонажи – а Уинфилд являлся таковым – могут что угодно себе позволить. Обездоленный народ ищет утешение в сказках, даже если эти сказки страшные и не обещают счастливого конца. Простой люд не всегда последует за принцем, но он последует за разбойником. Народный герой должен быть окутан тайной, но в то же время оставаться доступным. Уинфилд соответствовал этим требованиям. Когда люди видели его лицо, они, естественно, пытались представить себе, с какими демонами он в своё время сцепился и что рядовому человеку можно было от него ожидать. Уинфилд молчал на эту тему, потому что не любил вспоминать ту жуткую ночь в 1839 году, когда он, истекая кровью и закоченев от холода, скитался по улицам. Вот уж в чём жители Бермондси не сомневались, так это в его способности перерезать горло. В то же время ему доставляло удовольствие развлекать толпу. Этот загадочный бандит легко превращался в фигляра безо всякого ущерба для своей гордости. Его шутки приводили в ужас, а его страшные рассказы смешили. Он являлся символом мрачной британской комедии.
Иными словами, Уинфилд обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы вскружить голову двенадцатилетней девчонке. А Диана именно в этом возрасте осознала своё влечение к спутнику детства. Первые желания пробуждались в её хилом теле.
Над бедолагой тяготело двойное проклятие – плохое зрение и богатое воображение. Это губительное сочетание и породило кумира. Всё, что проникало в её мозг извне через органы зрения, выходило искажённым. Она держала человечество на расстоянии протянутой руки – именно на таком расстоянии она ещё могла что-то разглядеть. Дальше уже начинался хаос.
В отличие от Уинфилда, Диана была полностью лишена чувства юмора, и это усугубляло её конфликт с внешним миром. Ей казалось, что из мрака к ней тянутся холодные руки с целью задушить её. Так она и ходила по жизни, стиснув зубы и сжав рукоятку кухонного ножа.
Чем уродливее представлялось человечество, тем прекраснее казался Уинфилд.
В мире колыхающихся, сталкивающихся друг с другом теней она видела звезду – тлеющий кончик его сигары. Когда он был дружелюбно настроен, то сжимал её лицо мозолистыми руками, шепча "Иди ко мне, волчонок". Затаив дыхание, она слушала его живодeрские анекдоты. Очарованная и обезоруженная, она всецело отдавалась дурному влиянию Уинфилда. Все его отвратительные привычки и дикие выходки казались ей божественными.
– Как красиво ты ругаешься! – говорила она ему.
Диана знала, что была обязана ему жизнью, хотя сам Уинфилд старался преподносить свой поступок как следствие минутной прихоти, а не высокого принципа.
– Я сделал это назло Нилу Хардингу, – говорил он. – Представляешь, он обещал мне блестящую карьеру акробата. Первые десять лет я проболтался вниз головой, глядя на мир с высоты циркового купола. Но в один прекрасный день Нил сказал мне: "Уин, слезай с трапеции. Будешь мне помогать в семейном деле". Меня это взбесило. Негодяй оторвал меня от моей любимой публики, от славы и заставил делать его грязную работу. Кто бы на моём месте не взбунтовался? Я сразу замыслил побег, хотя на улице был мороз. Тут я и наткнулся на тебя. И подумал, что будем теперь вдвоём мёрзнуть и голодать. Так будет веселее.
Помимо жизни, Диана ещё многим была ему обязана. Это он обогатил её речь крепкими выражениями, он научил её свистеть, швырять камни и играть в карты. Это он подарил ей нож, с которым она не расставалась.
3
Том допустил относительно пустяковую, но тем не менее стыдную ошибку в воспитании Дианы. Он позволил малютке закрутить роман с опиумом. Несколько раз он давал ей свою знаменитую настойку в качестве болеутоляющего. Наркотические свойства опиума тогда ещё не были освещены в медицинской литературе. Вскоре Диана уже не могла обходиться без снадобья. Том не успел оглянуться, как девочка начала вставать посреди ночи за волшебным напитком. Она сама открывала бутылку с неразбавленным опиумом и капала несколько капель себе на язык. Обеспокоенный частотой её полуночных вылазок на кухню, Том начал прятать от неё бутылку. Злополучная девчушка, которая не могла найти собственную тень, всегда находила опиум.
Один раз она так пожадничала, что проспала восемнадцать часов кряду. Когда Диана наконец пришла в себя, Том сказал Уинфилду:
– Придётся тебе её отучить от этой напасти. Я ничем не могу тебе помочь. Только ты умеешь с ней обходиться.
На протяжении следующих трёх ночей Уинфилду пришлось прижимать Диану к матрасу, пока она тряслась, выкрикивала непристойности и умоляла дать ей хоть капельку любимого зелья. Он утешал её своими излюбленными балладами про оборотней и висельников.
После этого случая он долго боялся оставлять Диану одну и мчался с работы домой, чтобы стеречь её. Девчонка быстро смекнула, что её пристрастие давало ей повод поваляться в объятиях своего героя.
– Мне сегодня нездоровится, – вздыхала она. – Побудь со мной. А то я опять пойду бродить ночью.
Несколько раз Уинфилд заставал её с бутылкой в руке.
– Опять ты за своё, – отчитывал он её мягко. – Что я тебе говорил про неразбавленный опиум? Помнишь, что случилось прошлый раз? Смотри же, если совсем не можешь без этой дряни, по крайней мере разводи её спиртом.
Он брал бутылку с опиумом, добавлял несколько капель в стакан с виски, размешивал и преподносил Диане.
– Теперь можешь пить спокойно.
Она отпивала несколько глотков этой смеси и блаженно улыбалась, точно в стакане был некий райский эликсир.
– Ты очень добр, – говорила она.
– Да брось. Я чудовище.
– Моё чудовище. А я – твоё.
– Когда я иду по улицам, матери загоняют своих детей домой. Знаешь, что про меня говорят? "Да разве за этой изрезанной харей прячется душа?"
– А мне нравится твоя харя. Кто бы меня так разукрасил? Я хочу быть похожей на тебя.
– Поверь мне, ты этого не хочешь. Я сам на себя не всегда хочу быть похожим. Тебе тоже досталось, не волнуйся.
– Расскажи историю про отрубленную руку.
– Опять? Ты же самую историю?
– Можно с другой концовкой. Это моя любимая история. Представляю, как рука ползёт по моим волосам. Как бы мне хотелось, чтобы какая-нибудь тварь из твоих сказок ожила.
– Я рад, что тебе весело.
– А потом, мы опять поиграем в нашу любимую игру. Притворимся, что мы муж и жена.
В эту минуту Уинфилд начинал нервничать.
– Эти игры не приведут к добру.
– Бога боишься?
– Не столько Бога, сколько старика Гранта. Он нас точно выгонит. Он бесится, когда мы одни, да ещё за закрытыми дверями. Как ни крути, он наш хозяин и долго ещё им будет.
4
Уинфилд имел существенное преимущество перед другими юношами его круга – умел читать. Этим навыком он был обязан суровому доктору Гранту. У Тома остались старые учебники, которые Уинфилду разрешалось листать. К медицинским справочникам юноша почти не прикасался. Его куда больше интересовали книги по истории и политической философии. Он открывал их наобум, читал отрывки, написанные более или менее доступным языком, а потом мучился бессонницей всю ночь, формулируя свои выводы. На следующее утро он вставал с тёмными кругами под глазами и ни с чем не сравнимым чувством просвещенности. Нельзя требовать скромности от бывшего преступника, который наконец добрался до "Республики" Платона. Уинфилд носил свою старую матросскую куртку точно королевскую мантию. А вместе с тем он презирал королеву Викторию и отрыто возмущался монархией в целом. Он гордо называл себя анархистом, будто полностью понимал значение этого слова. К Тому он обращался за пояснением только в самых крайних случаях. Если уже между ними завязывалась битва интеллектов, то она могла длиться целую неделю.
В воскресенье вечером.
– Уин, что ты за ересь читаешь? Я вижу, что на обложке написано крупным шрифтом: "Кромвель".
– Это пьеса Виктора Гюго.
– Дивно! Ты берёшь уроки английской истории у какого-то француза? Как эта республиканская ахинея попала тебе в руки?
– Купил с рук у знакомого.
– У того же самого знакомого, который продал тебе гитару, которую ты используешь в качестве пепельницы?
– Нет, это другой знакомый. У меня их много. Некоторые из них почти друзья.
– Дружба – это всего лишь обмен заразой. Ты знаешь, как распространяется холера? Один человек пожимает руку другому, потом по ошибке выпивает глоток пива из его стакана, а к вечеру его начинает знобить и тошнить. А ещё через десять часов его уже нет. Человеческое тело – грязь. Единственное, что ещё грязнее, – это человеческая душа.
В понедельник вечером.
– Доктор Грант, знаете, почему я преклоняюсь перед Гюго? Моя жизнь перекликается с его сюжетами. Мне импонируют его персонажи. Я пью морскую воду, как Ган Исландец, размахиваю топором, как Кромвель, живу в изгнании, как Эрнани, и пишу песни, как Гренгуар. Гюго не просто оправдывает мятежников. Он их прославляет.
– И почему бы ему их не прославлять с высоты собственной пресыщенности? Если тебя так занимает вопрос классовой борьбы, почему ты не читаешь нашего земляка Диккенса? Конечно, Диккенс не романтизирует нищету, ибо испытал её на своей шкуре. А Гюго сам никогда не голодал и не работал руками, и это сразу видно по его слюнявым бредням. В его понятии нищета – это несколько полосок грязи на ангельском детском личике. А у всех бандитов благородное сердце. Вот он и восхваляет всякую чернь. Сомневаюсь, что он подпустил бы тебя к своим дочерям. Честно говоря, будь у меня дочь, я бы тебя к ней тоже не подпустил. Скажи спасибо, что Диана сама сирота. У меня нет повода пальцем пошевельнуть в её защиту. Для меня вы одна неприятность, одна обуза. Но если бы у меня была родная дочь, ты бы к ней в жизни не приблизился.
В среду вечером.
– Доктор Грант, ну когда уже Англия применит наполеоновскую модель меритократии?
– Спроси у Гюго. Кажется, он говорит по-английски.
– Я бы с радостью, но беда в том, что он живёт на острове.
– Что он там делает? Пытается устроить революцию?
– Горюет! У него дочь утонула.
– Почему ты до сих пор не утонул? Вот было бы счастье! Надо было вас обоих завязать в мешок, точно пару котят, и спустить в Темзу. Но, увы, уже поздно. Вы в мешок не поместитесь.
В четверг утром.
– Доктор Грант, что надо сделать, чтобы получить дворянский титул? Я читал, что пэрские привилегии выдаются в награду за заслуги.
– А почему тебя это интересует?
– А вдруг мне когда-нибудь захочется в парламент? И потому как я не являюсь сыном лорда, у меня одна надежда – заслужить титул хорошими поступками во благо отечества.
– Мальчик мой, у тебя горячка.
– Я читал где-то, что королева Анна создала двенадцать пэрских титулов в один день.
– Так это было полтора века назад! Тебе такие книги противопоказаны. Ты слишком впечатлителен. Я уже кляну тот день, когда разрешил тебе читать "Пэрство и баронетство". Автор не слишком озабочен такими мелочами как достоверность. Он пишет с целью польстить богачам и лишний раз подразнить бедняков. И вообще, Англии не нужно больше пэров. При Вильгельме Четвёртом было создано восемьдесят новых титулов. Палата лордов уже трещит по швам!
5
То, что Уинфилд поведал Диане о матерях своих сверстников, было сущей правдой. Семейные дамы Бермондси и Ротергайта считали его исчадием ада и не упускали возможность выразить свою расположение.
– Вот идёт Уин-Зубоскал, – шипели они своим сыновьям. – Поведёшься с ним – и он тебя разукрасит себе под стать.
Уинфилд не пытался очистить свою репутацию. B каждой общине должно быть чудовище, и ему, как никому другому, это роль подходила. Что же? Бывают роли и похуже. Ему было положено бродить по тёмным переулкам, подняв воротник куртки и спрятав руки в карманы, a благочестивым матронам было положено осыпать его любезностями. Это был своего рода живой уличный театр.
Уинфилд долгое время не подозревал, какие мысли зрели у его сверстников. Однажды вечером после работы он забавлялся тем, что бросал нож в землю. Он так увлёкся, что не заметил, как позади него собралась публика. Местные мальчишки молча пихали друг друга в бока, дивясь его меткости. Когда Уинфилд наконец обернулся и увидел все отвисшие челюсти и вытаращенные глаза, он сорвался.
– Чего уставились? Бегите по домам, пока мамаши не надрали вам уши!
Маленькие зрители тут же разбежались, и Уинфилд опять остался один. У него не было желания продолжать игру, и он вернулся домой. С тех пор он больше не упражнялся в меткости при людях.
У него бывали тяжёлые дни, когда даже его вымученный оптимизм не выручал. Он содрогался от собственного отражения, от своих мыслей и песен. Его небылицы всего лишь прикрывали настоящие ужасы, которые он носил в себе. Как он мог оправдать своё восхищение Кромвелем? Поклоняться республиканцу – это всё равно что поклоняться Люциферу. Нормальные люди не забивают голову историей и политикой, а Уинфилд давно понял, что никогда не будет к таким людям относиться. Он даже не мог найти утешение в традиционной религии. Его убеждения представляли собой дикую смесь пуританства и язычества. Он бы с радостью пошёл на воскресную службу, но каждый раз у него ноги застывали на ступеньках церкви. Несколько раз он начинал молиться, но не мог зайти дальше, чем "Отче наш". Молитва неизбежно превращалась в лавину ругательств.
Он вовсе не отрицал своей чудовищности. Он бы с радостью убежал от самого себя, если бы мог.
– Я начинаю чувствовать себя Ганом Исландцем, – признался он Диане однажды. – Люди ещё не знают точно, существую я или нет, но уже боятся меня.
Девчонка заговорщически улыбнулась. В полумраке, похожем на скандинавскую зиму, она строила свою крепость и населяла её фантастическими существами. У неё было две любимые пьесы – "Герцогиня Амалфи" Джона Вебстера и "Тит Андроник" Шекспира. Она заставляла Уинфилда перечитывать ей самые кровавые сцены, пока не запоминала их наизусть.
Во время работы Уинфилд считал часы до того момента, когда вновь окажется в обществе своей малолетней собутыльницы, этой полубогини с повадками волчонка. Первый глоток виски, первый аккорд гитары – и внешний мир полностью исчезал. Им не надоедало играть в одни и те же игры. Они могли бы провести всю вечность, копаясь в малоизвестных пьесах периода королевы Елизаветы.
Тем временем платонические барьеры между ними начали рушиться. Диана в свои двенадцать лет подавала первые признаки любопытства. И хотя они пока ещё не стали любовниками, но уже давно перестали быть братом и сестрой. Уинфилд был не прочь познать её как мужчина женщину. Он себя не слишком упрекал за эти мысли. Его немного смущал её возраст, хотя она мнила себя взрослой женщиной и всячески стремилась ему это доказать.
Диана часто напоминала Уинфилду о том вечере, когда он впервые дал себе поблажку. Она говорила о произошедшем с гордостью как о своей первой женской победе. Уинфилд прекрасно помнил тот вечер. Усталость и виски притупили его чувство стыда, и он начал переодеваться, пока Диана была в комнате. Вдруг он почувствовал, как её пальцы поглаживают его спину. Через секунду Диана обвила руками его талию и уткнулась лицом ему между лопаток. Это случилось так неожиданно, что он не успел отпрянуть. Почему этот жест привёл его в такое смятение? Разве они раньше не обнимались? Сколько раз она засыпала у него на груди после попойки! Что изменилось? Уинфилд слишком устал, чтобы напрягать силу воли и заставить себя разомкнуть эти худые детские руки.
Неизвестно, чем бы этот вечер закончился, если бы они не услышали шаги Тома, заставившие их отшатнуться друг от друга.
После этого случая Уинфилд следил, чтобы между ними всегда было несколько слоёв одежды, но уже было ясно, к чему вело их собутыльничество. Он знал, что наступит день, когда ему не придётся сдерживаться с Дианой.
И он ждал, настолько терпеливо, насколько позволяла природа.
Другой любви в его жизни не предвиделось.