– Одна остроумная молодая особа однажды сказала мне, что моя ухмылка похожа на перевёрнутый Лондонский мост. Мне кажется, в этом что-то есть. Этот символический мост соединяет мою личную трагедию с вашей. Если вам понравилось моё представление, вы можете опять его увидеть в десять вечера, в таверне "Голубиное гнездо". Я уже не выступаю в "Золотом якоре". Сегодня вечером со мной выступает ирландский скрипач. Приходите. Не пожалеете. Спектакль продолжается, по крайней мере, пока нас не настигнет война или дифтерия.
4
К семи вечера Тоби и Ян наконец закончили свою работу. Пустой фургон вернулся на оружейный завод и товарная шхуна покинула причал. Уинфилд закончил своё представление и вернул ножи их законным владельцам. Толпа разошлась. Констебль и стражники, весёлые и немного пьяные, отправились в полицейский пункт, чтобы сменить охрану. Уинфилд и его товарищи остались на опустевшем причале.
И так же, как рано утром перед МакЛейном, Уинфилд вклинился между Тоби и Яном и положил свои руки им на головы.
– Ну, господа, есть ли у вас хорошие новости?
– Какие такие новости, Ваше Величество? – спросил Тоби, притворяясь, что не знает, о чём идёт речь.
– Ладно, хватит дурачиться. Недаром же я устроил это представление, хоть у меня всё это время горло полыхало. Проклятая болезнь не отпускает. Чувствую, как она проникает в грудь. А мне ещё выступать сегодня вечером. Так что извольте, подавайте хорошие новости. Какой у нас сегодня улов?
– Двадцать восемь револьверов, модель "Адамс", – прошептал Тоби, глядя на огни на противоположном берегу Темзы.
– Нет, тридцать, – исправил его Ян. – Я же считал.
Уинфилд откинул голову и поднял глаза к звёздам.
– Ах, вот что называется удачный понедельник. Наши покупатели останутся довольны. Они будут прыгать, точно мальчишки, при виде новых игрушек.
Действительно, эти револьверы модели "Адамс", названные в честь оружейного инженера Роберта Адамса, пользовались популярностью с тех пор, как их выпустили в 1851 году. Стреляющему не приходилось взводить курок заново перед каждым выстрелом. Новое оружие вызвало сенсацию на Лондонской международной выставке. Заказы потекли на оружейный завод Джона и Джорджа Дина. Английские офицеры, готовившиеся к вторжению в Крым, заказывали револьверы для своих солдат. "Адамс" стал традиционным запасным оружием. Мирным жителям тоже хотелось обзавестись новинкой.
Воровать оружие среди бела дня, с сотнями прохожих вокруг – занятие не для начинающих. А Тоби и Ян являлись новичками в этом ремесле. Из них трёх настоящим профессионалом был один Уинфилд. Он выучил несколько уловок в бандитском лагере Нила Хардинга и не гнушался пользоваться ими.
Тридцать револьверов за один день! Уинфилд и Тоби ликовали, повиснув друг на друге. Ян, однако, не разделял радости своих товарищей. Он плёлся отдельно от них, понурив голову.
– А ну выпрямись! – приказал ему Уинфилд. – Что за похоронная осанка? У нас был плодотворный день.
Ян душераздирающе вздохнул.
– Не знаю. У меня дурное предчувствие, что нашей удаче придёт конец, причём очень скоро.
Это нытьё раздосадовало товарищей, особенно Уинфилда, который гордился махинацией, которую они ловко провёрнули. Ему не хотелось, чтобы его торжество отравляли.
– Ты прекрасно знаешь, что я не ирландец, – сказал он Яну. – Я не верю в удачу, талисманы и прочую чушь. Удача не имеет никакого отношения к нашему занятию. Это всё дело навыка. Все эти годы, которые я провёл в обществе Нила Хардинга, не прошли даром. И многому у него научился. И теперь учу вас.
– Не затем я сбежал из ирландской тюрьмы, чтобы попасть в английскую. Я наслышался про здешние тюрьмы.
Уинфилд нахмурился.
– Мне не нравится, куда идёт этот разговор, Ян.
– Ты же видел, как констебль пялился на нас.
Уинфилд решил, что пришла пора поднять другу настроение. Он схватил Яна за воротник, оттащил его в сторону и прижал его спиной к забору, не слишком грубо, но внушительно.
– Когда волк обнажает клыки, это отнюдь не является знаком расположения. Это значит, что он любуется твоим горлом. Хватит ныть. Я всеми силами пытаюсь вытянуть тебя из нищеты, а ты брыкаешься. А ведь мы уже промышляем этим делом два месяца. Мы можем это делать ещё два года или пока война не закончится. Оставь все тяжёлые мысли и разговоры на мою долю. Твоё дело таскать ящики, не потянув при этом спину и не размозжив ступню. Если нас что-то и погубит, так это твоя кислая рожа. Понял?
Ян подумал несколько секунд и неуверенно кивнул.
– Умница, – заключил Уинфилд и взлохматил ему волосы. – Надеюсь, что аппетит у тебя лучше, чем настроение. Нам есть что праздновать.
5
Когда друзья пришли в таверну "Голубиное гнездо", мистер Лангсдейл уже ждал их за накрытым столом. Это был самый лучший стол в таверне, единственный, который не шатался. Все четыре ножки были плотно сколочены. На крышке не было ни царапин, не следов от сигар. Мистер Лангсдейл берёг этот стол для членов семьи и важных гостей.
– Смотри же, па, не вздумай угощать нас своей знаменитой тухлой колбасой, – предупредил отца Тоби.
– Боже упаси! – ответил мистер Лангсдейл с напускным ужасом.
– Знаменитая тухлая колбаса – это особое угощение, на любителя. Даже собаки её не едят. Нет, для родных – только свежая колбаса. А ведь вы мне все родные. Какое счастье, когда три мальчика сидят за столом вместе, будто Робби и Джо до сих пор живы.
Тоби закатил глаза.
– Па, может, не будем об этом? Что толку разводить панихиду на голодный желудок? Давай-ка поужинаем спокойно, не воскрешая покойников.
В эту минуту Уинфилд поддержал трактирщика.
– Пожалуйста, продолжайте, мистер Лангсдейл. Мне очень интересно слушать про вашу семью. Ведь у меня никогда не было братьев.
– Ха, зато теперь они у тебя есть, – усмехнулся Тоби. – Я же тебя просил не подпевать моему старику. Теперь ты будешь весь вечер слушать семейную сагу. Па никуда не ходит без своих покойных сыновей. Они всегда с ним. Он болтает с ними по дороге на рынок, когда топчется на кухне, когда вытирает столы в конце дня. Люди думают, что он рехнулся, потому что он вечно бормочет.
– Бормотание – ещё не признак безумия, – возразил Уинфилд на полном серьёзе. – Доктор Грант тоже бормочет, а он самый здравомыслящий человек, которого я когда-либо встречал, хотя и обвиняет меня в связях со служанками. Вот почему я больше не ночую в "Золотом якоре". Выселить меня открыто у него не хватает духу, так он меня медленно выживал своим брюзжанием. Но хватит обо мне! Мистер Лангсдейл, пожалуйста, расскажите ещё про свою семью.
Уинфилд уже сто раз слышал семейную сагу Лангсдейлов, и каждый раз в ней были новые вариации. Он точно не знал, где кончалась правда и начиналась выдумка, но он понимал, как много эти разговоры значили для старика.
Около десяти вечера пришёл обещанный ирландский скрипач. Его звали Мартин Конноли. В отличие от обитателей "Голубиного гнезда", Мартин был примерным семьянином и ревностным католиком. По этим причинам он общался только с себе подобными. В Саутворке хватало ирландских иммигрантов. У них были свои церкви и свои клубы, куда коренные англичане не ходили. Мартин воспринимал свои выступления с Уинфилдом как взаимовыгодную сделку, не более того. Они никогда не ели и не пили вместе. Семейному человеку нечего делать в компании холостяков. Их общение между не заходило дальше сухих приветствий и обсуждений репертуара. Тем не менее, они неплохо сочетались на сцене. Их противоположные образы дополняли друг друга. Представьте себе добропорядочного ирландского патриарха рядом с диким валлийским бандитом. Они начинали представление с музыкального номера, а затем разыгрывали комические сценки, перебрасываясь национальными шутками. Уинфилд высмеивал ирландцев, а Мартин в свою очередь набрасывался на остальных жителей Великобритании.
Когда Мартин явился, Уинфилд и его друзья уже покончили с ужином. По старому обычаю, Мартин приподнял край своей круглой шляпы и слегка поклонился. Уинфилд, который ходил с непокрытой головой, просто дотронулся рукой до виска и отдал честь.
– Надеюсь, ты принёс запасные струны для скрипки, – сказал он Мартину.
– Нагрянет куча народа. Боюсь, что раньше полуночи нам отсюда не выбраться.
– Да поможет нам Господь, – ответил ирландец устало. – Кстати, Уин, тебя кто-то ждёт на улице.
Уинфилд выглянул в окно и на противоположной стороне улицы при свете фонаря разглядел очертания щупленькой девичьей фигурки.
– Это Диана, – сказал он с досадой. – Какого чёрта она здесь?
– Тебя ищет, не иначе, – усмехнулся Тоби. – Волнуется сестрёнка. Или подружка? Кем она тебе там приходится?
Уинфилд отвесил Тоби подзатыльник.
– Молчи, дурак. Пойду, посмотрю, что ей нужно.
Часть четвёртая
КОРОЛЬ И РАЗБОЙНИЦА
("Золотой якорь", Бермондси, 1850–1854)
1
Если бы Том Грант был верующим, он бы перекрестился, чтобы убедиться, что ему не мерещится. Но, будучи просвещённым агностиком, он мог лишь ущипнуть себя за руку. Нет, всё это не могло происходить с ним. Каждое утро он просыпался под собачий лай и детские голоса. Однозначно, это была ошибка. Этим звукам не было места в его вселенной. Они пришли из чужой жизни. Быть может, то был просто дурной сон? Но разве сон может длиться пятнадцать лет? И всё это началось в ту злополучную ночь в январе 1839 года, когда он заметил кровавые пятна на снегу перед таверной и услыхал шум в подвале.
В конце концов Том махнул рукой и перестал искать повод избавиться от сирот, свалившихся ему на руки. Он решил оставить их у себя в качестве живых экземпляров своего медицинского мастерства. Его попытки лечить представителей правящего класса окончились довольно плачевно, но с простолюдинами ему повезло. Когда пришло время снимать повязки с лица мальчика, Том заметно нервничал. Реакция пациента на собственное отражение меньше всего волновала Тома. Он боялся, что ему будет стыдно за свою работу. Но когда последние слои повязки были сняты, Том вздохнул с облегчением.
– Не слишком безобразно. Я ожидал, будет хуже, если учесть, что это была моя первая операция и ты совершенно не следовал моим указаниям. Твои раны долго заживали, точно у аристократа. Теперь мне придётся отречься от теории, что у дворян плоть нежнее, чем у бедняков. Я всегда считал, что плебейская кровь горячее, сильнее. Я чуть было не написал эссе о процессе заживления мягких тканей у представителей различных социальных кругов. Но главное, что ты выжил, и мне не слишком стыдно за свою работу. Все девчонки будут лезть к тебе, чтобы потрогать твою физиономию и послушать твои истории. Женщин привлекают боевые увечья. Моя беда в том, что я до неприличия ординарен и предсказуем. У меня нет ни шрамов, ни страшных историй. У меня даже воображения не хватает придумать про себя что-то интересное. Но тебе, мой мальчик, не нужно выдумывать небылицы. В твоём случае правда похлеще выдумки. Да ты сам ходячий кошмар! Те, кто не убегут от тебя с визгом, последуют за тобой. По крайней мере, ты таким образом отсеешь слабонервных.
В тот день Том сказал мальчику больше добрых слов, чем на протяжении всех последующих пятнадцати лет. Он жалел, что его бывшие коллеги из Кембриджа не могли увидеть его шедевр. Они были бы потрясены такой тонкой работой, выполненной безо всякой подготовки, при наличии самых примитивных инструментов, которые пролежали в ящике без употребления около десяти лет, и всего лишь нескольких капель опийной настойки для анестезии.
Девочка, которая, по словам Тома, не должна была прожить и дня, всем на удивление дожила до подросткового возраста. Том назвал её Дианой, потому что это было первое имя, которое ему взбрело в голову. За ним не крылось решительно никакой символики, если не считать того, что Том предпочитал латинские имена англо-саксонским. Он полгода выбирал имя для своего сторожевого пса, потому что это был действительно серьёзный вопрос. С девочкой всё было намного проще. У Тома не было времени церемониться. Он просто не хотел, чтобы она умирала безымянной. Но она выжила. И это сорванное с потолка имя ей подходило.
Достаточно представить себе маленькую разбойницу из "Снежной королевы" в шестнадцать лет. Хмурое бледное лицо, наполовину скрытое тёмными прядями, которые девушка так и не научилась укладывать. На впалых щеках, поджатых тонких губах, голубоватых веках и кончиках ресниц лежала тень бунтарской меланхолии.
Это лицо, несмотря на болезненный цвет и враждебное выражение, было по-своему привлекательно. Виктор Гюго с его пристрастием к готике преклонялся перед бледными брюнетками с торчащими ключицами и тёмными кругами под глазами. Он возвёл тщедушие в культ. Увы, в Англии царили более прагматичные взгляды и здоровые вкусы. То, чем восторгается пресыщенный француз-эстет, вызовет лишь недоумение у рядового англичанина.
Разумеется, о красоте Дианы никто не заикался, да и сама она над этим не задумывалась. В гостинице было всего одно зеркало, и девушке не приходило в голову в него взглянуть. Нельзя сказать, что она поднялась выше женского тщеславия. Это тщеславие в ней попросту некому было пробудить. У неё не было ни матери, ни сестёр. Она выросла среди мужчин, и все женские хитрости были ей чужды. Диана носила одну и ту же юбку из грубой шерсти и мужскую рубашку с закатанными рукавами, перевязанную на талии кожаным ремнём. От некоторых словечек, слетавших с её уст, покраснели бы даже матросы.
И, совсем как героиня Андерсена, Диана держала при себе нож – правда, не охотничий, а кухонный, с длинным лезвием и засаленной рукояткой. Девушка работала служанкой в "Золотом якоре". Том великодушно дал ей эту должность, потому что это было единственное, для чего он считал её пригодной.
Как только Диана подросла достаточно, чтобы понимать происходящее, Том рассказал ей о том, как она попала в "Золотой якорь". Скрывать правду было ни к чему. Девчонка имела право знать, почему у неё вечно двоилось в глазах, звенело в ушах, немели пальцы, почему ей было трудно дышать, почему неровно билось её сердце. Он объяснил ей самым непринуждённым тоном о пытках, которым её подверг Тед Фрейзер, о том, сколько крови она потеряла в ту ночь, и чего она теперь могла ожидать от жизни.
– Да, ты выжила, но ты не оправилась до конца. Сердечные ткани, в отличие от лёгочных, не восстанавливаются. Потерянное не вернуть. Остаётся только надеяться, что нам удастся притормозить развитие недуга. Избегай заразных болезней и переживаний, носителями которых являются люди. Если ты нечаянно дотронешься до кого-то, немедленно вымой руки. Если услышишь нелестные слова в свой адрес, вымой память. Гнев и зависть – это роскошь, которую ты не можешь себе позволить. Все эти страсти сожрут остатки твоего сердца. Вся эта блажь для здоровых людей, чьи сердца могут выдержать лишнюю трёпку. Увы, ты к ним не относишься. Скажи спасибо своему храброму рыцарю Уинфилду. Это он боролся за твою жизнь. Если бы не его благие намерения, ты бы давно была на небесах. А пока что ты здесь, в шикарном трактире, под лапой старого злого медведя. Ты никогда не будешь полноценной. Прими это как данное. Но это ещё не значит, что ты не можешь быть полезной.
И он вручил ей полотенце, точно плащaницу Христову, считая, что лёгкий физический труд пойдёт девушке на пользу. Он вычитал в каком-то медицинском журнале, что от малоподвижного образа жизни застаивается кровь и повышается риск воспаления лёгких. А ведь именно пневмония чуть не погубила племянника барона Миддлтона.
Тому казалось кощунством выдвинуть свою кандидатуру на роль отца. Родительские чувства были ему чужды, а Уинфилд и Диана являлись к тому же нелёгкими детьми. Они принесли с собой свои кошмары.
Том поместил детей на чердаке, откуда их не было слышно. Он им выдал матрас, одеяло и ночную лампу. Посетители и не подозревали о том, что в доме есть дети. Первые несколько лет девочка просыпалась посреди ночи с криком, и на мальчика легла обязанность её успокаивать. Иногда ему приходилось спать всю ночь в полусидячем положении, прижав её к груди. Утром у него всё тело ныло, будто он отработал на заводе четырнадцать часов. Сам Уинфилд страдал не меньше девочки, но делал это в полном молчании. Его колени дёргались, и он постоянно курил. Это были единственные внешние признаки его смятения. В целом он не создавал неудобств для Тома. Он всегда выполнял указания. Когда ему исполнилось тринадцать лет, он пошёл работать на пристань грузчиком и в конце каждой недели безропотно отдавал свои жалкие заработки Тому.
– А мальчишка оказался не такой уж плохой находкой, – признавался себе вслух Том.
Девчонка, однако, приводила его в исступление. По мере того как она взрослела, её характер становился всё более невыносимым. Она могла взорваться безо всякого предупреждения, сжать кулаки и завопить. Несколько раз она чуть не довела себя до обморока. Том поражался тому, сколько агрессии может вместить такое тщедушное тельце. У него на глазах тоненькая спичка превращалась в полыхающий факел за несколько секунд.
Том не доверял Диане. Она была беспомощной, но далеко не безобидной. Немощность отнюдь не синоним невинности. Именно в меру своей физической слабости Дианa была опасной. От неё чего угодно можно было ожидать. Том боялся, что она в один прекрасный день сожжёт таверну.
– Теперь она полностью твоя обуза, – сказал он Уинфилду. – Я умываю руки. Она здесь оказалась по твоей воле, ты за ней и следи. Если она что-то вытворит, я вас обоих вышвырну на улицу. Вы сюда оба попали в качестве пациентов. Я вам позволил здесь остаться, и это уже было глупостью с моей стороны.
И всё же Тому не стоило так бесповоротно отрекаться от Дианы. У них было одно общее – ненависть к человечеству. Если бы Том проявил к девочке больше интереса, он бы получил надёжную единомышленницу. Он бы мог посвятить её в философию Шопенгауэра. Они бы могли часами рассуждать о пустоте жизни. Это был бы маленький фестиваль пессимизма! Но Том отказал себе и в этой радости.
Будучи фанатиком чистоты, Том заставлял детей принимать ванну каждые три дня, даже когда на улице было холодно. Он делал эти не потому, что они были грязнее других. Он просто хотел вымыть из них этот детский запах. Том утверждал, что у всех детей есть особый запах, похожий на запах воробьиных перьев.
Благодаря непреклонности Тома Уинфилд и Диана были самыми чистоплотными детьми в Саутворке. Их одежда расползалась по ниткам, но зато их кожа и волосы пахли мылом.