Посмеялись, повеселели. Всё-таки дело ощутимо идёт к концу. Без особого аппетита поели (какой там аппетит, когда чувствуешь себя, будто после тяжёлого похмелья!), с наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого чая и принялись за второй.
- Начнём зимовать, - размечтался Дугин, - повар поставит в кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.
- Михеич… - Бармин фыркнул. - А кто, рискуя своей безупречной репутацией, бочонок клюквы раздобыл, чтобы ваши хилые организмы витаминизировать?
- Ты, Саша, ты, - улыбнулся Гаранин. - Этот бочонок, кажется, всю зимовку искали в Мирном?
- У них было ещё два, - оправдался Бармин. - А если от многого взять немножко…
- Житуха настанет, - продолжал мечтать Дугин. - Отстоишь вахту, купнёшься в баньке - эх, без парной наша банька! - разденешься до трусов и в постельку, на полных восемь часов, да ещё после обеда два часа для здоровья. Житуха!
- Нос у тебя побелел, фантазёр, растирай! - прикрикнул Бармин. - Нужно же такое придумать - банька, постелька… Ты что, отмываться и спать без задних ног сюда приехал?
- Как в санаторий, - с негодованием поддержал Филатов.
- А ты? - возмутился Дугин.
- Лично я приехал сюда героическим трудом завоёвывать Антарктиду.
- Тоже мне завоеватель… Краше в гроб кладут.
- Пусть тех, кто краше, и кладут, - возразил Филатов. - А мне торопиться некуда, молодой я очень, среднего комсомольского возраста. Я, может, ещё "Москвича" купить желаю и махнуть на юг с одной забавной крошкой. Есть одна на примете, художественная гимнасточка.
Мороз пробивал каэшки, набрасывался на тело, и Семёнов пожалел, что придётся заканчивать этот пустой, но очень полезный для ребят разговор. В одной книге - какой, Семёнов припомнить не мог - он вычитал такую сцену. Хирург произвёл сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза, первым делом спросил: "Как здоровье императора?" И тогда хирург обронил: "Царедворец ожил - оживёт и человек". Этот афоризм очень понравился Семёнову, который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для него всегда был вернейшим барометром настроения. По своему опыту Семёнов знал, что люди, перестающие шутить, погружаются в депрессию, последствия которой трудно предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают уныние и безнадёжность. Тогда в коллективе, особенно в небольшом, могут появиться трещины, он перестанет быть монолитом и оказывается под угрозой распада. Семёнов отдавал себе отчёт в том, что такая опасность совсем недавно грозила его пятёрке. А теперь успокоился: проснулся юмор - проснулся и коллектив.
Снег на Востоке летом и весной заготавливали впрок, чтобы хватило на суровые месяцы полярной ночи. Метрах в ста от жилого дома находился карьер, туда в погожий день выходили всем составом, пилили ручными пилами спрессованный снег, складывали пудовые монолиты на волокуши и отвозили к помещению. Работа тяжёлая, труднее, пожалуй, на Востоке не было, и на ней часто срывались: к чёрту летела кровью добытая акклиматизация, снова начинались одышка, головные боли, тошнота и прочие прелести горной болезни.
Поэтому можно было лишь порадоваться оплошности товарищей из старой смены, которые, консервируя станцию, недостаточно плотно задраили в потолке люк. В том самом сугробе, что возвышался в кают-компании, снег был не очень крепко сбитый и его заготовка не требовала сверхчеловеческих усилий. Семёнов, Гаранин и Бармин набили снегом два стиральных бака, натаяли в кастрюле воды для питья, заварили чай и пошли к механикам в дизельную.
- Опаздываете! - весело встретил Семёнова Филатов. - Это начальству положено - затягивать гайки!
- Не беспокойся, затяну, - в тон ему пообещал Семёнов. - Всю зимовку на своей шкуре ощущать будешь.
- Шкура у меня дублёная, выдержит!
Изо всех сил старается парень сгладить впечатление от своего "Выходит, загибаться будем?" - подумал Семёнов. Это хорошо, пусть старается, пусть чувствует, что фразу ту никто не забыл. То, что легко прощается, - легко повторяется, прощать нужно с трудом, чтобы семь потов сошло с человека, прежде чем окончательно смоет с себя вину. Хватит самокритичности, осознает до самых потрохов - будет полярником, не хватит - пусть ищет свою долю на материке. А ведь фраза та, если подумать, не случайно вырвалась. Она - и от мальчишеской самоуверенности и, главное, от врождённой неприязни к начальству, которое, по убеждению людей такого склада, всякое дело клонит к личной выгоде и в ущерб подчинённым. Исходи то предложение от Гаранина или Бармина, Филатову и в голову бы не пришло артачиться, а раз от начальства - значит, ищи подвох и встречай в штыки.
- Ладно, посмотрим ещё, какая у тебя, шкура. - усмехнулся Семёнов. - Первую порцию снега уже заготовили, ребята, как скажете - начнём его таять.
- Рано. - Склонившийся над дизелем Дугин с трудом выпрямился, положил гаечный ключ на верстак и сунул руки под мышки. - Не успели ещё, Николаич, Венька сдуру поморозил правую клешню.
- Ну-ка. - Бармин осторожно снял с руки Филатова рукавицу и присвистнул. - За железо хватался?
- А ты попробовал бы иначе. - Филатов болезненно поморщился. - У Женьки вон шерстяные перчатки в заначке, а рукавицей не всякий ключ возьмёшь.
- Обморожение второй степени, - доложил Бармин. - Пошли в медпункт, детка.
- Отдохни, дай ключ, - предложил Дугину Гаранин.
- Нельзя, перепутаете.
- Что перепутаю?
- Порядок затяжки гаек, Андрей Иваныч. Их ведь нужно затягивать не лишь бы как, а от центра к краям крест-накрест, и за каждый приём на пол-оборота, не больше. Иначе такого можно натворить, горячими газами пробьёт прокладку.
- А мне доверишь? - спросил Семёнов.
Дугин поколебался.
- Лучше потом, Николаич, я сам попрошу.
- Хорошо, мы пока что баки со снегом принесём.
А неквалифицированная рабочая сила пригодилась тогда, когда пришло время затягивать гайки до упора. Казалось, позади самое трудное, а эта работа неожиданно потребовала от всех полной отдачи. Для удлинения плеча рычага в ключ вбили пустотелую стальную трубку и налегали на неё изо всех сил. Если гайка не проворачивалась больше ни у кого, за ключ брался Бармин. Обычно ему удавалось сделать ещё пол-оборота, и на этом можно было ставить точку.
Закончили, молча уселись кто куда, выжатые. Бармин принёс термос, налил каждому по чашке горячего чаю.
- Двужильный ты, док, - с невольным уважением сказал Филатов. - Тебе не клистирами командовать, а подъёмным краном работать.
- Да, не пожелал бы я хлюпику вроде тебя встретиться со мной в тёмном переулке, - охотно согласился Бармин. - Витамины нужно кушать, детка, зубки на ночь чистить, проказник ты этакий! И старших слушаться. Тогда вырастешь большой, толстенький и румяный.
Прикрыв глаза и расслабившись, Семёнов вспомнил о том, как приехал когда-то на побывку к родителям и на редкость удачно и своевременно заболел: не случись того приступа аппендицита, так бы и не познакомился с Барминым и вместо Саши был бы сейчас на Востоке кто-то другой. А нужен был именно Саша, и никакой замены ему Семёнов не видел. Удачно…
Поймал себя на том, что засыпает, встряхнулся и зябко повёл плечами. Правильно сказал Амундсен: единственное, к чему нельзя привыкнуть, - это холод. Ничего, скоро согреемся.
Пока механики монтировали на крышке цилиндров стойки коромысел, форсунки и другие детали, Бармин прочистил авиационную подогревальную лампу. С её помощью натаяли воды в баках и перелили в ёмкость, потом проветрили помещение, подтащили оба аккумулятора для стартёрного запуска, и Дугин подключил их к клеммам стартёра.
- Всё проверил? - спросил Семёнов.
- Кажись, всё, Николаич, можно запускать.
- Ничего не забыли?
Дугин развёл руками.
Ощущая сильное волнение, Семёнов покосился на товарищей, столпившихся у дизеля. Все замерли, неотрывно глядя на кнопку стартёра.
- Давай, что ли, - хрипло сказал Филатов.
Дугин посмотрел на Семёнова и вдавил большой палец в кнопку.
- Да запускай же! - прикрикнул Семёнов.
Дугин отпустил и снова нажал на кнопку, потом ещё и ещё.
Стартёр не работал.
Белов
Стоковый ветер с купола свирепствовал третьи сутки. В дома, которые ещё со времён Первой экспедиции занесло многометровой толщей снега, свист пурги не доходил, там было тихо и спокойно, и лишь неизбежные, три-четыре раза в день вылазки в кают-компанию заставляли обитателей Мирного проклинать опостылевший стоковый ветер. Впрочем, двадцать пять метров в Мирном - это ещё не пурга: далеко ходить никому не нужно (разве что за мясом на холодный склад, что на седьмом километре, там есть аварийный запас), метеоплощадка, аэрология и прочая наука - под рукой, и если соблюдать элементарные требования техники безопасности, такая пурга особых хлопот не доставляет. Ну расчищать двери, выходы из тамбуров нужно, радиозонды с удвоенной осторожностью запускать и к барьеру близко не подходить, чтобы не свалиться в море. Другое дело, если задует по-настоящему, метров на сорок - пятьдесят в секунду; здесь уже всякие шутки в сторону, в двух шагах от дома можно погибнуть. Когда на станцию обрушивались такие ураганы, жизнь замирала. Люди выходила на свежий воздух при крайней необходимости и только в связке, передвигались, держась за леера и по прибытии на место немедленно докладывались дежурному. Многого недосчитывались в Мирном после такого разгула стихии. Ветром опрокидывало столбы электропередачи, гнуло антенны, уносило за тридевять земель всё, что плохо лежало, а однажды ураган, переваливший за двести километров в час, сорвал с мертвяков самолёт ИЛ-12 и утопил в море его обломки.
Хуже всех в непогоду лётчикам. Они вообще по натуре народ деятельный и нетерпеливый, на земле работа для них не работа, по-настоящему полноценность свою они ощущают лишь в воздухе и потому острее, чем люди других профессий, переживают унизительную зависимость от погоды. Особенно полярные лётчики, для которых нормальные метеорологические условия - редкое и счастливое исключение. Жёсткие наставления и инструкции связывают полярных лётчиков по рукам и по ногам настолько, что, если захочешь летать по правилам, будешь почти всегда сидеть на земле. Нигде так природа не сопротивляется авиации, как в высоких широтах. Можно взлететь - на трассе непогода; видимость "миллион на миллион" - в месте назначения низовая пурга; погода лучше не придумаешь - не проходят короткие радиоволны, и нарушается работа компасов, а на ориентиры в полярной пустыне не очень-то надейся; всё и везде идеально - так самолёт обледенел… Хочешь летать в высоких широтах - готовься к тому, что каждый день будешь рисковать, нарушать инструкции. А не нравится такая перспектива - летай над Большой землёй. Тоже будут любимые лётчиками острые ощущения, но в пределах установленных правил…
Не узнав на радиостанции ничего нового, Белов, держась к ветру спиной, пошёл на Комсомольскую сопку и по железной лесенке забрался на смотровую площадку, образованную верхом огромной цистерны.
Мирный замело по самые тамбуры; когда стихали порывы ветра, можно было увидеть лишь силуэты нескольких домиков, защищённых от пурги складками местности. Снежным одеялом покрылись скалы островов, оторвало от берега и унесло в море припайный лёд, сторожевыми башнями возвышались айсберги, давным-давно севшие на мель и ставшие неотъемлемой частью здешнего пейзажа. Через месяц - полтора, подумал Белов, многое переменится: могучий лёд снова скуёт море Дейвиса, на свежий припай придут тысячи императорских пингвинов, и понемногу наступят сумерки, переходящие в долгую полярную ночь.
Припай! Был бы он сейчас, многокилометровый железобетонный припай, - никаких проблем, поднялся бы с него в два счёта. Ледяной барьер - естественная и лучшая защита от стокового ветра, разогнался бы вдоль берега…
Белов знал одно: раз Семёнов молчит - ему плохо. Рация здесь ни при чём; если даже вышла из строя - на Востоке есть запасной передатчик. А вот если что с дизелями - дело швах, без тепла долго не продержаться…
Остро ощутив свою беспомощность, Белов неожиданно вспомнил, как безусым мальчишкой, только что закончившим лётную школу, напросился выручать друга. Было это в сорок третьем, возле Геленджика. Петьку Кольцова подбили в воздушном бою, и ребята видели, как он выбросился с парашютом на ничейную землю. Белов полетел к нему на ПО-2, и вдруг - "мессер". Немец обрадовался - уж очень добыча лёгкая, беззащитный "кукурузник", деваться ему некуда - и рукой провёл по горлу: сейчас, мол, будет тебе "чик-чик". Было очень обидно погибать без всякой драки; Белов вытащил пистолет и для очистки совести пульнул по весёлому немцу. Попал! Одним-единственным выстрелом сбил "мессера" - в первом боевом вылете. И спас изумлённого такой развязкой, безмерно счастливого Петьку. А вернулся на аэродром - комполка Савельев, Герой Советского Союза и замечательный ас, вызвал гордого своей удачей мальчишку из строя и стал ругать его на чём свет стоит. Белов стоял навытяжку, обливаясь потом и с недоумением слушая ругань: может, спутал командир? А тот перевёл дух и закончил: "Ну, что мне с тобой делать? Отлупить, в обоз перевести или наградить?" "Наградить!" - со смехом подсказали товарищи. Оказывается, ритуал был такой в савельевском полку…
- Белов тогда на ледовую разведку летал, а Мишка был у него бортмехаником. Самолёт на корабле, выход в море всё откладывается, и Мишка отправился на берег культурно отдохнуть. Малость перебрал, в каюту идти побоялся и лёг спать в шлюпке. Проснулся - на одной ноге есть ботинок, а на другой нет, потерял по дороге. Разозлился, выкинул его в море, надел резиновые сапоги и пошёл покупать новую обувку. Только ступил на берег - видит, торчит из грязи потерянный ботинок. Вытащил его, обложил задушевными словами и швырнул в набежавшую волну. Возвращается на корабль с обновой, а один матрос говорит: "Миш, не твой ботинок? В море плавал, выловили". Мишка сердечно поблагодарил, взял ботинок и с такой силой запустил его в море, что чуть сам за ним не вылетел… - Старик идёт, братва!
Стряхивая с себя снег, в комнату вошёл Белов. Хмуро обвёл взглядом лежащих на койках товарищей.
- Дым коромыслом, посуда не вымыта. Кто дежурный?
- Жёлудев! - выкрикнул кто-то под общий смех. Белов жестом успокоил возмущённого штурмана, усмехнулся и сел за стол. Шутка имела старое происхождение. Несколько лет назад Жёлудев, яростный борец за чистоту и самый аккуратный человек и отряде, попал в нелепое положение. В Амдерме бушевала пурга, и лётчики изнывали от скуки в гостинице. В переполненном номере было накурено, на полу валялись окурки, постели разбросаны. И тут в гости к экипажам заявился сам начальник полярной авиации. Вошёл, округлил глаза.
- Грязь! Вертеп! Кто окурки набросал?
- Жёлудев, товарищ начальник!
- Безобразие! Чья постель перерыта?
- Жёлудева, товарищ начальник!
- Где Жёлудев?
- Я, товарищ начальник! Только это все…
- Молчать! Всем покинуть помещение, Жёлудеву - произвести уборку и выдраить пол! Через час лично проверю. - И взбешённый Жёлудев остался выполнять приказ - нрав у начальника был крутой.
Белов забарабанил пальцами по столу, и все притихли.
- Лёша, - обратился он к радисту, - когда последний раз звонил в радиорубку?
- Только что.
- Ничего?
- Молчат.
Снова барабанная дробь по столу.
- Так… Анекдоты будем рассказывать или мозгами пошевелим? Дима, план аэропорта на стол.
Лётчики переглянулись: начальник явно что-то задумал.