* * *
- А как думаешь вырулить на полосу? - недоверчиво спросил Крутилин.
- Двумя тракторами, - кивнул Белов. - Спереди и сзади, как на растяжках. Первый разворачивается, второй подстраховывает. Тросы подцепим на шасси. Становимся против ветра, запускаем двигатели и освобождаемся сначала от заднего трактора, потом от переднего. При таком ветре для разбега достаточно метров четыреста, ну, пятьсот. Чего молчишь, Ваня?
- Что-то "ура" кричать не хочется, - пробормотал Крутилин, почёсывая в затылке. - Был бы ветер метров пятнадцать…
- Тогда бы и разговора этого не было, - усмехнулся Белов. - А ты, Дима?
- Ты полетишь, Кузьмич, и я полечу, - ответил Жёлудев. - Но, скажу тебе, шансов - кот наплакал…
- Ребята на Востоке загибаются, а ты - шансы… Когда связывался с "богом погоды"?
- С полчаса. Двадцать шесть метров, Кузьмич… Может, на полосу и вырулим, а что толку? И самолёт и себя поломаем.
- Ну, пусть не пятнадцать метров, - подал голос Крутилин. - Хотя бы двадцати дождёмся, Коля.
Белов встал, подошёл к телефону, набрал номер.
- Ты, Петрович? Белов. Когда дашь погоду?.. Не знаешь, сукин ты сын? А знаешь, что Серёга третьи сутки на связь не выходит? Не бог ты, а трепло!
Бешено швырнул трубку на рычаги.
- Докладывать погоду каждые полчаса. Всем ясно?
Пришла беда - открывай ворота
Проверили, для страховки ещё раз зачистили контакты и клеммы.
- Пуск!
Дугин нажал на кнопку.
- Не срабатывает, - упавшим голосом сказал он.
- Вижу, не слепой. - Семёнов обернулся к Филатову: - Тестер!
Филатов засуетился в поисках прибора. Все молчали.
- Проверить аккумуляторы!
Филатов склонился над первым аккумулятором, проверил на плюс и на минус все три банки. Стрелка на шкале тестера прыгала, фиксируясь на цифре 2.
- Порядок, Сергей Николаич, шесть вольт!
- Второй аккумулятор!
На этот раз Филатов возился долго, то и дело зачищал провода, встряхивал тестер.
- Чего копаешься? - не выдержал Дугин. - Давай мне.
- Копайся не копайся… - пробурчал Филатов, вставая. - На трёх банках ноль - и все дела.
- Ноль?! - Семёнов изменился в лице. - Что там, Дугин?
Дугин встал, с ненужной аккуратностью почистился от снега. Ничего больше не спрашивая, Семёнов нагнулся над вторым аккумулятором и сорвал с него войлочный чехол. Выпрямился, тяжёлым взглядом обвёл обоих механиков.
- В Мирном проверяли аккумуляторы?
- А как же, Сергей Николаич, - торопливо откликнулся Филатов. - Не сомневайтесь, новенькие были, с иголочки.
- Ты сгружал?
- Я… Мы вместе с …
- Не ронял вот этот?
Филатов вздрогнул и медленно обернулся к Дугину. Тот недвижно стоял, вперив взгляд в аккумулятор.
- Ну? - резко напомнил Семёнов.
- Не ронял я его, Сергей Николаич…
- Так почему же, - Семёнов говорил тихо, а каждое слово врубалось хлыстом, - в его корпусе трещина? Вот она. Через неё из всех трёх банок вытек электролит… Выкинуть эту рухлядь!
Семёнов гневно пнул аккумулятор ногой.
- Погоди, Сергей, - спокойно и увещевающе произнёс Гаранин. - Мы-то с Сашей не очень в этом деле… Вышел из строя аккумулятор? Ну и что? Свет на нём клином сошёлся?
"Может, и сошёлся", - взглядом ответил ему Семёнов.
"Тем более нужно держаться достойно", - взглядом сказал Гаранин.
- Может, это я уронил, когда перетаскивал в дизельную, - виновато предположил Бармин. - Конечно, это, наверное, я.
На слова Бармина никто не обратил внимания.
- Чего вы на меня все смотрите? - вдруг взорвался Филатов. - Не ронял я его! Не ронял!
- Что ты Веня, тебя никто и не обвиняет, - мягко сказал Гаранин. - Я уверен, что трещина могла образоваться от разницы температур. А, Сергей?
Семёнов покачал головой, повернулся к дизелю и замер. Рядом стояли Бармин и Гаранин.
Филатов, которого будто что-то душило, сделал шаг к Дугину, рванул подшлемник. Дугин отшатнулся.
- Ах ты, сволочь, - сорванным шёпотом. - Смолчал, сволочь…
- Дугин, - позвал Семёнов, не оборачиваясь. - Готовь дизель к ручному запуску.
- Само собой, Николаич. - Дугин торопливо подошёл к дизелю. - Сначала картер нужно лампой прогреть.
- Сколько тебе на это понадобится времени?
- С полчаса, не меньше, масло-то застыло.
- Какая сволочь!.. - Филатов, шатаясь, побрёл к двери. Распахнул её, содрогнулся в жестоких спазмах. Бармин быстро подошёл, стал гладить его по спине.
- Да забудь ты про этот аккумулятор, чёрт с ним, - ласково, как ребёнка, начал успокаивать он. - Идём, разведу тебе сгущенки, чайку выпьешь…
- Наизнанку… всю душу… - чуть слышно простонал Филатов. - Сволочь… вот этими руками…
Бармин с тревогой прислушивался. К ним приблизился Гаранин.
- Ну, что вы там? - окликнул Семёнов, не заметив предостерегающего жеста Бармина. - Слышали? Будем запускать вручную.
- Вручную? - Филатов оттолкнул Бармина, порывисто обернулся. Глаза его, и так покрасневшие, налились кровью. - Вручную? Да ты знаешь, что такое запускать здесь вручную? Дудки! Лягу и подохну! Пропадите вы пропадом вместе со своим Востоком!
Филатов рванулся было на свежий воздух, но его силой удержал Гаранин.
- Ты просто очень устал, Веня, - сказал он. - Саша, помоги ему лечь отдохнуть.
Филатов сбросил с плеча руку Гаранина, всхлипнул. К нему подошёл Семёнов.
- Молод ты ещё подыхать, Веня, - дружески улыбнувшись, сказал он. - Забыл, что "Москвича" хотел купить и на юг махнуть?
- К чёрту! - всё громче всхлипывал Филатов. - Всех к чёрту!
Семёнов пристально всмотрелся в него, неожиданно схватил одной рукой за грудь, а другой ударил по лицу, один раз, второй. Филатов отшатнулся, сжал кулаки и дико расширил глаза.
- За что, гад?
- За то, что не хочешь жить, сукин ты сын! - заорал Семёнов. - А я заставлю тебя, понял?
- Не заставишь…
- Заставлю - силой!
- Не имеешь права…
- Ошибаешься, имею! - Семёнов снова встряхнул Филатова и толкнул его на покрытую спальным мешком скамью. - Возомнил о себе, пацаньё! Хозяин твоей жизни на станции - я! Ты лишь оболочка, в которой она трепыхается, понял?
- А ты… - Филатов попытался подняться.
- Как разговариваешь, мальчишка! - загремел Семёнов, силой удерживая Филатова на месте. - Мы с тобой на брудершафт не пили!
- Хорошо… - Глаза Филатова постепенно приобретали осмысленное выражение. - После зимовки я тебе… я вам… кое-что припомню. Память, отец-командир, у меня хорошая… Так врежу!
- Вот это "речь не мальчика, но мужа", - согласился Семёнов. - После зимовки. Тогда что - по рукам?
Филатов растерянно пожал протянутую ему руку. Криво усмехнулся, встал.
- Так врежу…
- Подготовился, Женя? - деловито спросил Семёнов - Одной лампы хватит или лучше двумя?
- Ещё сожжём друг друга… А можно и двумя.
- Веня, - окликнул Семёнов, - бери вторую лампу. И по-быстрому, время не ждёт.
Пока механики разогревали картер дизеля, Семёнов, прикрыв глаза, отдыхал и приводил в порядок свои мысли.
В то мгновение, когда он понял, что из второго аккумулятора вытек электролит и стартёрный запуск стал невозможен, сознание безысходности затуманило мозг. Двое суток собирали дизель, не только душу - плоть свою, сердце, лёгкие и кровь вложили в него, и всё перечеркнула ничтожная трещина в корпусе аккумулятора. Вспомнилось чьё-то: "Улыбочка, как трещинка, играет на губах". Нет, не улыбочка - ехидная усмешка, гримаса пиковой дамы! И не играет, шипит: "Зря старались, голубчики, дизель ещё попьёт из вас кровушки!"
Одна никчёмная трещинка - всю работу!
Сизифов труд - вручную на Востоке запускать дизель. Израсходовались люди, разменяли, истратили последний рубль. Тоже чьё-то: "Похоронили мы силы наши под обломками наших надежд". Двое уже так думают, усмехнулся про себя Семёнов, - ты и Филатов. А может, один ты, потому что Филатов больше ни о чём думать не станет - он будет вкалывать, пока сердце не лопнет.
- Саша, - негромко позвал Семёнов, - будь другом, приготовь кофе. Покрепче.
Был уже такой случай, когда в мгновение рухнули надежды и малодушно хотелось умереть. Ну, шурф не в счёт, там умирать было стыдно - из-за собственной глупости, да ещё в одиночку. Случилось это много лет назад на Льдине, под самый конец полярной ночи. Двое суток торосы давили, крошили Льдину, ушли под воду кают-компания и дизельная, поломало домики. Двое суток без сна и отдыха по мосткам, перекинутым через трещины, люди таскали ящики и мешки с продовольствием, палатки и оборудование - спасались от вала торосов. И вот наконец подвижки прекратились, всё стихло. Полумёртвые от усталости, кое-как установили палатки и только улеглись кто куда, как снова толчок и грохот лопающегося льда. И тут Семёнов вывихнул руку. Как это произошло, он не понял, лишь почувствовал удар и дикую, непереносимую боль. А жаловаться было некому, нужно снова таскать ящики и мешки, и он, едва ли не теряя сознание, таскал одной рукой, пока не споткнулся на мостике и не упал в ледяную воду. Тогда-то он и готов был умереть, но Андрей не позволил - подцепил багром за каэшку, удержал на поверхности, вытащил. А дальше было забытьё, сон с кошмарами и пробуждение в жарко натопленной палатке…
- Пей, Николаич. - Бармин протянул кружку. - Беру твой метод на вооружение, даже название придумал.
- Какой метод? - не понял Семёнов.
- Мордобой как средство прекращения истерики.
- Брось, - поморщился Семёнов, прихлёбывая кофе. - А то как врежу…
Они рассмеялись.
- Кофе, ребята! - объявил Бармин. - Держите кружки.
- Принимайте гостя! - послышался голос Гаранина, и в дизельную тихо скользнул Волосан. Шкура его свалялась, морда вытянулась, а хвост, который Волосан всегда так гордо держал трубой, волочился по полу.
- Как это я забыл! - ахнул Бармин, доставая из кармана тюбик. - Ко мне, бедолага! Открой пасть. И не смотри на меня грустными собачьими глазами, срок твоей путевки ещё не истёк. "О люди, куда вы меня затащили?" - спрашивает Волосан. - "Кончайте эту прескверную шутку!" А-а, нравится?..
- Что это у тебя? - поинтересовался Гаранин.
- Сгущённое какао с молоком, любимая пища нашего гипоксированного друга. Правда, Волосан? Отреагируй!
Волосан облизнулся, тявкнул по-щенячьи и снова раскрыл пасть. Все заулыбались.
- А ты так умеешь, Веня? - спросил Бармин.
Филатов продолжал молча пить кофе и шутки не принял.
- Помнишь Бандита, Андрей? - Семёнов вздохнул. - Какая любовь была! До сих пор чувствую себя виноватым.
- Это на Льдине, - пояснил товарищам Гаранин. - Был у нас такой рослый лохматый пёс Бандит, сибирская лайка. Фокусник и умница вроде Волосана, мог запросто выступать в цирке. И вот однажды Коля Белов, большой любитель сюрпризов, привёз нам со станции Челюскин свинку по имени Пышка. Мы думали, начнутся между нашим зверьём склоки, но ошиблись: Бандит с первого взгляда в неё влюбился, целыми днями сидел у деревянной клетки и лизал Пышкин пятачок. Всё-таки животное, а люди - разве они поймут всё, что происходит в собачьей душе? Но время шло. Пышка росла на глазах, пора её готовить на камбуз, а никто не мог решиться - рука не поднималась. Наконец нашёлся один смельчак, пристрелил из карабина. Бандита в тот день "арестовали", заперли в домике, а когда выпустили - всю станцию обегал, пока не понял, что не увидит больше своей любимой Пышки. И долго был безутешен, ничего не ел, только снег лизал…
- А ты? - упрекнул Волосана Бармин. - Способен ли ты на такую бескорыстную любовь к простой, необразованной пингвинке?
Волосан попытался сделать стойку, но не смог и виновато заюлил хвостом.
- Ладно, поверим на слово. - Бармин погладил собаку и спрятал отощавший тюбик. - Укладывайся в спальный мешок здесь, нечего прятаться от коллектива.
- Масло прогрето, Николаич, - сообщил Дугин. - Можно начинать.
- А топливная система в порядке? - Семёнов знал, что в порядке, только что на его глазах механики осматривали насос и форсунки, и поймал себя на том, что неосознанно хочет оттянуть начало работы. Организм не был на неё запрограммирован, что ли, - не только у него, у всех пятерых людей, столпившихся у дизеля. Пока сидели, пили кофе, гнали от себя эту мысль. Дугин даже втихаря ещё раз поколдовал над аккумуляторами, надеясь на чудо. Не там искал, чудо - что они дизель смонтировали и на ногах остались…
Рукоятка запуска находилась у дизеля внизу и была похожа на изогнутую ручку, какой заводят моторы автомашин. В этом положении рукоятки Семёнов видел главную трудность: чтобы её раскрутить, нужно было многократно нагибаться всем телом почти до пола. А нагибаться было мучительно тяжело: прерывалось и так сбитое дыхание, кровь бросалась в голову, и к горлу подступала отвратительная тошнота.
- Х-холодно. - Бармин передёрнул плечами. - Дай согреться.
- Я начну, покажу.
Дугин взялся обеими руками за рукоятку, напрягся так, что на лбу вздулись жилы, с огромным усилием провернул один раз, другой, третий.
- Масло… вязкое, - тяжело дыша, пояснил он. - Первые обороты… самые трудные…
- Отвались… - Филатов встал на место Дугина, согнулся. - Р-раз… два… три… четыре…
- Куда прёшься без очереди? - прикрикнул Бармин на Дугина и сам взялся за рукоятку. - Дай-ка я её уговорю…
На десятом обороте Бармин задохнулся. Не в силах выпрямиться, так и стоял, согнувшись и с шумом втягивая в себя воздух.
Бармина сменил Семёнов, его - Гаранин, потом снова Дугин, Филатов и Бармин.
Шли третьи сутки на Востоке, а ничего труднее той работы первой пятёрке ещё не выпадало. И делать её пришлось тогда, когда люди перешагнули свой предел.
Первым свалился Гаранин. У него сильно пошла носом кровь, и Бармин уложил его в спальный мешок отдыхать. Остались вчетвером, но Дугина затрясло в изнурительном спазматическом кашле с кровью. А рукоятку крутили трое. Поднялся Гаранин - впал в обморочное состояние Семёнов.
Дизель не запускался. Люди продолжали работать, как в тяжёлом сне.
Филатов
Бывает так, что с виду человек никчёмный и беспомощный хлюпик, даже сострадание к нему испытываешь - так мало в нём жизненных сил, способности к борьбе за существование. Жалеешь его, ищешь, чем бы ему помочь, как уберечь от толчков и пинков, и вдруг с удивлением видишь, что хлюпик тот великолепнейшим образом сам себя защищает: ступят на него - выпрямится, плюнут - отряхнётся, как ни в чём не бывало, да ещё исподтишка фигу в кармане покажет. С виду - тщедушный одуванчик, а на самом деле вполне живучий толстокожий репейник! Отсутствие настоящей закваски он восполняет редкостной приспособляемостью и полнейшей беспринципностью - цель оправдывает средства. А если покровителя найдёт и в сильненькие пробьётся - берегись, за все унижения свои отомстит!
А другой - на него не то что наступить, пальцем тронуть - сто раз подумаешь. Всего в нём с избытком - и мускулов и энергии, ему и приспосабливаться не надо - с боем возьмёт от жизни что положено. И никому в голову не приходит, что этот несокрушимый с виду богатырь уязвимее хлюпика, потому что душа у него болезненно чувствительная, как уши слона, которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость такого человека обманчива: любая несправедливость может вывести его из строя. Приспосабливаться, чувств своих он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает преданностью, за доброе отношение платит сторицей и никогда не прощает предательства. Такие люди обычно не делают карьеры, ибо на компромиссы и зигзаги не способны, а по прямой линии далеко не уйдёшь - упрёшься в стенку. Редко случается, что их понимают и ценят, куда чаще бывает - шарахаются и стараются поскорее избавиться, слишком много в них и от них беспокойства.
Таким человеком был Филатов.
Наверное, в жизни каждого есть эпизод, сыгравший большую и иной раз решающую роль в формировании его характера. Иногда это происходит в раннем детстве, и столь далёкая дистанция покрывает тот эпизод дымкой, из-за которой трудно что-либо различить; но чаще бывает так, что он случается позже и запоминается навсегда.
Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но мать умерла, когда Веня ещё не ходил в школу, Бармин вошёл в его жизнь только через пятнадцать лет, и все эти годы он страдал от сознания того, что ему некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой женщине лечь в ещё не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, пока не нащупала у зверёныша больное место: посмеялась, сорвала со стены святыню - материнскую фотографию. В ответ зверёныш искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой, после её смерти перебрался к брату матери; нежеланный, ненужный, ушёл бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты - отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не видел просвета, пока не пришёл в мастерскую дед-механик, человек удивительной судьбы. Он тоже был когда-то зверёнышем, бежал из дому, плавал на кораблях и погибал в штормах, видел весь мир и тонул на "Марине Расковой", потопленной в Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с её мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.
Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок этот не вырос настолько, что дорогу себе уже выбирал сам. В свои двадцать три года познал меру добра и зла, внутренним зрением, несоразмерным с возрастом, научился угадывать в человеке суть и, оставаясь весёлым и разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой жизни сохранил лишь слепую ненависть к несправедливости и подлости в любых их формах, мгновенную реакцию сильного зверя на опасность, веру в себя и стремление к самоутверждению. Отца простил - не душой, словами, посылал ему деньги и поздравлял с праздником, но любил до готовности на всё одного лишь Сашу Бармина, в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего брата. Необузданный и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться, заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет (одному только доку и разрешалось как угодно смеяться над Филатовым), просто кивнёт или неодобрительно смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чём свет стоит?
Желудок давно был пустой, и Филатова вырвало желчью. Прислонившись к столбу, вытер помороженное, мокрое от слёз лицо заиндевевшим подшлемником, и взгляд его упал на стрелку-указатель: "Ленинград 16 128 км".
- Куда попёрся, дурак!..