– …и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, по большому счёту, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается, что недобор ближе к истине, чем перебор, – так это сказано не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провёл: она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь… – он сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, Максим! – обрушится на турбазы "Кавказ", "Альпинист" и "Кёксу"… и даже на гостиницу "Актау".
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба.
* * *
Такого нашествия туристов приёмная начальника управления ещё не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем добывают путёвки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы заперты в клетке, а тем, что они из неё вырываются, но когда страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно, да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну – качающий права краснорожий детина, который так разошёлся, что вот-вот выпрыгнет из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да ещё с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что её рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворённый, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь.
Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под глазами чёрные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе – форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает:
– Начинаем обсуждение. Кто первый?
– Что обсуждаем? – Я вытаскиваю блокнот.
– Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
Уже по первым словам директора "Бектау" я догадываюсь, что попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице нанесён огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой ответственности.
Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора – обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с "Бектау", за паникёрство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришёл сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело, я её насвистел.
Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
Я. И всё, что я скажу, попадёт в протокол?
Мурат. Это я тебе гарантирую.
Я. И копию мне тоже гарантируешь?
Мурат. Две, три, сколько захочешь.
Сейчас я зол, решителен и беспощаден – никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже не люблю, "когда мне лезут в душу, тем более когда в неё плюют". И когда топят, чтобы самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага – что ж, он её получит.
Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: "Бектау" отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно – решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой – в том смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше. "Бектау" осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а "Бектау" обеспечить автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более того – превратило её в ад. Но если четвёртая и седьмая сойдут…
Мурат. Нам плевать на твоё "если"! ( Потрясает пачкой бумаг ). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами Государственных премий, учёными и людьми искусства, другими ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. "Если" – это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха?
Я. Можно отвечать?
Мурат. И немедленно!
Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, – ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-вторых, моё "если", на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на том, чтобы из дома №23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат – погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим "если", Мурат Хаджиевич? Молчишь?
Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкуре почувствует, что такое запрещённый приём.
Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не сказал всей правды…
Мурат. Пиши, Гулиев!
Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить, правда – лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И теперь я сожалею об этом.
Мурат. Без загадок, конкретно!
Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, – на самом деле она ещё хуже. Вчера я привёл вам слова Оболенского, что, если сойдут четвёртая и седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница "Актау". Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из "Актау".
Короткая передышка
Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона – это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нёс оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием.
Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было всё: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.
Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьёзностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский – учёный с мировым именем, "крестный отец" Кушкола, его имя здесь свято. Мурат ещё не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про "Актау"?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведёт воздушная волна, если достигнет "Актау"?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актёр!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникёр Максим, панике-ер!
Превратив этим манёвром своё поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который ещё десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: всё познаётся в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору "Актау". Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешённо разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат. – Будем считать, что зарядку. Он встаёт, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено.
– У меня не всё, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да ещё электрики тянут к "Бектау" временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, – "Бектау" необходима связь, энергия для отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегчённо вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Всё?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них окажется… – я чуть было не сказал "Надиным пациентом", – пропавшим без вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, всё?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.
* * *
Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания "Актау", неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приёмной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моём пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: "Муж доктора Загорской", – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел её в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать ещё, и я добавляю: "Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма". Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
– Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, – даже если бы это были собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу её внешности.
– Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
– Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне всё равно не поверишь.
– Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! – торжественно возвещает она. – Надя тебе не жена!
– Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к чёрту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
– Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя.
– Почему же?
– Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.
Так, мне явно даётся возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счёл себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?
– А если я докажу, что не лгун, позволишь?
– Сначала докажи.
– Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приёмах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять своё обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей всё-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить моё семейное положение.
– Моя честь восстановлена? – Я беру её теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчётливой линии искренности. Твоя главная черта – это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
– Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…
– Барбосы остались с носом, – хихикает Катюша. – Ну и нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из неё, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения – бездонные озёра, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в её глазах обещание и чувствую, что слабею: ещё одна улыбка, ещё один такой взгляд – и я сдамся на милость победителя. Чёрт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задёргиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о её вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
– Глупенький, – воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. – Здесь будешь гадать или найдёшь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идёт к вестибюлю. Чёрт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвёртой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот "сумасшедший дом". Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернёшь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлёт мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. "Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она ещё за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба".