Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: "Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит". Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: "Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в чётных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов…"
– Что бу-дет… – стонет Петя. – И на кой чёрт я сюда…
– Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно.
– Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнаёт. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я её не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (ещё бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
– Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела?
– Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из чётных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. "Оставьте книги!" – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку "Закрыто на обед", звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передаёт мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
* * *
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щёлкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чём свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушёнки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
– Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. – Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом ещё и остался в живых, значит, он получил и качество.
– Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. – Кажись, ничего другого не остаётся.
– Мало, – возражает Осман. – Слишком лёгкий наказание.
– Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
– Степушка, ты превзошёл самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне рецепт.
– Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в нашей гостиничной столовой…
– Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык.
– Охотно. Так я не склонен… гм… может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как-то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь.
– Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме.
– Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку.
– Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я ещё и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу…
– …из здорового человека сделать язвенника, – как бы про себя говорит Олег.
– …изготовить карпа в сметане, – не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, – духовое мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып…
– Пять минут холодного душа! – не выдерживает Рома.
От расправы Гвоздя спасает приход Нади.
– В "Актау", – садясь за стол, докладывает Надя, – великое переселение туристов, в нечётных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти. Максим, тебе шлёт пламенный привет Вадим Сергеич. Его сунули в такую переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя. Когда я уходила из гостиницы, – Надя смеётся, – кто-то крикнул: "Его жена, держите её!" – и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша.
– Плов, – оскорблённо поправляет Гвоздь.
– Разумеется, плов, – соглашается Надя. – Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста, моему шефу, – она пишет на листке номер, – и разъясните, почему я могу задержаться.
– Улетаю? – удивился Алексей Игоревич.
– Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы вы были готовы. За вами выслали вертолёт.
– Какая нелепость! – Алексей Игоревич неприятно поражён. Вы уверены, что речь шла обо мне?
– Абсолютно. Поразительная нелепость… – Барабанная дробь пальцами по столу. – Отправьте-ка лучше своих героев в гипсе.
– Если бы за мной послали вертолёт… – мечтает Гвоздь.
– …с милицией, – тихо подсказывает Рома.
Телефонный звонок.
– Меня нет! – предупреждает Алексей Игоревич.
– Академик у тебя? – Это Мурат.
– С чего ты взял?
– Не валяй дурака, он выходил из "Актау" с тобой и Анной Федоровной.
– Он просто клянчил у мамы свою любимую книгу.
– Какую там, к чёрту, книгу?
– "Капитана Сорвиголову", в академической библиотеке она вечно на руках. Убежал куда-то читать.
– Я прошу…
– Только после него, неудобно забирать, академик всё-таки.
– Убью! – рычит Мурат. – За ним спецрейс, важное заседание из-за него откладывают, государственный человек, понял? Чтобы через пятнадцать минут был на вертолётной площадке, как штык!
– Мурат, я десять раз тебя просил, чтобы никаких вертолётов в Кушкол не посылали, лавины слишком…
– Приказ сверху – сверху! – соображаешь? Не празднуй труса, летит сам Захаров, я его предупредил, чтоб держался южных склонов. Так через пятнадцать минут!
– На этом заседании, – жалуется Алексей Игоревич, – я нужен просто как голосующая единица, один начальничек защищает докторскую, это теперь очень модно. Между тем мне крайне любопытно проследить за вашими лавинами, в последние дни я почитал кое-какую литературу и прикинул, как к их изучению подключить лазеры и даже спутники. Кстати говоря, небольшую группу я готов для начала организовать при своём институте, при своём – потому, что легче будет обойти бюрократические рогатки.
– Но ведь это замечательная идея! – пылко восклицает мама. – Лавиноведение сделает гигантский шаг вперёд!
– Я не закончил, с одним условием, – улыбаясь говорит Алексей Игоревич. – Я и в самом деле с удовольствием перечитаю "Капитана Сорвиголову", у меня его лет сорок назад отобрал на уроке учитель физики.
Мама, как всегда, права, идея замечательная: со спутников можно будет получать информацию о формировании лавин по всему Кавказу! О такой удаче я и мечтать боялся. Уловив на лице ребёнка живейший интерес, мама со свойственной ей энергией берёт быка за рога.
– Считайте, что книга ваша, – великодушно обещает она. – А не будет ли у вас затруднений со штатами?
– Во-первых, – веско говорит Алексей Игоревич, – у каждого уважающего себя директора института имеется "заначка", и, во-вторых, у меня накоплен бесценный опыт борьбы с финансовыми органами. Знаете ли вы, что увеличить штат на пять-шесть человек иной раз бывает куда проще, чем уволить одного бездельника? Я допускаю, что вы не имеете представления о моих научных работах, но об "эффекте Введенского" должны знать. Когда несколько лет назад я принял институт, то обратил внимание, что во дворе, на прилегающих тротуарах скопилась вековая грязь. Между тем зарплату по сто двадцать рублей в месяц получали два дворника. Присмотревшись, я вызвал одного из них, дядю Колю, поговорил по душам, уволил второго и установил дяде Коле оклад двести двадцать рублей. Ого, как он замахал метлой! Финорганы с полгода бомбили меня параграфами и постановлениями, а я бил их фактами: идеальной чистотой и сэкономленными для бюджета двадцатью рублями. И я победил! И теперь, когда президенту коллеги жалуются на нехватку обслуживающего персонала, он ссылается на "эффект Введенского" и заставляет изучать мой опыт. Что же касается будущей группы…
– Летит, – прислушиваясь, сообщает Вася. – У-у-у…
– Ничего не поделаешь, Алексей Игоревич, пора, – говорю я. Мы вас проводим.
"Дальше – тишина"
От вездехода Алексей Игоревич отказывается, ему хочется подышать свежим воздухом. Впрочем, до вертолётной площадки несколько минут ходу.
Мы идём и мечтаем о том, какой красивой может стать наша жизнь.
– Академика нужно ковать, пока он горяч, – свирепо шепчет Олег. – А вдруг он пошутил?
– Если пошутил, – Рома толкает меня в бок, – то не видать ему "россиньолов", так и скажи.
– "Требуй для всех понемногу, – советует Гвоздь, – и не забудь про меня!" Я имею в виду мой будущий персональный оклад.
Я и без их наглых подсказок рад был бы выпытать у Алексея Игоревича подробности, но он секретничает о чём-то с мамой и Надей, у всех троих хитрый вид, и влезать в их разговор мне не хочется. Лазеры и спутниковая информация! Кто мы сегодня? Шаманы и их дремучая паства, грозящие лавинам заклинаниями и обожженными на костре дубинами. А с лазерами и спутниками – ого, нас голыми руками не возьмёшь! Во рту сохнет при мысли о том, что я окажусь хозяином настоящей лаборатории, где можно будет обработать, осмыслить и, наконец, привести в христианский вид целый сундук добытых нами материалов. Сегодня я слишком мало знаю, в лучшем случае – только то, что знают мои коллеги, и не могу, да и не считаю себя вправе осуществить мамину мечту – написать большую монографию о лавинах; а завтра – почему бы и не дерзнуть? Кто сказал, что Уваров всю жизнь обречён поставлять сырьё, а не готовую продукцию?
И я тихо мечтаю о том, какой прекрасной может стать жизнь. Я не страдаю излишней доверчивостью, мой скромный жизненный опыт убедил меня в том, что ничто другое люди не забывают с такой лёгкостью, как свои обещания. Это даже не считается предосудительным – обнадёжить клиента и напрочь забыть о его существовании, едва лишь он перестанет зудеть на ухо; наоборот, почтительное удивление и даже подозрение в том, все ли у него на месте винтики, вызывает человек слова, этот голубоглазый чудак, который пуще всего на свете боится прослыть трепачом. Таких нынче днём с огнём не очень-то найдёшь, они старомодны и смешны, как пиджаки с ватными плечами и брюки паруса. Куда современнее мой друг Мурат: будь на месте Алексея Игоревича Мурат, я не поверил бы ему, поклянись он самой длинной и замысловатой клятвой, потому что знаю, что выполняет он обещания только и исключительно тогда, когда это ему выгодно.
А вот Алексею Игоревичу я поверил сразу и безоговорочно – не только потому, что уж очень хотелось поверить, но, главным образом, потому, что он оставил у нас до осени свои "россиньолы", как древние когда-то оставляли заложников. А если серьёзно, то поверил бы ему без всякого залога. Ладно, поживём – увидим, как говорят мудрые люди, когда ничего более умного им в голову не приходит.
Вертолётная площадка находится за "Актау", со стороны южных склонов. С фасада гостиница словно вымерла, ни в задёрнутых шторами окнах, ни на балконах никого не видно, лишь откуда-то издали доносится какой-то непонятный гул.
– И в медпункте пусто, – приподнявшись на цыпочки и заглядывая в окно, говорит мама. – Его тоже перевели?
– На безопасную сторону, – отзывается Надя. – Мурат распорядился в первую очередь.
– Умница, – хвалит мама. – Я знала, что в конце концов он прислушается к голосу разума. А в какое помещение?
– В очень хорошее, – туманно отвечает Надя. В какое же?
– В хорошее. – Надя прячет улыбку. – В библиотеку.
– Что-о?! – Мама хватается за голову. – Он сошёл с ума!
– Впустить лису в курятник! – подливает масло в огонь подхалим Гвоздь.
– Они разворуют нам все книги!
Мама бежит к центральному входу, а мы огибаем гостиницу с торца и – становимся свидетелями редкостного зрелища.
Гул, который с минуту назад казался мне загадочным, объяснился чрезвычайно просто: вокруг вертолётной площадки, ограждённой живой цепью из инструкторов, дружинников и милиционеров, веселится добрая сотня туристов. Мурат, прикрыв мощным телом входной люк вертолёта и воздев кверху руки, взывает к лучшим чувствам:
– Будьте сознательны, это спецрейс, у меня распоряжение срочно вывезти товарища…
– Петра Ивановича Загоруйко? Это я!
– Какого там Загоруйко? – несётся из толпы. – Моя фамилия Терехов!
– Всех вывози!
– Товарищи, у меня завтра начинается турнир!
– Алексей Игоревич! – завидев нас, кричит Мурат. – Прошу пропустить товарища академика!
– Все здесь академики!
– Может, штаны он шьёт для академиков!
– У меня ребёнок с температурой!
– Алексей Игоревич! – К нам подлетают Вадим Сергеич с мадамой. – Где ваши вещи, мы поможем!
Алексей Игоревич тихо стонет.
– Пра-пустить! – громовым голосом орёт Мурат. – Абдул, обеспечить посадку товарища академика!
– Иду! – срывающимся фальцетом кричит Вадим Сергеич, хватает за руку мадаму и через образовавшийся проход бежит к вертолёту. Под смех и улюлюканье толпы их тащат обратно.
– Ой, не могу! – бушует Алексей Игоревич. – Чаплин!
– Пра-пустить!
Свист, хохот, визг! А толпа всё прибывает, из нижних окон прыгают, из верхних спускаются на верёвках и простынях всё новые претенденты, у многих за плечами рюкзаки, в руках чемоданы.
– Жре-бий! Жре-бий! Жре-бий!
Это дирижирует барбосами Катюша. Они без вещей, просто дорвались до развлечения и валяют дурака. А я-то ещё удивлялся, что они пропускают такой балаган.
– В вертолёт у нас имеют право… – звонко провозглашает Катюша и взмахивает рукой.
– …и мореплаватель, и плотник, и академик, и герой! – ревут барбосы. – Жре-бий! Жре-бий!
– Жребий! – подхватывает толпа.
– Сажай с ребёнком!
– Товарищи, у меня турнир!
– Всё равно продуешь!
– Умоляю, завтра моей тёще сто лет!
Полный балаган!
– Где он? – К нам с выпученными глазами прорывается Абдул.
– Кто, Алексей Игоревич? – Надя не умеет врать, у неё получаются слишком честные глаза. – Разве его нет? Ах да, у него какие-то дела.
– Дела у него, – поясняет Гвоздь. – Он занят!
– Сбэжал! – кричит Мурату Абдул. – Дэла у него, занят!
Зло жестикулируя, к Мурату подходит Захаров, командир вертолёта: показывает на часы, тычет пальцем в небо.
– К чёрту! – рычит Мурат. – Абдул, веди травмированных! Эй, где там туристка с ребёнком?
– Правильно!
– Товарищ Хаджиев… – взывает Катюша.
– …мо-ло-дец! – скандируют барбосы.
– Хаджиеву гип-гип…
– Ура! Ура! Ура!
Толпа расступается перед героями в гипсе. Первым скачет на костылях тот самый закованный, который советовал мне ради Катюши отложить собственные похороны.
– Отбили? – кивая на барбосов, злорадно спрашивает он. – Растяпа!
– От растяпы слышу, – вяло огрызаюсь я. – Нога в гипсе тоже не лучший сувенир, который можно вывезти из Кушкола.
Но закованный, конечно, врубил в солнечное сплетение, вряд ли мне теперь удастся погадать Катюше по руке. Наверное, старею, всё-таки четвёртый десяток, без особой горечи думаю я, года два назад у меня таких осечек не было. Катюша показывает на меня пальцем и со смехом что-то говорит, а свора слушает её, радостно разинув пасти. Снова что-то затевают, собаки. Петя прав, за этой компанией нужно смотреть в оба.
– Не огорчайся, – сочувствует Надя, – не на ней свет клином сошёлся.
– Он сошёлся на тебе, – ворчу я.
– Я рада, что ты пришёл к этому выводу.
– Не пришёл, а ещё ковыляю.
– Ну, это по моей специальности, я тебе помогу, – обещает Надя.
Пока мы обмениваемся любезностями, посадка в вертолёт продолжается. Мурат в самом деле молодец, нашёл верный способ усмирить толпу: на места битых-ломаных никто не претендует. Замыкают их шествие двое таинственных субъектов, таинственных потому, что их физиономии по глаза обмотаны шарфами; субъекты волокут носилки, в которых, прикрыв лицо руками, жалобно стонет женщина. Продвижение носилок сопровождается всеобщим сочувствием: всё-таки для толпы, даже неуправляемой, есть святые вещи.
– Потерпи, милая…
– На операцию, да?
Субъекты хрюкают что-то неопределённое и ускоряют шаг.
– Я её не помню, – озадаченно говорит Надя. – Наверное, из "Бектау".
Мне смешно, вспоминаю мамин рассказ. Она встретила на московской улице бывшую школьную подругу, ныне известного хирурга. Они разговаривали, обменивались новостями, и тут к ним подошёл сияющий молодой человек и низко, с чувством поклонился: "Большое вам спасибо, Вера Петровна, вашим золотым рукам!" И ушёл. Вера Петровна вот так же озадаченно смотрела ему вслед и бормотала: "Не помню, кто же это… кто же это… ба, геморрой!"
Между тем скорбно согнутые фигуры субъектов кажутся мне до странности знакомыми. Я всматриваюсь и, озаренный внезапной догадкой, делюсь ею с Абдулом. Тот ошеломлённо хлопает себя по ляжкам и устремляется за носилками.
– Таварищ Хаджиев, это абманщики! Плуты!
Мурат делает ему страшные глаза, но Абдул не видит: он выполняет свой долг, разоблачает плутов. Субъекты почти бегут, они уже рядом с вертолётом, но Абдул их догоняет и…
– Ах!! – вырывается у толпы.
Свист, рев, стоголосое ржание! Из носилок на снег вываливается мадама и своим ходом рвётся в вертолёт. Петухов и композитор за ней. Но куда им против Абдула, экс-чемпиона республики по вольной борьбе!
Только думаю, что благодарности за своё рвение он сегодня не получит…
– Всем туристам немедленно возвратиться в гостиницу! – громогласно возвещает Мурат. – Абдул, Хуссейн, обеспечить!
Я разыскиваю глазами свору – никого нет, исчезли. Странно, это на них не похоже – бросить такой балаган на произвол судьбы.