В Испании у меня был испанский словарь. Я отыскал в нем слово вертел, который тщетно искал и не нашел на кухнях. Правда, на кухнях я искал вещь, а не слово. У меня не было русского словаря. Но я приглашаю тех, которые имеют счастье владеть им, чтобы они поискали в нем слово лоханка.
Если они даже найдут его, то все-таки это не помешает им в случае путешествия обогатить свою дорожную шкатулку одной лоханкой. Впрочем, я нашел одну у князя Тюменя; лоханка и кувшин были серебряные. Их вытащили из погребца, в котором они были заперты, и поставили со всей тщательностью на мой стол; не было в кувшине только воды.
Вечером, ложась спать, я потребовал ее, но слуги будто не поняли меня. На другой день утром я уже настоятельно потребовал, и один калмык, взяв кувшин, отправился на Волгу за водой. Минут через десять он принес полный кувшин воды, но я употреблял его со всевозможной экономией, чтобы не утруждать этого доброго человека идти еще два или три раза за водой в четыреста или триста шагах от дома.
Да будет вам известно, что в России, за исключением Санкт-Петербурга и Москвы, вода существует только в реках, а некоторые из них, как, например, Кума, пользуются этой привилегией лишь когда тает снег, что, впрочем, не мешает им значиться на картах в звании настоящих рек. И примите еще к сведению, что я говорю почти то же самое и о знаменитой Волге, текущей на пространстве в три тысячи шестьсот верст, имеющей от трех до четырех-пяти верст в ширину и семь - в устье: эта река обманчива, надо измерять ее глубину каждую минуту, нельзя плавать по ней ночью из опасения стать на мель, ни через одно из этих семидесяти двух устьев не могут проходить суда в шестьсот тонн из Астрахани в Каспийское море.
Некоторые русские реки можно сравнить с русской цивилизацией: они широки, но не глубоки. Кто-то сказал, что Турецкая империя есть только фасад. Россия есть только наружность.
Может быть, русские, путая страну с жителями, скажут, что с моей стороны очень неблагодарно так отзываться о стране, которая столь радушно приняла меня. Я отвечу на это, что приняли меня хорошо люди, а не государство. Я обязан русским, а не России.
Необходимо также видеть различия между людьми, которые так хорошо чувствуют истину сказанных нами слов, что для своего образования они отправляются за границу и усваивают иностранный язык, как будто бы недостаточно им своего собственного, для того, чтобы получить образование до уровня риторики и просвещения, которое бы научило их комфорту и чистоте.
Очень мало стоило бы правительству, если бы оно обязало все почтовые станции иметь по два деревянных дивана, один стол, два табурета и одни стенные часы, и вдобавок к этому, кувшин, таз и воду для умывания. Лет через пять или шесть можно было бы ввести в употребление и полотенца; нельзя же требовать всего сразу.
Я должен сказать, отдавая должную дань истине, что стоило только сделать знак нашему нукеру, бывшему уже наготове в шесть часов утра, как и в одиннадцать вечера, чтобы он принес воды в медном кувшине прекрасной формы, но вмещавшем едва четыре или пять стаканов. Для того, чтобы воспользоваться этим кувшином, нужно протянуть руки; слуга льет вам воду на руки и вы трете их под этим импровизированным краном. Если у вас есть платок, то вы им вытираете руки: нет его - вы оставляете их обсохнуть естественным образом.
Вы меня спросите, как же моют лицо? Простолюдины поступают следующим образом: они набирают воды в рот, выпускают ее в горсти и руками трут себе лицо несколько раз. Об утирании и не думают, это уже дело воздуха. Так поступают простолюдины.
Ну, а порядочные люди? Порядочные люди, обыкновенно проникнутые стыдливостью, запираются, когда заняты своим туалетом, а потому я и не знаю, как они поступают в этом случае.
А иностранцы? Иностранцы дожидаются дождя, и когда идет дождь, они снимают шапки и поднимают носы вверх.
Теперь, как приступить к другому вопросу? А, была не была! Прочь эта напрасная застенчивость в выражениях.
Как сказал Монтень, она в конечном итоге приводит к тому, что путешественник, который хотел бы получить нужные сведения из описания нашего путешествия, беспрестанно бросает книгу в сторону, говоря: "Разве мне нужно знать, под какой широтой я нахожусь? Мне необходимо знать, что под этой широтой я не найду ни таза, ни…".
Ну так вот, несмотря на цитату из Монтеня, я смутился из-за этой напрасной робости. Она не остановила Монтеня, позволяя ему рассказывать, как он сам после того, что велел приготовить себе петлю из золота и шелка, чтобы повеситься, просверлить изумруд для хранения в нем яда, сковать меч с золотой насечкой, чтобы заколоть им себя, вымостить двор мрамором и порфиром, чтобы разбиться об него, - все это на случай победоносного восстания против него, - был застигнут врасплох, не имея при себе ни одного из этих убийственных средств в ватерклозете и вынужден удавиться губкой, которую, - так говорит Монтень, а не я, - римляне употребляют для задней части тела.
Процитировав это выражение Монтеня, я полагаю возможным приступить к одному щекотливому вопросу.
Нет никого из числа моих читателей во Франции, который не имел бы у изголовья своей постели - не только для того, чтобы поставить свечу, отходя ко сну, но еще и с другой целью - пикантный предмет неопределенной формы, округлый в одних случаях, квадратный в других, имеющий вид рабочего столика, или удобоносимой библиотечки из орехового дерева, либо фиолетового, лимонного или дубового дерева, наконец причудливую как в сущности, так и по форме. Не правда ли, любезные читатели, вам знаком этот предмет?
Я не обращаюсь к вам, прекрасные читательницы - разумеется, вы вовсе не нуждаетесь в такой мебели, и если она находится в ваших спальнях, то это уже предмет роскоши. Словом, у вас эта мебель есть не что иное, как футляр, шкаф, иногда даже ларчик, потому что предмет, заключающийся в ней, если он к тому же творение севрских фабрик прежних времен, может быть, очаровательной формы и с богатыми украшениями.
Эта мебель имеет и другую функцию, которая, хотя она и сокрыта, но способствует доставлению вам спокойного сна, благодаря сознанию, что она возле вас, что стоит только протянуть руки и взять ее.
Увы! Этой мебели, содержащей и содержимой, вовсе не существует в России, так же как ватерклозета, с тех пор, как случилось там несчастье с одной очень важной особой: приходится выходить на открытый воздух для совершения астрономическо-метеорологических наблюдений, несмотря ни на время, ни на погоду.
Но надо, однако, отдать полную справедливость московским торговцам скобяных товаров, ибо они в этом нисколько не виноваты. Лавки их содержат целые кучи медных емкостей такой сомнительной формы, что, покупая самовар с одной хорошо знакомой мне дамой, живущей в России уже пятнадцать лет, я просил ее осведомиться у купца, какие это вазы и для чего они предназначаются.
Она обратилась с вопросом на русском языке и начала смеяться, немного покраснев от данного ей купцом ответа. Видя, что она не передает мне его, я спросил: что это за кофейники?
- Не знаю, как вам назвать эти вещи, - отвечала она, - но могу дать вам совет купить одну или, точнее, один из них.
- Разве предмет мужского рода?
- Как нельзя более мужского, любезный друг.
- И вы не можете сказать его название?
- Я могу написать его, с условием, что вы прочтете его без меня. Это sine qua non .
- Пусть будет так, пишите.
- Дайте карандаш и листочек из вашего альбома.
Я взял карандаш, оторвал листок из альбома и подал ей. Дама начертала несколько слов, свернула бумажку и возвратила мне. Я спрятал ее между двумя неисписанными страницами альбома. Потом мы делали покупки, бегали из магазина в магазин, и у меня вышла из головы эта бумажка, и, следовательно, я не купил вещи, о которой идет речь. Только месяца через два, в Саратове, раскрыв случайно страницу, где находилась записка, я нашел ее, не зная ее содержания, потому что я совершенно забыл о разговоре в лавке скобяных товаров. Бумажка содержала следующие простые слова: "Это дорожные горшки: не забудьте купить один из них". Увы! Уже было слишком поздно. В Саратове они не продаются. Подобными вещами запасаются в Каире или Александрии, когда предпринимают путешествие по Нилу или отваживаются странствовать по пустыне.
Что бы ни говорили русские, но есть большая дистанция между их цивилизацией и цивилизацией народа который сто лет назад, не желая упустить ни слова из проповедей отца Бурдалу , славных в то время и чрезвычайно длинных, изобрел для хождения в церковь предметы, - правда, другой формы, но с назначением подобным тому, какое они изобрели для следования из Москвы в Астрахань.
Я привожу этот курьез для этимологов, которые через пятьсот, тысячу, две тысячи лет будут искать этимологию имен Бурдалу и Рамбюто ; примените одно к вазе, другое к будке. Первое будет для них проводником ко второму.
Но мы очень удалились от Нухи - возвратимся же туда. Жалко было бы покинуть этот город, не сказав вам того, что я считаю своей обязанностью сообщить о нем.
Глава XXXI
Князь Тарханов
Пришел нукер, чтобы сообщить: князь Тарханов очень сожалел, что накануне не разбудили его, из-за чего мы вынуждены были ночевать в казенном доме. Ему хотелось, чтобы наши вещи тотчас же были перенесены к нему, а мы все разместились в его доме. Он ждал нас на чай.
Я уже сказал, что дом князя находился как раз напротив казенного дома. Поэтому наше переселение не было ни продолжительно, ни трудно. Впрочем, мы начали с переселения своих личностей, предоставив нукерам и слугам позаботиться о переселении багажа.
Вход в особняк князя очень-очень живописен: высокие ворота, поставленные наискосок, чтобы создать удобства для обороны дома, узкая калитка в воротах, устроенная так, чтобы только один человек мог пройти через проход - все это были меры предосторожности на случай неожиданного нападения. Ворота вели в обширный двор, украшенный гигантскими чинарами: у каждого из этих деревьев стояли по две или по три лошади, готовые к бою. Около двадцати кавалеристов прохаживались взад и вперед между лошадьми, имея на себе бурку, остроконечную папаху, кинжал с левого боку и пистолет с правого. Командир этих всадников, мужчина лет сорока, небольшого роста, но крепкого сложения, разговаривал с двенадцатилетним мальчиком в черкесском платье и с кинжалом.
У мальчика был сказочный облик, он олицетворял грузинский тип во всей его чистоте и совершенстве: черные волосы, спереди опущенные до бровей, похожие на волосы Антиноя, брови и ресницы черные, глаза бархатные и сладострастные, великолепные зубы. Увидев меня, он направился прямо ко мне.
- Не вы ли господин Александр Дюма? - произнес он на чистом французском языке.
- Да, - отвечал я, - а не князь ли вы Иван Тарханов?
Я знал его по описанию Багратиона. Он обернулся к командиру всадников и живо что-то проговорил ему по-грузински.
- Могу ли я вас спросить, князь, что вы сообщили этому офицеру?
- Конечно. Я сказал ему, что узнал вас по сделанному мне описанию. Нынешним утром нас известили, что путешественники остановились в казенном доме, и я сказал бабушке: - Я уверен, что это господин Александр Дюма. Нас предупредили о вашем прибытии, но так как вы очень запоздали, то мы боялись, чтобы вы не предпочли елисаветпольскую дорогу.
- Отец, отец! - закричал он пятидесятилетнему мужчине могучего телосложения в вицмундире русского полковника, - Отец, вот господин Александр Дюма!
Тот сделал знак головой и начал спускаться по лестнице балкона, выходящего на двор.
- Позвольте мне обнять молодого хозяина, который так сердечно меня принимает? - сказал я мальчику.
- Разумеется, - отвечал он и бросился мне на шею. - По своей лености я еще не читал ваших произведений, но теперь, познакомившись с вами, я перечитаю все, что вы написали.
Между тем, его отец уже сошел во двор и приближался к нам. Иван побежал к нему навстречу, прыгая и хлопая в ладоши в знак радости.
- Ведь я тебе говорил, отец, что это господин Александр Дюма! Так и вышло, он останется у нас на целую неделю.
Я улыбнулся:
- Мы едем сегодня вечером, князь, или, по крайней мере, завтра утром.
- Нет, сегодня же вечером, если можно, - сказал Муане.
- Прежде всего, мы не позволим вам ехать вечером потому, что мы вовсе не желаем, чтобы вы оба были зарезаны лезгинами. Что касается завтрашнего дня, то посмотрим.
Я приветствовал отца молодого человека. Он обратился ко мне по-русски.
- Мой отец не говорит по-французски, - сказал мальчик, - вашим толмачом буду я. Отец говорит, что он очень рад видеть вас в своем доме. Я же отвечаю за вас, что вы принимаете гостеприимство, которое он вам предлагает. Димитрий говорил, что у вас превосходные ружья. Я большой любитель ружей. Надеюсь, вы их покажете.
- С величайшим удовольствием, милый князь.
- Итак, пожалуйте, - чай вас ожидает.
Он проговорил несколько слов по-грузински своему отцу, который, указав нам дорогу, настаивал, чтобы мы были впереди. Мы дошли до лестницы, по левую и правую сторону которой шла открытая галерея.
- Вот комната для этих господ, - сказал мальчик, - а ваша там наверху. Вещи будут сложены в третьей комнате, так что они не будут вас стеснять. Проходите же, мой отец ни за что не пойдет впереди вас.
Я поднялся по лестнице на балкон. Мальчик побежал вперед, чтобы отворить дверь в залу.
- Теперь, - сказал он, приветствуя нас, - вы у себя дома.
И все это было сказано с милыми оборотами речи, которые я стараюсь сохранить, с невероятным в ребенке галлицизмом, - ребенке, рожденном за полторы тысячи миль от Парижа, в Персии, в каком-то уголке Ширвана, ребенке, который никогда не оставлял своей родной стороны.
Я был удивлен, и действительно, в своем роде это было чудо.
Мы сели за стол, на котором кипел самовар. Взяв стакан чаю, - кажется, я уже говорил, что в России, а следовательно и во всех ей подвластных странах, мужчины пьют чай из стаканов, и только женщины имеют право пить его из чашек, - взяв стакан чаю, я выразил князю свою благодарность и обратился к нему с некоторыми вежливыми вопросами. Сын переводил отцу слова по мере того, как я их произносил, с удивительной легкостью, как будто всю жизнь свою служил переводчиком. Вдруг я вспомнил о часовом.
- Кстати, - сказал я князю Ивану, - объясните, для чего поставили в эту ночь часового у наших дверей? Не боялись ли, что мы обратимся в бегство!
- Нет, - отвечал смеясь молодой человек (не смею более называть его ребенком), - нет, это для нашей безопасности. Нам дали знать, что лезгины собираются напасть на здешнюю шелковичную фабрику, и добавили…
- Кто дали знать? - прервал я речь юного князя.
- Наши лазутчики. Мы имеем лазутчиков из горцев, так же, как и они имеют их с нашей стороны.
- Что же они добавили? - спросил я.
- Что им приятно было бы похитить и меня. Мой отец сделал им много вреда: собственноручно отрубил у них до тридцати голов. За это пожалован ему перстень. Батюшка, покажи свой перстень господину Дюма.
Последняя фраза была произнесена по-грузински.
Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Видно было, что он, старый лев, считал за счастье повиноваться этому молодому голосу и этим свежим губкам.
- Как, неужели эти разбойники хотят похитить вас, милый князь?
- Кажется, да, - отвечал он.
- И из мщения отрезать эту миленькую головку?
Я поцеловал его от всего сердца, невольно задрожав при последней мысли.
- О! Отрезать мне голову? Они не так глупы. Для них лучше хороший выкуп, и они знают, что если бы меня взяли, то мой отец продал бы все до последней пуговицы своего мундира, чтобы выкупить меня. При этом лезгины не режут голов - это обычай чеченцев.
- Что же они делают? Ведь невозможно, чтобы хищники что-нибудь да не резали?
- Они отрезают правую руку.
- Что же они делают с отрезанными руками?
- Прибивают их к своим дверям. У кого на дверях больше таких рук, тот и считается самым уважаемым лицом.
Полковник принес перстень. Эта драгоценность состоит из четырех превосходных алмазов с императорским вензелем посередине.
- Когда я отрежу три головы, - сказал юный князь таким тоном, словно бы говорил: "Когда я сорву три ореха", - отец обещал подарить мне этот перстень.
- Подождите, пока отрубите двадцать две головы, милый князь, тогда само собой получите такой же перстень, каким награжден ваш отец, и в семействе будут два таких перстня.
- О, кто знает! - говорил мальчик так же хладнокровно, как и прежде. - Кто знает, представится ли мне такой случай? Теперь день ото дня становится все тише, и многие аулы уже покорились. Наверное, я удовольствуюсь только тремя головами. Я уверен, что за свою жизнь убью по крайней мере трех лезгин. Да и кто же не убивал столько лезгин?
- Я, например, милый князь.
- Ну, вы не местный житель, это вас не касается. Вот тот, с кем я разговаривал, когда вы вошли во двор, уже дошел до одиннадцати и надеется через три-четыре дня, если только шпионы не солгали ему, дойти до дюжины. За то он имеет Георгиевский крест, какой есть и у моего отца. Я также со временем буду иметь Георгиевский крест.
И глаза ребенка воспламенились. Наши дети, в возрасте этого князька, которому каждую минуту угрожают разбойники, говорившего о рубке голов, как о самой простой вещи, наши дети еще играют с куклами и убегают под защиту своих матерей, когда возвещают им о каком-нибудь страшилище.
Правда, детям Кавказа прицепляют кинжал сбоку в том возрасте, когда нашим режут куски на тарелках, чтобы не дать им дотрагиваться до ножика.
Я видел сына князя Меликова в белой папахе, которая была длиннее его самого, в безукоризненном черкесском костюме с патронами на груди, наполненными порохом и пулями, и кинжалом острым, как бритва. Ему не было еще и двух лет, а он уже свободно вынимал кинжал, чтобы показать клинок с клеймом знаменитого Муртазада, имя которого ребенок произносил с гордостью. Французская мать упала бы в обморок, видя такое оружие в руках дитяти, которое едва способно произносить "папа" и "мама".
Княгиня же Меликова улыбалась и сама говорила ему:
- Покажи свой кинжал, Георгий.
После этого мудрено ли, что в десять лет дети здесь уже как взрослые.
Вернемся к забытым на время лезгинам. Подробности насчет отрубаемых рук были для меня совершенно новы. Князь сказал, что в Нухе было человек двадцать, у которых недоставало правой руки, как у трех слепых отшельников из "Тысячи и одной ночи" не было правого глаза. Для лезгина левая рука не имеет значения, разве только по несчастью он встретит врага без правой руки.