Как-то раз лезгины спустились в Шильду и напали на дом местного начальника Додаева, помощником у него служил армянин Ефрем Сукиасов. Во время резни, желая спастись, он упал и притворился мертвым. Один лезгин впотьмах наткнулся на его тело и отрубил по ошибке ему левую руку. Армянин, к несчастью, имел, не скажу мужество, но силу перенести эту операцию без малейшего крика. Лезгин, выйдя вон, тотчас заметил свою ошибку, отрубленная им рука служила символом стыда, а не почета. Он воротился и отрезал у несчастного армянина и другую руку. Ефрем Сукиасов пережил эту двойную ампутацию. В настоящее время он служит полицмейстером в Телаве.
К концу этой истории, рассказанной молодым князем, в комнату вошел высокий, худощавый, бледный мужчина. Князь Тарханов принял его ласково, как принимают близкого друга или домашнего человека.
Я вопросительно посмотрел на Ивана; он сразу понял меня.
- Это Мирза-Али, - сказал он, - татарский переводчик при моем отце. Вы любите истории, не правда ли?
- Особенно, когда их рассказываете вы, милый князь.
- Спросите-ка его, почему он дрожит.
Действительно, я заметил, что рука Мирза-Али, когда он протянул ее князю, заметно дрожала.
- Говорит ли он по-французски? - спросил я Ивана.
- Нет.
- Как же вы хотите, чтобы я задал ему этот вопрос?
- Я от вашего имени спрошу его.
- А ответ?
- Не беспокойтесь, я к вашим услугам и тут.
- Соглашаюсь, только при условии.
- Каком?
- Возьмите карандаш и ваш альбом.
- Стало быть, тут целый роман?
- Нет, не роман, а быль. Не правда ли, Мирза-Али?
Татарин обернулся и, посмотрев на ребенка с печальной улыбкой, произнес несколько слов, очевидно с намерением узнать от него смысл слов, сказанных на иностранном языке. Ребенок объяснил ему мое желание, или, лучше сказать, внушенное им мне желание узнать, почему Мирза-Али дрожал. Татарин повиновался без всяких околичностей, предисловий и прекословия.
Вот что он рассказал.
Генерал Розен блокировал Гимры - родину Шамиля (в начале нашего повествования мы уже рассказывали о блокаде и осаде этого аула). У барона было тридцать шесть тысяч человек, у Кази-Муллы четыреста. Блокада продолжалась три недели, приступ - двенадцать часов. Кази-Мулла и его четыреста человек были убиты. Только один Шамиль спасся чудесным образом. (Мы уже сказали, что с тех пор начинается влияние его на горцев).
Когда осаждали Гимры, Кази-Мулла, который был шутливого нрава, послал спросить генерала Розена, не пропустит ли он его в Мекку, куда он дал обет отправиться на поклонение. Генерал Розен отвечал, что он не может принять на себя разрешение этого вопроса, а советует обратиться к князю Паскевичу, кавказскому наместнику.
На другой день прибыл другой посланец Кази-Муллы, который интересовался, в случае, если ему дозволено будет совершить паломничество, может ли он предпринять его вместе с конвоем.
На третий день - третий посланец. На сей раз Кази-Мулла вопрошал, что если конвой его будет состоять из пятидесяти тысяч человек, то русское правительство примет ли на свой счет расходы по их содержанию.
Генерал Розен, не поняв вначале ни цели, ни тонкости насмешки, видел только, что Кази-Мулла шутил. Он послал к нему своего переводчика Мирзу-Али, чтобы окончательно узнать желание противника. Мирза-Али - мусульманин суннитского толка. Он был приведен к Кази-Мулле и передал ему просьбу генерала Розена. Кази-Мулла, не давая никакого ответа, призвал двух палачей, велел им стать с топорами в руках - одному по правую, а другому по левую сторону Мирзы-Али, раскрыл Коран и прочитал ему статью закона, где сказано, что всякий мусульманин, подымающий оружие против мусульманина, наказывается смертью. Этой-то самой статье и подлежал Мирза-Али, служа христианскому генералу против имама Кази-Муллы.
Мирза-Али начал дрожать, защищая свою несчастную голову всевозможными доказательствами, объясняя, что он - бедный татарин, от которого не зависело служить, кому бы хотелось, а лишь тому, кому назначила судьба. Он попал в руки русских и поневоле служил русским.
Кази-Мулла ничего не отвечал, но без сомнения все эти доводы казались ему не убедительными, ибо он все более хмурил брови, и чем более он их хмурил, тем более увеличивался трепет Мирзы-Али.
Мирза-Али усилил свое красноречие. Его защитительная речь продолжалась четверть часа. Тогда Кази-Мулла нашел показания достаточными и объявил несчастному переводчику, что в этот раз он его прощает, но чтобы он не смел впредь являться к нему. Мирза-Али отделался только страхом, но это был страх такого рода, что дрожание, появившееся при виде грозно нахмуренных бровей кавказского Юпитера, сохранилось в нем до сих пор и, вероятно, останется до самой смерти.
Эта история, видимо, доставляла Ивану большое удовольствие, и он воспользовался представившимся случаем, чтобы возобновить страх и удвоить трепет бедного Мирзы-Али.
Затем были рассказаны еще две истории. Я счел обязанностью вознаградить моего милого переводчика и предложил ему не только осмотреть мои ружья, но и испытать их. Тогда он снова сделался ребенком, кричал от радости, бил в ладоши и первый спустился бегом с лестницы.
Из шести ружей у меня осталось только четыре: одно было подарено, другое выменено. Два были простые двустволки: одна - мастера Зауе из Марселя, другая Перрен-Лепажа. Остальные два были превосходные ружья Девима. То, которое я пользую уже более тридцати лет, одно из первых, сделанных Девимом по системе Лефоше, а другое - карабин, ни в чем не уступающий тому, который согласно "Охотничьей газете" был сделан для Жерара, истребителя львов. Меткость карабина удивительна.
Моему юному князю хорошо были известны обыкновенные двуствольные карабины и ружья. Но чего он еще не знал и что привело его в изумление, так это ружье, которое заряжалось казенным винтом. С удивительной сметливостью он немедленно понял механизм коромысла и выделку патронов. Всего любопытнее было то, что он слушал мои объяснения, опершись на большого ручного оленя, который тоже как будто интересовался этим. Огромный черный баран, лежавший в четырех шагах от него, менее любопытный, обращал на наш разговор значительно меньше внимания, довольствуясь иногда поднятием головы и устремленным на нас взглядом.
Опасаясь, чтобы с молодым князем не приключилось какой-нибудь беды, я хотел прежде него испытать ружье с коромыслом. Я велел подставить доску, или, лучше сказать, бревно на противоположном конце двора, вложил пули в оба дула, запер коромысло и, желая видеть одним глазом скачок, который сделают олень и черный баран, я сделал два выстрела разом. К моему великому удивлению, ни олень, ни баран не тронулись с места. Оба уже давно привыкли к ружейным выстрелам, и если бы я постарался еще немного с целью дополнить их военное воспитание, то они, подобно тем зайцам, которых показывают на ярмарках, били бы в барабан и стреляли из пистолета.
Пока я дивился смелости животных, Иван испускал крики радости. Он побежал к бревну: одна из пуль попала в его боковую сторону, а другая прямо в середину.
- Теперь моя очередь, - закричал он.
Тогда я дал ему патроны и предоставил самому зарядить ружья. Он сделал это не только без ошибки, но даже ничуть не колеблясь. Для него достаточно было видеть единожды, чтобы воспроизвести мои движения с пунктуальной точностью.
Зарядив ружье, он хотел иметь точку опоры. Я отсоветовал ему стрелять таким образом, но он не послушался. Жители Азии стреляют хорошо, но почти всегда с этим условием.
Он нашел бочку, оперся на нее, выстрелил, но неудачно. Он покраснел от досады.
- Позвольте выстрелить еще?
- Сделайте одолжение, сколько вам угодно, патроны и ружье в вашем распоряжении: только позвольте мне поставить для вас мишень так чтобы ваш глаз был устремлен на одну точку.
- Это вы советуете, чтобы утешить меня?
- Нет, я говорю потому, что это так и нужно.
- Как же вы попали тогда, не имея точки опоры?
- А очень просто: я смотрел в одну точку.
- Куда же?
- Вот на тот гвоздь, который вы едва замечаете, а я вижу отчетливо.
- И я тоже его вижу.
- Вот и поглядите: сейчас привяжу к этому гвоздю лоскуток бумаги и на этот раз ручаюсь - вы попадете хотя бы в доску.
Он покачал головой, как стрелок, которого первый неудачный опыт сделал недоверчивым. Пока он вытаскивал из дула старые патроны и вкладывал в него новые, я прицепил к доске кружок бумаги величиной в ладонь, потом отошел шагов на десять и сказал ему:
- Стреляйте!
Он снова сел на колени, оперся на бочку, долго целился и выстрелил из первого ствола. Пуля попала прямо в доску, на шесть дюймов ниже бумаги.
- Браво! - закричал я. - Но маленькая неустойчивость в момент выстрела немного отклонила удар от цели.
- Действительно, - сказал он, - на этот раз я буду осторожнее.
Он выстрелил еще - и пуля ударила прямо в бумажку.
- Не говорил ли я вам! - вскричал я.
- Разве я попал в бумажку? - спросил он.
- В самый центр. Посмотрите.
Он бросил ружье и побежал. Я никогда не забуду этой прекрасной детской фигуры принявшей вдруг мужественное и горделивое выражение. Он обернулся к князю, который следил за малейшими деталями этой сцены.
- Отец, - кричал он, - ты можешь взять меня с собой в поход, ведь я теперь умею стрелять из ружья!
- Через три или четыре месяца, милый князь, - сказал я ему, - вы получите из Парижа точно такое же ружье, какое у меня.
Ребенок протянул мне руку.
- Неужели?
- Даю вам честное слово.
- Я уже любил вас прежде, - сказал он мне, - но еще более полюбил вас с той минуты, как познакомился с вами.
И он прыгнул мне на шею.
Милое дитя! Непременно ты получишь ружье, и пусть оно принесет тебе счастье.
Глава XXXII
Нуха: улицы, базар, серебряники, седельщики, ханский дворец
После завтрака я спросил молодого князя, не может ли он показать мне город и, в первую очередь, базар.
Он взглянул на отца, который в знак согласия кивнул ему головой. Между этими двумя созданиями было удивительное взаимопонимание. Заметно было, что они сердечно любили друг друга.
Князь отдал приказание Николаю, - это есаул при молодом князе, - и четыре нукера, кроме Николая, стянули свои пояса, поправили кинжалы, надвинули папахи и приготовились сопровождать нас. Молодой князь, кроме своего кинжала, взял пистолет, осмотрел, хорошо ли он заряжен, и воткнул его за пояс. Человек двенадцать-пятнадцать всадников под командой своего начальника Бадридзе , обменялись друг с другом несколькими словами, и Бадридзе заверил князя Тарханова, что сыну его не будет угрожать никакая опасность.
Уже две ночи Бадридзе со своими людьми наблюдал в окрестных нухинских лесах, и ничего не заметил. Да и казалось невероятным, чтобы днем лезгины осмелились решиться на какое-нибудь хищничество в городе, состоящем из двенадцати-четырнадцати тысяч жителей.
Мы вышли. Николай - впереди, в десяти шагах от нас; за ним мы с князем, Муане и Калино, наконец, позади нас, четыре нукера. Таким образом мы были как бы армией, которая не может быть застигнута врасплох, имея авангард и арьергард. Безопасность, которую внушало нам это стратегическое расположение, позволила исследовать город по нашему желанию.
Нуха очаровательная деревня довольно обширных размеров. За исключением центра города и торговых улиц, каждый дом имеет свою ограду, свои великолепные деревья, свои ручьи. Многие из этих источников, бушуя, вырывались из садов на улицу.
Князь жил в загородном доме, потому и вынужден был принимать большие предосторожности.
Мы прошли почти целую версту до главной улицы; эта улица служила руслом речки, покрывавшей песчаную почву на два дюйма. Жители ходили по этой улице по тротуару, устроенному с обеих сторон, но оказавшемуся годным только для диких коз и акробатов; по камням, прыгая через них подобно журавлям, или смело направляя стопы свои по самой воде. Обыкновенные мученики решались на последнее. Люди утонченные выбирали или тротуар, или камни.
Далее речка шла между двумя довольно высокими берегами. Левый берег был занят домами, фундамент которых большей частью омывался водой; правый берег - возвышенный и украшенный лавками бульвар.
Оба берега покрыты деревьями, которые, сплетаясь между собой, представляли навес над бушующей водой. С одного берега на другой переходили по мосткам из штучных досок или из поваленных деревьев, основание которых выходило на один берег, а вершина на другой, у которых одни ветки обрезаны, чтобы не мешать ходьбе, а другие, благодаря корням, остающимся в почве, продолжали зеленеть, несмотря на горизонтальное положение питавшего их ствола.
Утесистые, живописно изрытые горы составляли один из тех отдаленных очаровательных пейзажей, свойственных лишь только природе. Я не видел ничего прелестнее этой картины, которая в более обширных размерах немного напоминала Кизляр.
Наконец, круто повернув налево по склону или, лучше сказать, по недостроенной лестнице, по которой никогда не проезжал экипаж, мы вошли на настоящий базар. Толпились прохожие, любопытные зеваки, покупатели и продавцы.
В этих жалких, но экзотичных восточных лавочках по обеим сторонам улицы помещались, если можно так выразиться, непривилегированные торговцы, лоточники; каждый продавал вещь одного какого-либо рода, но никогда двух родов: одни торговали саблями, кинжалами или пистолетами и кубинскими ружьями; другие - шемахинскими коврами; третьи - шелком-сырцом и в мотках, полученных с гор.
Посреди всех этих продавцов прохаживались лезгины с сукнами домашнего производства. Эти сукна белого, светло-желтого или желтоватого цвета пользуются большим спросом на Кавказе. Они долго не изнашиваются и особенно хороши в борьбе с растениями, иглы которых они срывают со стеблей быстрее, нежели позволят оставить на себе их следы. Штука сукна, из которой можно сделать черкеску и панталоны для человека обыкновенного роста, продается от 6 до 12 рублей, т. е. от 28 до 98 франков, смотря по качеству. Сукна эти непромокаемы и, несмотря на свою гибкость, похожи скорее на трико, нежели на ткань. Вода скользит по ним, никогда не проходя сквозь них. Я купил две штуки этого сукна. Может быть, наши негоцианты, изучив его пряжу, извлекут для себя какую-нибудь пользу.
В отличие от бродячих торговцев, униженно предлагающих свои товары, лавочники, чем бы они ни торговали, важно сидят и ожидают покупателей, нисколько не заботясь о том, чтобы привлечь или удержать их. Каждый из них держится так, будто ни один из этих спесивых торговцев не имеет охоты продавать. - "Вот мой товар, возьмите его, заплатите за него и берите, если он вам нравится; в противном случае проходите мимо, я могу совершенно обойтись без вас, и если я открываю лавку на улице, то это для того, чтобы побыть на воздухе и солнце и спокойно курить свою трубку, разглядывая прохожих". Хотя вслух эти мысли и не высказываются, но они слово в слово написаны на их физиономиях.
На здешних базарах все производится и все продается. Три самых великолепных базара, какие я когда-либо видал - дербентский, бакинский и нухинский; даже тифлисский во многом им уступает. Если я говорю: здесь все делается и все продается, то из этого следует заключить, что все делается и продается сообразно потребностям города персидского, недавно только русского, и который никогда не будет вполне европейским.
Делают и продают ковры, оружие, седла, патронташи, подушки, скатерти, папахи, черкески, обувь всякого рода - от горской туфли до грузинского сапога a la paulaine. Там делают и продают кольца, браслеты, ожерелья в один, два и три ряда татарских монет, головные уборы, которым позавидовали бы наши театральные красавицы и которые соблазнили бы даже прекрасную Нису, булавки, корсажи, из-под которых висят золотые или серебряные фрукты, эмблемы фруктов еще более драгоценных, которые им суждено заключать в себе. И все это блестит, отсвечивается, шевелится, спорит, дерется, вынимает ножи, хлопает плетью, кричит, угрожает, бранится, сложа руки на груди, обнимаясь, живя между спором и смертью, между пистолетом и кинжалом.
Мы были свидетелями такой сцены: трое или четверо покорных лезгин, из тех, которые приходят продавать свои сукна, остановили одного всадника, схватив коня за узду. Чего они хотели, не знаю; что он им сделал, тоже не ведаю. Он произносил угрозы, те кричали. Он замахнулся плетью и ударил ею по голове одного так, что тот упал: в ту же минуту его лошадь споткнулась, и он исчез в этом вихре, как вдруг откуда-то взялся его нукер и вмешался в дело: от каждого его удара кулаками кто-нибудь падал; тогда всадник приподнялся, снова показался на коне, стал раздаривать удары направо и налево, размахивая страшной нагайкой, как цепом, и когда толпа расступилась, его нукер вскочил сзади на коня, уселся, и оба ускакали, оставив после себя двух или трех окровавленных, почти изувеченных лезгин.
- Кто это и чего хотели от него эти лезгины? - спросил я у молодого князя.
- Не знаю, - отвечал он.
- И вы не желаете узнать причину?
- Зачем? Такое случается каждую минуту. Лезгины обидели его, а он поколотил их. Теперь ему надо быть осторожнее. Лишь только он будет за городом, должен беречься кинжала и ружейных выстрелов.
- А в городе разве они не употребляют в дело оружия?
- О, нет, они хорошо знают, что того, кто бы нанес удар кинжалом или выстрелил из пистолета в Нухе, мой отец велел бы расстрелять.
- Но если один убивает другого ударом нагайки?
- Нагайка другое дело. Она не запрещенное оружие. Тем лучше для того, кому природа дала добрые кулаки: он пользуется ими, и ничего нельзя сказать против этого. Смотрите, вот прекрасные седла; советую вам - если вы намерены приобрести седла, купите здесь: вы их достанете дешевле, чем в других местах.
Я купил два вышитых седла за 24 рубля. Во Франции нельзя иметь их даже за 200 франков, или, вернее, у нас их нельзя достать ни за какую цену.
В это время к нам присоединился один красивый офицер в черкесском платье. Он приветствовал молодого князя. Князь обернулся ко мне и рекомендовал его.
- Мохаммед-хан, - произнес он.
Имя было незнакомо.
Я поклонился.
Молодой офицер носил Георгиевский крест и великолепное оружие. Георгиевский крест всегда служит большой личной рекомендацией для его обладателя.
- Скажите, князь, кто это Мохаммед-хан? - спросил я Ивана.
Он обратился к Мохаммед-хану, и из разговора я понял, что речь шла о моем оружии; потом он воротился ко мне, а Мохаммед-хан шел позади нас.
- Не правда ли, князь, речь шла о моих ружьях?
- Да, ему знаком оружейник, который делал их, у нас он известен под именем Керима. Вы позволите ему осмотреть их?
- С большим удовольствием.
- Теперь я расскажу вам о Мохаммед-хане. Прежде всего, он внук последнего нухинского хана. Если бы город и провинция не принадлежали русским, они находились бы в его владении. Он получает пенсию и заслужил чин майора. Он племянник известного Даниэль-бека.
- Как! Любимого шамилева наиба, тестя Хаджи-Магомета?
- Так точно.
- Выходит, дядя служит Шамилю, а племянник русским?