В этом году самым плачевным образом погиб в одной из ванн армянский епископ. Стыдливость не дозволила ему поручить держать простыню, на которой он лежал, привычным к этому упражнению людям. Он заменил их четырьмя дьяконами. Один из них по неловкости или рассеянности выпустил из рук доверенный ему угол, епископ скатился вниз и упал в кипящую ванну. Слуги, громко закричав, пытались вытащить его оттуда, но при этом обожгли себе пальцы. На их крик прибежали банщики; они успели вытащить епископа из ванны; но уже было поздно: епископ сварился.
Рискуя свариться, как епископ, Фино бросился в сорокаградусную ванну.
Да будет ведомо сатане: приготовить особый котел к тому дню, в который французский консул в Тифлисе будет принят в аду.
Я направил свои стопы к тридцатиградусной ванне и боязливо спустился туда. Потом я последовательно перешел без всякого опасения к тридцати пяти и сорока градусам. Когда я вышел из последней ванны, меня уже поджидали банщики. Они овладели мной в то время, как я менее всего этого ожидал. Я намеревался защищаться.
- Не сопротивляйтесь, - закричал Фино, - а то они переломают вам что-нибудь.
Если бы я это знал, то, может быть, стал бы сопротивляться; но не зная, в чем дело, я легко предал себя в их руки.
Два истязателя, уложили меня на одной из деревянных лавок, позаботившись подложить под голову специальную подушечку, и заставили протянуть обе ноги и руки во всю длину тела. Тогда они взяли меня за руки и начали ломать суставы. Эта операция началась с последнего сустава пальцев. Потом от рук они перешли к ногам; затем дошла очередь до затылка, позвоночника и поясницы. Это упражнение, которое, по-видимому, должно бы было наверняка вывихнуть члены, совершалось удивительно естественно, не только без боли, но даже с некоторым чувством удовольствия. Мои суставы, с которыми никогда не случалось ничего подобного, держались так, будто до того постоянно подвергались подобной ломке. Мне казалось, что меня можно было согнуть как салфетку и положить между двумя полками шкафа, и это нисколько бы не причинило мне боли. Окончив эту первую часть разглаживания членов, банные служители повернули меня, и в то время, как один вытягивал мне руки изо всей силы, другой плясал на моей спине, иногда скользя по ней ногами, с шумом хлопавшими об пол. Странно, что этот человек, который мог весить сто двадцать фунтов, на мне казался легким, как бабочка. Он снова влезал на спину, сходил с нее, потом опять влезал - и все это вызывало ощущение невероятного блаженства. Я дышал, как ни когда; мои мускулы нисколько не были утомлены, а напротив, приобрели или по крайней мере так казалось что приобрели, гибкость; я готов был держать пари, что могу поднять распростертыми руками весь Кавказ. Далее банщики стали хлопать меня ладонью по пояснице, по плечам, по бокам, ляжкам и икрам. Я сделался похожим на инструмент, на котором они исполняли арию, и эта ария мне казалась гораздо приятнее всех арий "Вильгельма Телля" и "Роберта-Дьявола". К тому же она имела большее преимущество перед ариями из упомянутых мною двух почтенных опер: дело в том, что я никогда не мог спеть куплет "Мальбрука" без того, чтобы не сбиться десять раз с тону, между тем, в такт банной арии я качал головой и ни разу не сбивался. Я решительно был в состоянии человека, который грезит, хотя настолько уже пробудился, что знает, что он грезит, но, находя свой сон приятным, всячески старается полностью не пробуждаться.
Наконец, к моему великому сожалению, ломанье членов прекратилось, и банщики приступили к последнему этапу, который можно назвать мыльным. Один терщик взял меня под мышки и привел в сидячее положение, как делает Арлекин с Пьеро, когда он думает, что убил его. Другой же, надев на свою руку волосяную перчатку, стал натирать ею все мое тело, причем первый, черпая ведром воду из ванны с сорока градусами, выливал мне на поясницу и затылок.
Находя, что обыкновенной воды было недостаточно, человек с перчаткой вдруг взял какой-то мешочек; я вскоре увидел, что мешочек надулся и испустил мыльную пену, которой я покрылся с головы до пят. За исключением глаз, которые мне немного жгло, я никогда не испытывал более приятного чувства, как то, которое было произведено этой пеной, текущей по всему телу.
Почему Париж, этот город чувственных наслаждений, не имеет подобных бань? Почему ни один делец не выпишет хотя бы двух банщиков из Тифлиса? Тут, конечно, и польза была бы и барыши.
Когда я весь был покрыт горячей белой пеной, как молоком, легкой и текучей, как воздух, - меня свели в бассейн, куда я сошел с таким непреодолимым влечением, словно он был населен нимфами, похитившими Гиля.
Вышеописанным образом поступили и с каждым из моих товарищей порознь, но я был занят только собой. Уже только в ванне мне казалось, что я пробудился и снова вступил, не без некоторого отвращения, в соприкосновение с внешним миром.
Мы оставались около пяти минут в ваннах и потом вышли.
Длинные простыни, совершенно белые, были разостланы на лавках предбанника, холодный воздух которого мгновенно охватил нас как бы для того, чтобы доставить нам новое ощущение блаженства. Мы легли на эти постели.
Вскоре принесли трубки. Теперь я понимаю, почему курят на Востоке; там табак это благовоние, там дым проходит сквозь благоуханную воду и сквозь стволы амбры; но наш "капрал" в земляной трубке, но наша поддельная гаванская сигара, получаемая из Алжира или из Бельгии, которую жуют по крайней мере столько же, сколько курят, - фи!
Нам подали кальян, чубук, гуку и каждый, по своей фантазии, сделался турком, персом или индийцем. Тогда, чтобы вечер не имел ни в чем недостатка, один из банщиков взял нечто, похожее на гитару на одной ножке, вертевшуюся на ней так, что струны искали смычок, а не наоборот, и начал играть жалобную арию, служившую аккомпанементом к стихам Саади. Эта мелодия убаюкала нас так хорошо и сладко, что глаза наши закрылись, кальян, чубук и гука выпали из рук, и мы, поправде сказать, заснули.
На протяжении шести недель, проведенных в Тифлисе, я ходил в персидскую баню каждый третий день.
Глава XLII
Княгиня Чавчавадзе
Фино обещал проводить меня к княгине Чавчавадзе, которую мы не застали дома при первом посещении. Он явился за нами на другой день после нашего посещения персидской бани, в два часа пополудни. В этот раз княгиня была дома и приняла нас.
Княгиня Чавчавадзе слывет за женщину, имеющую самые чудные глаза во всей Грузии, вообще славящейся прекрасными глазами; но что поражает прежде всего при первом взгляде на нее, так это профиль греческой чистоты, или лучше сказать, грузинской чистоты, т. е. греческой чистоты, но сдобренной жизнью.
Греция - это Галатея, но мраморная. Грузия - это Галатея одушевленная, сделавшаяся женщиной.
И несмотря на этот восхитительный профиль лицо княгини имеет отпечаток глубокой меланхолии. Отчего эта меланхолия? Ведь она счастливая супруга, плодовитая мать. Не потому ли, что природе угодно было наделить ее слишком большой красотой, подобно тому, как она снабжает благовонием некоторые цветы, достаточно красивые для того, чтобы обойтись без благовония? Или это продолжение, воспоминание, результат страшного приключения, разлучившего ее почти на целый год с ее семейством?
И что примечательно, знаменитая пленница сохранила действительное уважение к Шамилю.
- Это человек высоких качеств, - говорила она мне, - и репутация его скорее преуменьшена, чем преувеличена.
Расскажем со всеми подробностями об этом похищении, задуманном с давних пор Шамилем, чтобы возвратить своего сына Джемал-Эддина - пленника, как мы уже сказали в начале этой книги, при русском дворе. Но он считал за счастье быть пленником; бедный молодой человек умер от печали, когда снова сделался свободным.
В сорока-сорока пяти верстах от Тбилиси княгиня Чавчавадзе имеет великолепное поместье, называемое Цинандал. Это княжеское имение расположено на правом берегу Алазани, той самой реки, вдоль берегов которой мы проехали от Нухи до Царских Колодцев, в одной из превосходнейших местностей Кахетии, в нескольких верстах от Телава. Каждый год княгиня имела привычку переселяться в мае из Тифлиса в Цинандалы и возвращаться оттуда только в октябре.
В 1854 году слухи о спуске лезгин с гор удержали княгиню долее обыкновенного в Тифлисе. Князь просил повременить, пока будут собраны точные сведения; полученные данные, которые он считал достоверными, успокоили его, и поэтому было решено ехать 18 июня (30 июня по французскому календарю).
Перемена жилища - важное дело в Азии, где у самых богатых все, кажется, сделано только для нужд настоящего времени; они не имеют в городском доме и в загородном поместье помещений, одинаково хорошо меблированных для нормальной жизни. Если оставляют город с целью отправиться в деревню, то дом пустеет, и его мебель перевозят в поместье; если оставляют поместье, то снова перевозят мебель в город. Нужно не забывать и то, что если с трудом можно найти необходимые продукты в Тифлисе, то тем более в деревне. Надо все вывозить из Тифлиса: чай, сахар, пряности, ткани для прислуги, и все это нагружается на арбы. Вот отчего одни тарантасы да арбы и снуют по кавказским дорогам.
Днем отправления выбрали воскресенье, но на станции не было лошадей. На почтовых станциях в России никогда не бывает лошадей. На протяжении четырехмесячного путешествия я убедился, что мы в общей сложности потеряли месяц в ожидании лошадей.
Итак, в воскресенье лошадей не достали. Можно было бы ехать в понедельник, но русский понедельник то же, что французская пятница: несчастливый день. Поэтому выехали только во вторник.
В первый день сломались две арбы; во второй день такая же участь постигла тарантас. Тогда телегу набили сеном, покрыли коврами, и княгиня поместилась на ней с тремя маленькими детьми: Тамарой - четырех лет, Александром - четырнадцати лет и Лидией - трех месяцев. Двое старших детей, Саломе и Мария, ехали на второй телеге с французской гувернанткой г-жой Дрансей . Князь на коне наблюдал за караваном.
На другой день, в два часа, прибыли в свою загородную резиденцию, а точнее в замок, расположенный на высоте, доступной с одной стороны по довольно крутому склону, но неприступной с другой стороны, из-за отвесной пропасти.
Пусть судят о столь восхваляемой быстроте сообщения в России: княгиня потратила восемнадцать часов на переезд в одиннадцать миль.
Вы мне скажете, быть может, что Грузия это не Россия.
Отвечаю: в России на это понадобилось бы не восемнадцать, а тридцать шесть часов.
Цинандал в июне месяце - волшебное место цветы, виноград, гранаты, лимоны, апельсины, жимолость, розы растут, распускаются и созревают там в беспорядке; воздух превращается в безмерное благовоние, составленное из двадцати соединенных благовоний.
Дети и женщины рассеялись с жадностью по этому прекрасному огромному саду, подобно городским цветам и фруктам, смешавшимся с цветами и фруктами деревни. В Цинандале предполагалось свидание княгини Анны Чавчавадзе с ее сестрой, княгиней Варварой Орбелиани. Два дня спустя она прибыла со своим семилетним сыном князем Георгием и своей племянницей княжной Баратовой. Княгиня Варвара Орбелиани привезла с собой двух кормилиц и двух служанок. Она была в глубоком трауре: ее муж, князь Илико Орбелиани, недавно только был убит в сражении с турками. Старая тетка княгини Чавчавадзе, княгиня Тина, сопровождала их.
Князь получил приказ принять командование над крепостью, расположенной в двух днях пути от Цинандал. Это приказание, разлучавшее княгиню с мужем, вселило в нее некоторую тревогу; но он успокоил ее известием, что дан приказ отправить из Тифлиса войска в Телав. К тому же на протяжении нескольких дней шел проливной дождь: Алазань вышла из берегов, и лезгинам невозможно было перебраться через реку.
Князь уехал.
Через три дня княгиня получила письмо от супруга: пять-шесть тысяч лезгинов напали на крепость, которую он защищал; он советовал ей быть совершенно спокойной: крепость была надежная, гарнизон храбрый, опасаться было нечего. Если бы он был уверен, что ей необходимо оставить Цинандалы, он дал бы знать об этом.
Опасность, которой мог подвергнуться ее муж, заставила княгиню забыть о той, которая угрожала ей самой.
Все шло хорошо до 1-го (13) июля.
Вечером показалось огромное зарево по направлению к Телаву. Осмотрев местность, убедились, что этот большой пожар был делом рук лезгин. Все думали, что, несмотря на предусмотрительность князя, они переправились через Алазань.
Около одиннадцати часов крестьяне пришли в замок. Они были в полном вооружении и хотели убедить княгиню удалиться вместе с ними в лес. Княгиня отказалась на том основании, что ее муж приказал, чтобы она оставила Цинандалы, только посоветовавшись с ним.
Утром крестьяне скрылись.
Около двух часов пришли и соседние деревенские жители, умоляя княгиню покинуть поместье и следовать за ними в лес. Они считали даже, что им не хватит времени спасти свои пожитки; они бросали все, считая жизнь драгоценней того, что покидали.
Вечером пошли на террасу оттуда пожар показался ближе и сильнее. Кольцо пламени было страшно. Княгиня уступила настояниям окружающих и приказала укладывать серебро, бриллианты и наиболее ценные вещи.
Около полуночи крестьянин князя, по имени Зурка, предложил отправить его на разведку, чтобы узнать, что же происходит на самом деле. Княгиня согласилась; он пошел и воротился через три часа; лезгины стреляли в него: четыре или пять пуль пробили его платье.
Однако вопреки предположениям, лезгины не переходили реку. Они стояли лагерем по другую сторону Алазани. Горевшие стога сена находились на левом берегу. В рассказе этого человека были вести и хорошие и дурные, ведь князь сказал, что лезгины не смогут перейти Алазань, но они ее действительно не переходили.
Почти за час до возвращения Зурки какой-то купец, по-видимому, армянский, явился в поместье, говоря, что он, имея с собой значительную денежную сумму, не решился продолжать путь, говорил этот человек с таким произношением, которое доказывало, что он горский житель. Княгиня велела слугам обезоружить его и, если б он вознамерился бежать, стрелять в него; одновременно, во избежание ошибки, она приказала заботиться о нем и дать ему ужинать.
К двум часам утра решено было покинуть поместье. Отправили одного за другим двух посланцев в Телав за лошадьми; но каждый из них получил в ответ - лошадей-де вовсе нет, они-де будут только на другой день, в воскресенье, в семь часов утра.
Весь день занимались укладыванием вещей в сундуки.
Зурка настаивал, чтобы княгиня немедленно отправилась даже пешком; вещи же повезут на другой день и догонят ее. На протяжении дня два или три крестьянина выходили из леса, чтобы убедить княгиню присоединиться к ним. Она отвечала, что утром у нее будут лошади и что тотчас по прибытии этих лошадей она отправится.
Было бы величайшим несчастьем, если бы именно в эту ночь лезгины напали на замок.
Вечером все было приготовлено к отъезду. Все чувствовали необходимость быть вместе, не разлучаться и в уединении ожидать, что будет.
Собрались в комнате княгини Варвары, уложили детей на ковры и загасили свечи. Потом, почувствовав, что невозможно оставаться долее из-за духоты в этом заточении и мраке, они вышли на балкон, откуда можно было видеть все более и более приближавшийся огонь. Свет от пожара был столь велик, что в случае нападения лезгин княгиня никоим образом уже не могла бы бежать.
В четвертом часу утра со стороны сада послышался ружейный выстрел, потом наступила гробовая тишина. Это было не нападение, так как раздался только один выстрел, но это могло служить сигналом налета. Француженка-гувернантка г-жа Дрансей пустилась куда глаза глядят; она сбежала в сад и достигла часовни, построенной далеко в винограднике.
Оттуда она увидела в роще на краю пропасти человека, державшего в руке ружье. Очевидно, это он выстрелил. Был ли он друг или враг, г-жа Дрансей сказать не могла, но она заметила, что человек не походил ни на одного из служителей князя.
Он проскользнул к замку. Тогда она добралась до края ущелья, оттуда обзор был значительно лучше. Сначала она ничего не заметила, но потом, приглядевшись, увидела, что ручей, который несся у подножья скалы, явно уменьшился. Два незнакомца, ведя лошадей в поводу, шли по другому берегу, и по их взглядам легко было понять, что они искали места, где бы можно было перейти через ручей.
Г-жа Дрансей возвратилась в замок с сердцем, преисполненным страдания: не было никаких сомнений, что все эти признаки означали близкое нападение. Она решила поделиться своими опасениями с княгиней Анной, но та от крайнего утомления уснула.
Г-жа Дрансей вошла к княгине Варваре и нашла ее молящейся. Бедная вдова ничего более не могла предпринять.
- Что делать, моя милая? - произнесла она. - Надо ожидать лошадей, и как только они прибудут, мы поедем.
В пять часов служанки княгини стали готовить чай. Это - важное занятие для всякого русского, пламя самовара первое блистает во всех домах; самовар - это то первое слово, которое произносит слуга, просыпаясь. На пути из Санкт-Петербурга до Тифлиса можно обойтись без завтрака, лишь бы только утром было два стакана чая; обойтись без обеда, лишь бы было столько же стаканов чая вечером.
В пятом часу прибыл телавский медик (он же домашний врач княгини). Доктор примчался, чтобы посоветовать княгине бежать, и бежать как можно скорее; если на лошади, то он отдавал ей свою лошадь; если пешком, он предлагал ей свою руку, но бежать непременно.
Но как бежать верхом или пешком с шестью или семью детьми, из коих трое грудных, и старухой теткой, княгиней Тиной, которая при всем своем желании не могла со страха пройти пешком и версты!
Тем не менее погрузка экипажей подходила к концу, уже отнесли туда алмазы княгини, как вдруг послышался страшный крик: "Лезгины!".
Эту минуту страха и отчаяния невозможно описать. Доктор взял ружье и бросился с несколькими слугами, оставшимися при княгине, навстречу неприятелю. Женщины заперлись на чердаке в надежде, что лезгины ограничатся лишь грабежом в нижних этажах и не подумают подняться наверх. Все собрались в кучу в самом темном углу, только слышен был голос княгини:
- Помолимся, смерть приближается.
Действительно, лезгины уже вошли в поместье.
Вы знаете теперь, какие это люди, животные, гиены, тигры, рукорезы, которых называют лезгинами. Вообразите же себе сгрудившихся в углу чердака трех княгинь, из которых одна шестидесяти летняя, десять или двенадцать женщин, из коих одна столетняя (бывшая кормилицей отца князя Чавчавадзе), семь или восемь детей, в том числе трое грудных. Вспомните "Убиение невинных" Коанье, где матери прижимают детей к своей груди.