Мы посмотрели окрест себя, при одном виде того, что мог предложить нам хозяин, сжималось сердце. Лишь один только Григорий торжественно сопротивлялся чувству отвращения.
- Спросите у этого человека, нет ли у него хоть картофеля, - сказал я ему, - мы бы испекли его в золе. Это единственная вещь, которую я решаюсь поесть в этом вонючем гнезде.
Оказалось, что картофель есть.
- Так пусть он даст несколько, - сказал я Григорию.
Григорий передал нашу просьбу. Хозяин подошел к мальчику и опять толкнул его ногой. Тот встал с жалобным видом и стонами, шмыгнул, как и в первый раз, под прилавок, исчез в темном углу и возвратился с папахой, полной картофеля. Он выложил его у наших ног и пошел снова спать. Я бросил несколько картофелин в горячую золу и принялся искать глазами место, где бы мог прислониться, чтобы отдохнуть. Муане отыскал в санях старую баранью шкуру, которая служила покрывалом для наших ног, раскинул ее на земле и лег, подставив в качестве изголовья бревно.
Григорий также нашел местечко, прислонился ко мне спиною, и мы заснули, упершись друг в друга.
Есть положения, в которых вы, как бы ни были утомлены, не можете спать долго, - я проснулся уже через 15 минут.
Как путешественник я выработал вызывающую у многих зависть способность спать в каком бы то ни было положении и чувствовать себя свежим, как бы ни был сон короток.
Нередко, после продолжительных ночных занятий, когда я остаюсь в постели только час или два, глаза мои закрываются, и если я лежу лицом к стене, голова упирается в нее, а если сижу за столом, то голова моя опускается на него. Тогда, как бы стеснительно не было положение, какой бы угол я ни занимал собою, я засыпаю на пять минут и пробуждаюсь достаточно уже отдохнувшим для того, чтобы снова приняться за работу.
Пословица "кто спит, тот тем самым и обедает" составлена не для меня, ибо я просыпаюсь всегда голодным.
С помощью кинжала я вытащил из огня несколько картофелин: они уже испеклись. Я потребовал соли. Хозяин вновь ударил мальчика ногой, тот проснулся и, полусонный, принес кусок соли, толстый как орех; в таком виде соль имела то достоинство, что середина ее по крайней мере была чиста.
Повсюду на Кавказе соль продают плитками - в том виде, в каком добывают ее из копей. Не знаю, куда идет огромное количество морской соли, собираемой в озерах; исключая столов богатых лиц, я всегда находил здесь соль только в виде плит.
Я съел четыре или пять картофелин и тем самым немного утолил голод.
Наконец, около двух часов утра, мы услыхали звон бубенчиков. Мы - Григорий и я - побежали к дверям, Муане продолжал спать глубоким сном. Наша телега тащилась с помощью нанятых лошадей, о почтовых же и о ямщике не было ни слуху, ни духу.
Оказалось, что болван Тимофей позволил ямщику выпрячь лошадей и уехать с ними, а сам остался один. Днем еще положение его было сносно, но ночью ему послышался вой, который становился все ближе и ближе, пока бедный Тимофей не заметил вспыхивающего в темноте какого-то блеска, похожего на искры. Тогда он припомнил, что настала пора собак и волков. Тимофей стал искать, не оставили ли мы ему какое-нибудь оружие, но у нас не было никакого, кроме трех ружей, которые мы постоянно носили с собой.
Волки долго не решались приблизиться к телеге: эта масса, незнакомая им по форме, беспокоила их. Наконец один из них рискнул и, подойдя, присел на задних лапах в двадцати шагах. Тогда Тимофей взобрался на самый верх повозки. Увидев это, волк пустился наутек, но, обнаружив чуть позже, что все опять утихло, и не слыша никакого шума, волк успокоился и, вместо того, чтобы остановиться, как прежде, в двадцати шагах, зверь подошел наполовину ближе. Перепуганный Тимофей запустил в него папахой, и волк вторично обратился в бегство.
Это был упорный волк, и он снова пошел на приступ.
Тимофей начал думать о новой обороне и вспомнил о нашей дорожной кухне. Сначала он бросил в волка крышку, затем рашпер, далее кастрюлю, потом сковородку, наконец тарелки. Волк все возвращался и, казалось, даже возвестил своим товарищам: "Видите, никакой опасности нет - пойдемте за мной".
И волки, видя смелость своего товарища, собирались все больше и ближе. У Тимофея осталось только два метательных орудия - котелок и половник. Вместо того, чтобы рискнуть и ими, что совершенно обезоружило бы его, он ударил их один об другой. При этом волки разбежались, но не так далеко, как бы понимая, что этот шум не очень-то опасен. Через четверть часа они появились перед Тимофеем в гораздо большем числе и на сей раз, по-видимому, с твердым намерением довести свое дело до конца.
Тимофей понял, что если не придумает другого способа обороны, то он погиб. Волки, несмотря на свои превосходные глаза, не могли видеть сквозь его тулуп и несколько шинелей, чтобы понять, что имеют дело со скелетом, и стали наступать все больше и упорнее. Тогда светлая мысль промелькнула в тупом мозгу Тимофея. Он имел при себе коробок спичек. Бросив на волков половник и котелок, он вытащил коробку спичек, спичка загорелась с треском и мгновенно осветила темноту. Волки побежали назад, но скоро опять воротились. Тимофей зажег вторую спичку, потом третью, четвертую. Каждый раз как он прекращал эту игру, волки приближались на один шаг. Он зажигал спичку - и волки останавливались. Это продолжалось целый час. Когда нанятые нами извозчики показались на косогоре, у Тимофея оставались последние спички. Услышав звон бубенчиков, топот лошадей и крик ямщиков, волки разбежались. Люди думали, что найдут Тимофея замерзшим, а он был с ног до головы в поту.
Он рассказал им про свое приключение. Те начали отыскивать разные принадлежности нашей кухни и нашли все. Два жареных цыпленка, на которые я рассчитывал, исчезли. Без сомнения, Тимофей впопыхах бросил их волкам вместе с другими вещами.
Мы надеялись, что излишне предупреждать Тимофея, чтобы он не позволял ямщикам выпрягать своих лошадей и уехать с ними, и в этом случае, как показали последствия, поступили неблагоразумно.
Глава LIII
Сурам
Тимофей был спасен от волков и прибыл жив да здоров, но прибыл на лошадях и с ямщиками, которых мы к нему послали, телега же была полностью разбита.
Я спросил людей, привезших Тимофея и разбитую телегу, сколько они возьмут до первой станции. Они запросили восемь рублей. С десятью рублями, которые я им уже дал, это составляло восемнадцать рублей, т. е. семьдесят два франка за одну станцию, не считая четырех рублей, выданных горийскому станционному смотрителю. Это было дорого. Я отказался, решив, чтобы Тимофей подождал здесь с телегой, пока не пришлю за ним почтовых лошадей с первой же станции.
Оставалось рассчитаться с хозяином. Я съел пять картофелин, а мои товарищи ничего в рот не брали. Он потребовал пять рублей, т. е. по четыре франка за каждую. Это было гораздо дороже лошадей.
- Дайте ему рубль, но не за картофель, а за пять часов, проведенных нами под его крышей, - произнес я, - рубль или плеть на выбор!
Хозяин не знал, на что решиться, и наконец согласился. Этот молодец выглядел так подозрительно, что в другое время иначе поступил бы, попадись ему кто-нибудь из нас безоружным; но наши двуствольные ружья, наши кинжалы нелегко переварились бы в его желудке. Он не попытался против нас даже слова вымолвить.
Мы сели уже в сани и хотели было двинуться, как ямщики раздумали, они предлагали свезти телегу до следующей станции за пять рублей. Мне наскучило спорить, и я согласился, но предупредил их, что заплачу им только по приезде. Это недоверие, по-видимому, нисколько не оскорбило их.
Лошадей запрягли в телегу, разбудили Тимофея, уже заснувшего возле огонька, заставили его сесть в повозку и объявили ему, что на этот раз и в будущем он должен следовать в авангарде. Тимофей не возражал, у него был только один недостаток, по крайней мере, с моей точки зрения, - я не хочу ставить ему в вину тех недостатков, за которые другие упрекнули бы его, - он был слишком ленив.
Было около четырех часов утра, и нам оставалось проехать двенадцать верст. Мы стали до такой степени равнодушны к опасности, что не спросили даже, хороша ли дорога.
К счастью, она была хороша. Мы прибыли на станцию в семь часов утра.
- Лошадей нет!
И это мы слышим в семь часов утра, зимой, когда метровый снежный покров за окном!
Без всякого объяснения я показал, но не подорожную, - да будет ведомо, как станционные смотрители в России ценят две казенные печати, - а плеть. В Гори я нарочно открыл чемодан и достал плеть, подаренную мне князем Тюменем, плеть, которою раз он убил одним ударом голодного волка, хватавшего князя за горло. Приглашаю тех из моих читателей, которые пожелали бы путешествовать по России, обратиться ко мне за формою плети, я с удовольствием готов раздарить всем секрет этого оружия.
После этого лошади как будто выросли из земли.
В десять часов мы были уже в селении Сурам.
- Лошадей!
- Нет их.
- Любезный друг, - посоветовал Муане, - наденьте какой-нибудь орден, хоть на шею, иначе мы никогда не доедем.
Я открыл чемодан, в котором хранились ордена, подобно тому, как в другом чемодане находилась плеть, - эти два великие побудительные средства, нацепил звезду Карла Третьего и повторил свое требование.
- Сейчас, генерал , - произнес станционный смотритель.
Через полчаса наши экипажи были заложены. К несчастью, саней не оказалось. Я заметил на крыше какие-то сани, но смотритель объяснил очень просто, что если бы они годились на что-нибудь, то, конечно, не валялись бы на крыше.
Мы поехали.
Почти час спустя миновали селение Сурам, увенчанное, как и Гори, великолепным, хотя и разрушенным замком.
Мы прибыли к подъему.
Судя по тому, что рассказывали о трудностях Сурамского перевала, подъем показался мне сначала не только легким, но даже приятным. Это был, по-видимому, незначительный склон безо всяких обрывов, тянувшийся только на четыре версты.
После часового подъема, по правде говоря не слишком трудного, мы достигли вершины горы, я даже не верил этому.
- В таком случае, - обратился я к ямщику, - нам остается только спуститься вниз?
- Так точно, - отвечал он.
Я посмотрел на Муане.
- Итак, вот этот знаменитый, непреодолимый Сурам, поздравляю Фино!
- Подождите, - сказал Муане, - еще не все кончено.
- Но вы слышали, что нам не остается ничего больше, как спуститься?
- Конечно, но спуски бывают разные.
- Есть ведь и спуск Куртильский .
- И потом спуск в ад.
- Ну, этот-то не труден. Вергилий говорит: Facilis descensus Averni .
- Как вам угодно, но мне сдается, что Фино прав, а Вергилий - нет.
- Полноте, вы упрямитесь.
- Вспомните о господине Мюррее и о его шестидесяти быках.
- Э, друг мой, - ведь англичане так эксцентричны! Ему, верно, рассказали, что с тридцатью быками можно за четыре часа переехать через Сурам, - вот он и взял их вдвое, чтобы совершить этот переезд за два часа.
Первые три версты вроде бы говорили в мою пользу, но далее с левой стороны начал открываться небольшой овраг, а склон сделался почти крутым, овраг уходил все глубже - лошади начали скользить. Мы видели впереди верхушки деревьев, по которым, казалось, сами должны были проехать, потом дорога круто повернула направо, и мы увидели даже дно оврага, который незаметно превращался в пропасть В глубине ее катился поток, - одна из речек, впадающих в Квирилу. Было ясно, что спуск кончится только тогда, когда мы будем находиться вровень с потоком, а поток был далеко.
У нас был превосходный форейтор, но он имел дурную привычку бить лошадей, лошади же отличались тем, что, когда их били, они бросались в сторону.
Лошадь, на которой ямщик сидел верхом, из-за удара кнутом поскакала в сторону, и они оба очутились по пояс в снегу. Поистине, что бы ни говорил г-н де Граммон, но есть бог и у форейторов, бьющих своих лошадей: наш форейтор кое-как вылез, а за ним показалась и лошадь, они упали в пол шаге от пропасти.
- Ничего, ничего, - произнес ямщик, взбираясь на свое прежнее место.
Он хотел сказать, что не произошло ничего особенного.
- Объясните ему, - попросил я Григория, - что это ничего особенного для него, но не для нас.
Как мы не предупреждали ямщика, все ему было нипочем, и он поехал еще быстрее, правда, его лошадь, менее упрямая, пользуясь опытом, которым не хотел воспользоваться человек, не бросалась уже в сторону, несмотря на удары, которые она продолжала получать.
Впрочем, при такой езде мы имели ту выгоду, что на случай падения завала он не настиг бы нас. Вызвало крайнее удивление то, что чем более мы спускались, тем дорога, по-видимому, уходила куда-то в глубь земли.
С тех пор, как мы покинули Тифлис, мы ехали, все поднимаясь - беспрерывно, хотя и незаметным образом - и, достигнув Сурамского перевала, сразу же наверстали то, что взяли бы по частям.
Спуск тянулся целых два часа, на всем его протяжении мы видели впереди вершины деревьев, наконец шум потока достиг наших ушей: значит, мы приближались к основанию долины. Сани, которые с вершины перевала сами собою наклонялись почти вертикально, угрожая при каждом толчке отбросить нас шагов на десять вперед, пришли в нормальное положение, и мы в течение нескольких минут катились параллельно потоку.
Мы вздохнули, но неожиданно раздались три ружейные выстрела, которые очень походили на пушечные. Если б это было на море, я бы предположил, что какой-нибудь корабль просит помощи.
Мы заметили нечто типа гимнастической площадки, признаюсь, при этом я расхохотался: какие это черти, духи, демоны вздумали заниматься гимнастикой в таком месте?
Возвышение, через которое мы переехали, позволило нам увидеть деревню, доселе скрывавшуюся от глаз. Я должен бы сказать "не деревню, а одни двери домов", самые же дома были засыпаны снегом. Перед каждой дверью были открыты проходы для сообщения с улицей. Я наивно вообразил себе, что это станция. На самом деле это была деревня Циппа, что в пятнадцати верстах от станции.
Телега сильно пострадала при спуске, она опрокидывалась дважды, а так как мне сказали, что остальная часть дороги будет еще дурнее, то я велел ямщикам оставаться в арьергарде и ехать тихо, лишь бы они присоединились к нам на другой день утром. Мы же сами отправились вперед.
Поднялся ветер, и начал падать снег. Я не понимал, каким образом остальная дорога могла быть хуже той, которую мы уже проехали, и если это была правда, то не мудрено, что мы по ней приедем на станцию.
Мы пустились дальше. Ручей тек в ущелье, и дорога, оставленная им для проезжих, которые, конечно, не могли сравняться с ним в скорости, была шириною не более саней. Это бы еще ничего, если бы можно было идти с ним хоть бок о бок, но дело в том, что с противоположной стороны высились скалы. Результатом всего этого было то, что дорога беспрестанно то возвышалась, то понижалась, как спина верблюда. Прибавьте к этому ручьи, низвергающиеся с горы для слияния с ручьем на дне ущелья, потоки, проложившие себе путь под снегом, оставив поверхность нетронутой и поэтому обманчивой, и вы немного сблизитесь с представлением о страшной дороге, по которой мы пробирались ночью, при ветре, способном сорвать рога - не говорю с быков, но с буйволов, и при снеге, мешавшем видеть в десяти шагах.
Всякий раз, как мы проезжали по одному из этих шатких мостов, переброшенных над ручьями, снег делался глубже, и сани падали в рытвину. Тогда лошади должны были напрячь все свои силы, чтобы вытащить их оттуда. Они поднимались вертикально на высоту пять или шесть футов, и при этом мы держались на наших багажах только с помощью приемов, которые сделали бы честь искуснейшему эквилибристу.
Одолев половину подъема, мы встретили солдат. Обменявшись с ними несколькими словами, ямщики обратились к нам:
- Вот эти солдаты уверяют, что там абсолютно невозможно проехать.
- А почему же нельзя?
- Три выстрела, слышанные нами, вызваны взрывом скал, а не ружьями.
- Зачем же взрывают скалы?
- Для расширения дороги.
- В таком случае, если дорога шире, то она, разумеется, должна быть гораздо удобнее.
- Удобнее будет завтра или послезавтра, но не нынче.
- Почему?
- Потому что дорога будет очищена.
- Стало быть, она еще не очищена?
- Нет, они не могли продолжать работу - ветер слишком силен там, наверху.
- Что же вы думаете об этом?
- Мы думаем возвратиться в деревню и ожидать, пока дорога не станет свободной.
Я осмотрел место, где мы остановились.
- Скажите им, что я согласен, если только они сумеют развернуться.
Григорий передал это ямщикам, но, что я предвидел, то и случилось: дорога была так узка, а края ее так скалисты, что лошадям невозможно было повернуть назад.
- Видите, надо ехать вперед, - сказал я Григорию, - итак: "Пошел! Пошел!".
Ямщики невольно были вынуждены двинуться вперед.
Мы поехали шагом, но так медленно, что два горца, выехавшие одновременно с нами из Циппы, настигли нас и шли за нашими санями.
На вершине перевала путь преградил обвал. Здесь дорога вместо плоскости представляла собой наклон по направлению к глубокому оврагу. Днем, в прекрасную погоду, когда видно, где ставить ноги, можно еще кое-как пройти, но ночью, при сильном ветре, при снеге, который хлещет вам в лицо, может закружиться голова.
Горцы, следовавшие за нами, ехали расчищать дороги: они везли с собой заступы.
- Спросите этих молодцов, - сказал я Григорию, - не могут ли они проложить нам дорогу.
Григорий задал им этот вопрос: они отвечали утвердительно и тотчас же принялись за дело. Я приподнялся на цыпочках: обвал был шириною в десять метров.
- Работы им будет до завтрашнего дня, - сказал я Муане, - мы перейдем пешком, а пустые сани кое-как перетащутся.
Мы преодолели препятствие, уцепившись за корни деревьев, чтобы не упасть в овраг и устоять против ветра, который, казалось, держал на свой счет пари, что мы не перейдем.
Если ветер бился об заклад, то он проиграл.
Настал черед саней. Горцы потянули их в сторону, противоположную оврагу, и сани прошли.
- Сколько еще верст? - спросил я ямщиков.
- Десять.
- Тогда, дорогой Муане, поезжайте, если вам угодно, в санях, а я пойду пешком.
- Я очень устал.
- Так садитесь в сани, а я пойду. Будьте спокойны, я пойду так же быстро, как сани.
Муане сел, но не миновал и ста шагов, как вдруг подскочил, словно подброшенный ракетной трубой. Дальше я уже не видал его. В результате одного из тех толчков, о которых я уже говорил, он, как из катапульты, был выброшен и упал на четвереньках в ручей. Я услышал в одно и то же время его смех и брань - и успокоился.
- Ну что, сядете опять в сани? - спросил я.
- Нет, благодарствую, - сказал он, - с меня довольно. Пойду пешком.