Мы шли, но так, что на каждом шагу вязли на поларшина с лишком в снегу. Пройдя версты две, Муане снова сел в сани. Я взял за руку Григория, и мы, держась друг за друга, пошли довольно безопасно, ведь каждый из нас имел теперь по четыре ноги вместо двух.
- Ступайте под руку с Григорием, - сказал я Муане, - а я возьму под руку одного из рабочих, другой будет смотреть за санями.
Таким способом мы отправились дальше.
- Что скажете вы о Вергилии? - спросил меня Муане.
- Ой, ой, что это такое? - воскликнул он вдруг с тревогой.
Мы остановились: огромный поток пересекал дорогу, извергая массу воды, которая должна была быть значительна, судя по производимому ею шуму. Эта исполинская щель, открытая в горе, имела вид столь мрачный, что мы остановились, вопрошая друг друга, идти ли нам вперед. К счастью, наши горцы знали это место и успокоили нас, когда один из них прошел первый. Мы отделались только тем, что прошли по колена в воде. Сани встретили много препятствий из-за скалистых берегов этого ручья, но и они прошли.
Теперь дорога стала понижаться, и мы снова очутились вровень с потоком.
Оставалось проехать еще шесть верст, а мы уже были в полном изнеможении, наши ноги до того замерзли, что мы их уже не чувствовали, со лба же катился пот.
Ветер усиливался, снег шел гуще. Надо было как можно скорее проехать этот перегон, - если бы в этом узком ущелье нас захватила метель, мы погибли бы.
Я первый предложил снова сесть в сани. Мы закутались в тулупы и заняли свои места. Два сопровождавшие нас горца уцепились за сани: мы оказывали им ту услугу, что ускоряли их путь, а они, в свою очередь, не давали нам опрокинуться.
Я закрыл глаза и предоставил себя случаю, - я сказал бы - провидению, если б считал себя настолько важной особой, чтобы провидение занималось мною.
Иногда я открывал глаза, но ничего не видел, кроме беспредельного снежного покрывала, которое ветер будто стряхивал перед нами, и ревевшего в двух шагах от меня в стороне потока.
Наконец мне показалось, что я заметил свет.
- Станция? - спросил я.
- Нет, деревня Молит.
- А станция?
- В трех верстах.
Все представлялось фантастическим в эту ночь, даже самое расстояние. Мы выехали в полдень, совершили за три часа подъем, спускались пять часов, воображая, что делаем четыре мили в час, и все-таки не могли проехать тридцати верст, т. е. семь с половиной миль.
Мы направились на огонек, светивший в маленькой гостинице. Мы вошли туда, полумертвые от утомления и голода. К счастью, нам достали хлеба, нечто вроде солонины, в которой в другое время мы бы ни за что не почувствовали потребности, а теперь она показалась нам превосходной.
Разумеется, попутчики-горцы приняли участие в нашей трапезе. Все это мы запили несколькими кружками легкого мингрельского вина, которое не причиняет никакого вреда, и снова сели в сани, предварительно спросив: хороша ли дорога от деревни до станции?
- Превосходная, - отвечал хозяин.
Мы поехали, напутствуемые столь утешительным уверением. Но, увы! Шагов через сто двое из нас уже были в снегу, а третий в воде.
Мы решились пройти остаток дороги пешком и при страшной метели достигли станции. Еще одна верста, и мы не доехали бы до ночлега: вся гора, казалось, дрожала словно от землетрясения.
Два часа спустя приехал посланец от Тимофея с известием, что телега не могла даже попытаться переехать гору и что надо послать сани и быков, если хотим увидеть наши вещи и Тимофея. Я не столько сожалел о Тимофее, хотя, как раритет, ценил его по достоинству, но очень сожалел о вещах и потому велел сказать Тимофею, чтобы он не беспокоился и что на другой день к нему придут на помощь.
Глава LIV
Молит
Вещи из саней были перенесены в комнату станции. Крайне утомленные Муане и Григорий не имели даже сил сбросить свои тулупы на скамью и лечь, - они просто упали на чемоданы и заснули. Сопротивляясь усталости больше, чем они, я кое-как приготовил себе постель и прилег.
Всю ночь станционный дом, хотя и прочно построенный, дрожал от ветра, который, казалось, хотел сорвать его. Два раза я вставал и выходил к воротам - снег падал беспрерывно.
Наконец рассвело, если можно было назвать это рассветом. Я потребовал одного расторопного казака, который за рубль согласился отправиться в деревню, где мы накануне ужинали, чтобы нанять там лошадей или быков и послать их в Циппу.
Казак явился с тем усердием, какое всегда выказывают его товарищи с целью заработать рубль, но тут почему-то через час он воротился. Выяснилось, что ветер был так силен, что даже у него не было никакой возможности выполнить мое поручение.
В три часа Григорий сел на коня. Буря немного утихла. Он достиг селения и говорил с начальником, который обещал послать сани и быков, лишь только будет возможность. Мы положились на это обещание.
День прошел в ожидании.
К четырем часам прибыл на санях какой то имеретин; его сопровождали, как и всякого дворянина, как бы он беден ни был, два нукера. Я редко встречал красивее этого человека, с его белым тюрбаном. На нем был грузинский костюм с длинными рукавами, бешмет под архалуком, турецкий пояс, на котором висели шашка, кинжал и пистолеты, наконец, широкие панталоны из лезгинского сукна, всунутые в сапоги, доходившие до колен. Он ехал из Гори и сообщил две новости: что нарочный прибыл в Гори с моими ключами, но не осмелился переправиться через Ляхву, и что Тимофей, закутавшись в свои шинели и тулуп, спокойно ждал перед добрым огоньком обещанной помощи. Он оставался без лошадей и ямщика: ямщик, привезший его из Сурама, видя, что он спокойно расположился у огонька, и не думая, чтобы скоро мог нуждаться в нем, уехал, а безгласный Тимофей даже и не пикнул на это.
Я заставил два раза повторить историю почтальона, не решающегося переехать реку, через которую обыкновенные проезжие, не вынуждаемые, как он, служебным долгом, переправились - с трудом, но без приключений. Только в России это делается.
Но вы спросите: как же письма, которые он везет, будут ли они доставлены?
Ну, их получат, когда почтальон оправится от страха .
В этот раз кухня была с нами. Мы пригласили имеретина к ужину, но так как день был постный, он отказался. Он имел с собою немного соленой рыбы, от которой уделил мне часть, и я с удовольствием ее принял, - так братски она была мне предложена.
Невероятна воздержанность этих разоренных помещиков - почти все они князья. Встретите такого князя где-нибудь в пути - он на коне, с соколом на плече, играет на мандолине, поет протяжную и печальную песню, за ним два живописно одетых нукера с великолепным оружием. У одного из нукеров в корзинке две или три соленые рыбы на постные дни, у другого соленая курица - на скоромные. Они останавливаются на почтовой станции и требуют себе чаю - обязательный здесь напиток, потом съедают втроем полрыбы или полкурицы, запивая вином из одного и того же стакана, и до следующего дня ничего уже не едят.
Прибыв к месту своего назначения, т. е. совершив тридцать или сорок миль за два дня, они издерживают всего пятьдесят копеек.
Наш имеретин не имел с собою сокола, но мандолина при нем была. Вечером, после обеда, когда мы услыхали звуки сего инструмента, мы отправились к имеретину под предлогом поблагодарить за рыбу и нашли его в углу комнаты, сидящим по-восточному на корточках, два его нукера полулежали возле него. Я ничего не видел прекраснее, грациознее и поэтичнее этой сцены.
Имеретин хотел встать, когда мы вошли, но мы не допустили до того. Он хотел отложить свою мандолину (видимо, чонгури - М. Б.) в сторону, но мы упросили его петь и играть. Все здешние напевы - это простые мелодии, медленные и печальные, но их можно часами слушать без утомления. Они убаюкивают вас, не усыпляя, и навевают грезы даже в состоянии абсолютного бодрствования. Я забыл сказать, что с Циппы мы были уже не в Грузии, а в Имеретии. Правда, Имеретия это тоже Грузия, но имеретинское наречие отличается от грузинского почти в такой же мере, в какой провинциальный говор от литературного французского языка. Имеретия некогда составляла часть Колхиды, история которой совпадает иногда с историей римлян, иногда с историей персов и почти всегда с историей грузин. Она была отделена, чтобы составлять часть царства Акбаров, - вид удела, принадлежавшего по праву наследнику грузинского престола, подобно тому, как герцогство Галльское принадлежит по праву наследнику английского престола, но с 1240 г. Имеретия стала независимой провинцией, которая имела своих царей, последним был Соломон Второй, умерший в Трапезу нде в 1819 году.
Кроме Имеретии, Колхида включала в себя два других княжества, одинаково независимых: Гурию и Мингрелию. Во время наших странствий мы захватим уголок первой и пересечем вторую.
В Европе не имеют понятия о красоте колхидского племени: особенно мужчины отличаются чудными формами и живописною походкой; последний нукер имеет княжескую осанку.
В Имеретии папаха сменяется тюрбаном. В настоящее время имеретины, гурийцы и мингрельцы более турки, чем русские. И тем не менее турки ведут с ними ожесточенную войну.
Не проходит и дня, чтобы лазы не перешли границу и не похитили женщину или ребенка для продажи их в Трапезунде. Несколько месяцев назад они похитили целое семейство, и так как гурийцы очень храбрый народ, вся деревня пустилась в погоню. Из опасения, чтобы дети не кричали, хищники завязали им рты. Одна девочка задохнулась, а другая, успевшая сорвать повязку, была брошена в реку, где и утонула.
В последнее время батумский консул, главная обязанность которого состоит в том, чтобы препятствовать торговле людьми, освободил из неволи мать и дочь, которые, будучи похищены вместе, были проданы в разные руки. Когда они опять сошлись, то оказалось, что мать и дочь позабыли родной язык.
Совершенно иное бывает с черкесскими женщинами, которые, находясь в жалком состоянии у себя дома, считают за великое счастье быть проданными. Грузинки, имеретинки, гурийки и мингрелки трепещут при этой мысли, защищаются и сопротивляются, как мужчины, чтобы не дать себя в плен. Впрочем, так как почти все они очень красивы, то часто случается, что паши и богатые турки покупают их и навсегда обеспечивают их будущность.
Мужчины одеваются или в грузинский костюм, или в черкесский, только вместо остроконечной грузинской папахи или круглой черкесской, они носят нечто похожее на тюрбан красного цвета. У простонародья головной убор черный, обшитый красным или зеленым галуном; у князей и вообще у богатых помещиков - белый, красный или голубой, вышитый золотом. У меня два таких головных убора: один подарил князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок девяти-десяти лет, другой - князь Соломон Ингерадзе, о котором в скором времени я буду иметь случай говорить.
Все эти народы по природе воинственны, находясь в постоянной опасности, были всегда готовы к бою. Считая жизнь за ничто, иногда при первых звуках буки, они стекались с оружием в руках и часто, не зная даже причины, убивали или рисковали быть убитыми, устремляясь на неприятеля, которого даже не знали. Буки - огромнейшая труба из бычьего рога. Мне удалось достать две такие трубы. Испускаемый мощной грудью звук буки слышен более чем на милю.
Мы провели вечер - я, слушая имеретина, беззаботно игравшего на мандолине, а Муане, рисуя его.
К ночи буря утихла, и небо прояснилось. Эта перемена вызвала небольшой мороз, градусов в пятнадцать, отчего дорога могла несколько улучшиться.
Утром следующего дня, видя, что несмотря на обещание начальника, никто не появляется, Григорий сел на коня, решив в случае необходимости ехать до Циппы.
Благодаря всему этому мы теряли время, которое было для нас дорого: пароход отправлялся 21 января, а семнадцатого мы находились еще на полпути, хотя и выехали 11 января. Мы проехали около тридцати пяти миль за шесть дней, т. е. по пяти миль в день.
Григорий возвратился в полдень: он доехал до деревни, где нашел телегу у ворот, а Тимофея у огня. Он нанял за три рубля сани и четырех быков, и Тимофей прибыл, торжественно ведомый, словно ленивый король. Казалось, он был ни доволен, ни недоволен прибытием Григория. Если бы за ним не приехали, он никогда не подумал бы сдвинуться с места. Ну, и обормот этот Тимофей, и как я сожалею теперь, что Муане не зарисовал его!
Тимофей прибыл в час дня. В нашем распоряжении было трое саней, и я решился воспользоваться этим: помимо этого, я хотел сделать приятное моему имеретину, и так как смотритель очень нагло отказал ему в лошадях, то я решил отвезти его с двумя нукерами. Смотритель не сопротивлялся, пока не узнал наше намерение: но лишь только заметил, что Лука становится нашим попутчиком, объявил, что сани и без того слишком нагружены и что ехать в них таким образом нельзя.
Я настаивал на своем. К несчастью для смотрителя, я настаивал слишком учтиво - дурная привычка быть воспитанным в конечном итоге неоднократно заставляла меня в течение жизни колотить многих извозчиков: грубый человек всегда принимает учтивость других за слабость.
Молитский смотритель пребывал в таком же заблуждении - он протянул руку, чтобы вырвать вожжи из рук нашего ямщика, но не успел он еще дотронуться до них, как удар кулаком по системе, преподанной мне Лекуром лет двадцать назад и с тех пор служившей мне, по-видимому, хорошо, свалил смотрителя в снег. Он встал и пошел в дом.
Не упрекая себя ни в чем, я отправился в конюшню, взял еще трех лошадей и велел запрячь их по одной в каждые сани. Лука хотел заплатить за этих трех лошадей, так как мы брали их для него, и пошел для уплаты прогонов к смотрителю, которого он нашел удивительно кротким. Он возвратился, и мы отправились.
Муане ехал впереди с Григорием, потом я с Лукой, а за нами Тимофей и два нукера. Каждую минуту наш ямщик оборачивался, чтобы посмотреть на последнего своего сотоварища. Я осведомился, отчего он так часто любопытствовал - это, будучи доведено до крайности, подвергало меня самого опасности. Мне отвечали, что он беспокоится о своем младшем брате, который управлял лошадьми в первый раз. Это объяснение не было утешительно для Тимофея и двух нукеров: время было выбрано неудачно, а дорога слишком опасна для того, чтобы на ней учиться форейторству.
Но случилось совсем наоборот: наш ямщик, оборачиваясь из сострадания к брату, выбился из колеи и опрокинул нас. Впрочем, тронутый добрым чувством, приведшим к этой ошибке, я довольствовался заметить ему, что я так же был его братом, - правда, хотя в менее близкой степени, но, так как я заплатил ему, чтобы прибыть здоровым и невредимым на станцию, то он, по крайней мере, обязан разделять свое участие между нами обоими. Он извинился, говоря, что из любви к брату никак не мог удержаться, видя негодную дорогу, чтобы не обернуться и не закричать ему: "Берегись!". Предосторожность имела положительный результат, брат его не опрокинулся, но зато мне досталось.
Мы двинулись вперед.
Мой ямщик имел сходство с теми мучениками Данта, которым сатана свернул шею, вследствие чего у них головы были повернуты к пяткам, но Дант не имел намерения сделать ямщиками этих осужденных на вечную муку.
В ту минуту, как я размышлял об этом, наш ямщик заметил еще одно препятствие и опять обернулся, чтобы предупредить брата, и вывалил нас в снег высотою в шесть футов.
Подойдя к ямщику, я остановил его лошадь, позвал Григория и просил его перевести слово в слово этому чересчур доброму брату мою речь. Она была коротка, безо всяких околичностей и состояла из нескольких слов, произнесенных весьма выразительно:
- Предупреждаю тебя, что если ты обернешься еще раз, я хвачу тебя плетью по роже, - и чтобы он не тешил себя той мыслью, что я, имея намерение, не смогу его исполнить, я показал ему плеть.
Он поклялся всеми богами, что если бы он даже увидел перед собою пропасть, то и тогда никогда уже не обернется.
Но не проехали мы и одной версты, как он обернулся - и в одно мгновение Лука и я растянулись на земле. Я в ярости поднялся и хотя не чувствовал никакой боли, но видя, что это наконец походило на издевательство, которое чрезвычайно расстроило меня, я привел в исполнение обещанную исправительную меру, правда, я двинул его не по физиономии, а по плечу - как Цезаря при Фарсале.
Я велел младшему брату ехать впереди. Тогда сцена переменилась, но не театр, а актеры, и мы стали зрителями спектакля, вместо того, чтобы самим давать его.
Тимофей и два нукера вместе с санями начали без конца падать, и эти падения по своим живописным и разнообразным результатам далеко превзошли три наши падения. В этом отношении мы были еще во младенчестве искусства, а Тимофей с товарищами обладали им в совершенстве. Впрочем, была минута, когда мы все, будто бы по сговору ямщиков, лежали в снегу.
Это не могло продолжаться долго, и не потому, чтобы мы получили ушибы, а потому, что все эти события значительно замедляли наш путь. Мы отпрягли от каждых саней по лошади, и Лука со своими нукерами сели на них верхом, сделав из наших тулупов подстилки вместо седел.
С этой минуты дела пошли лучше, и за исключением Муане, который, переправляясь через реку, споткнулся об камень и упал ничком в воду, и Тимофея, покатившегося в овраг, но, к счастью, успевшего уцепиться за дерево, - мы прибыли на станцию целы и невредимы.
Ночь приближалась, но горы постепенно понижались, и мы могли думать, что каждый спуск оканчивается равниной. Но за спуском опять следовал подъем, и воображение отодвигало плоскость к концу следующего спуска.
Так продолжалось более часу.
Наконец мы прибыли к Квириле и на ее берегу нашли паром. Нам надо было сойти, ибо сани из-за мелководья реки могли переправиться только порожняком.
В этом месте над рекой возвышалась громадная гора, на которую нам предстояло взобраться. Она была увенчана развалинами древней крепости, силуэты которой обрисовывались на снегу черными острыми углами. Я обратился к Луке с вопросом, не знает ли он чего-нибудь об этих развалинах.
Он начал смеяться, не отвечая, я стал настаивать все более упорно.
- Мы, имеретины, - сказал он, принужденный мною отвечать, - люди простые, над которыми было бы несправедливо с вашей стороны иронизировать, ибо мы только повторяем то, что наши отцы говорили нам.
- А что говорили ваши отцы? - спросил я его.
- Да что-то похожее на басню, которой нельзя верить.
- Какая же это басня?
- Хотите послушать?
- Конечно.
- Они рассказывали, что эту крепость построил в незапамятные времена человек, пришедший с неведомой земли, по имени Язон. Он хотел похитить Золотое руно (золотую овчину). Разумеется, я нисколько этому не верю, но всякий простолюдин в Имеретии укажет на эти развалины, называя их развалинами замка Язона, и расскажет ту же самую басню. Ну, как, - добавил он, - эта история о Золотом руне разве не заставила вас смеяться?