Мы остановились у ворот гостиницы, разделенной на две половины. Меньшее отделение, образующее мелочную лавку или нечто вроде этого, имело десять квадратных футов. Здесь продавались самые необходимые товары, сваленные в кучу с первобытной простотой: хлеб, сыр, сало, свечи, вино, масло.
Два мальчика, из которых старшему можно было дать девять лет, были служителями этого храма Меркурия.
Второе отделение одновременно было залом, столовой и кухней. Большой очаг, дым которого уходит через отверстие в потолке, горел посредине. Над всем этим возвышался чердак, куда взлезали по большому бревну, на котором были высечены ступени наподобие лестницы.
Здесь я и поместился. Для нас стали варить яйца и готовить курицу, жареную на вертеле.
Один из мальчиков принялся скоблить меня с ног до головы ножиком, как будто имел дело с рыбой или морковью. Я вымыл лицо и руки грязной водой Гиппуса - да позвольте мне предпочесть древнее имя новому - и обсушил их на солнце.
Выехав из Тифлиса, мы не могли достать ни одной салфетки, которой бы можно было утереться. Мои платки и салфетки были в чемоданах, но, как вы помните, ключи от них остались в Тифлисе, а почтальон, отправленный за ними, который не более как за двое суток мог прибыть в Кутаис, еще не приезжал, хотя был в дороге уже девять дней.
Жестоко не есть, тяжело не пить, соблазнительно поспать; но для человека, привыкшего ко всем необходимым туалетным вещам в своей спальне, нет ничего тяжелее, чем не мыться.
Когда Муане и вьюки прибыли, яйца уже испеклись, курица изжарилась, и лошади были готовы. Нам оставалось проехать только семь верст до Новых Маран.
Я опять сел в сани, доверившись уверениям, что дальше дорога будет получше.
Мы потратили полтора часа на эти семь верст по жидкой грязи, которую сани разбрызгивали наподобие плывущего корабля.
Мы скоро увидим Фаз и можем отправиться на пароходе до Поти, т. е. до Черного моря. Правда, мы должны были приехать в такую погоду, когда на море начинаются штормы, но лучше, наконец, если непременно надо утонуть, то уж утонуть в воде, нежели в грязи.
Я имел письмо к князю Гигидзе - начальнику Новых Маран.
Эта колония населена скопцами. Я уже говорил в первых книгах моего "Путешествия по России" об этой секте - одной из семидесяти двух ветвей православия. Те из читателей, которые пожелают иметь более подробные сведения об этих фанатиках, пусть прибегнут к главе, рассказывающей их происхождение, излагающей их обычаи, объясняющей их цель; здесь, чтобы повторить то, что необходимо знать в первую очередь, мы скажем только, что после первого ребенка эти несчастные холостят себя и делают бесплодными своих жен с помощью операций, почти так же болезненных для одного пола, как и для другого.
В такой стране, как Россия, где население невелико по сравнению с территорией, эта ересь считается преступлением почти наравне с изменой. В России, где государи при восшествии своем на престол даруют почти всегда амнистию - если не полную, то, по крайней мере, очень обширную, - скопец никогда не пользуется никакой царской милостью.
Я часто имел возможность во время моего путешествия встречать этих несчастных, которые живут разрозненно и редко скапливаются в одном месте в большом числе.
Здесь же мне довелось увидеть целую колонию этих странных еретиков.
Четыреста человек, переставшие быть мужчинами, собрались в одном месте. Увидав мои сани, остановившиеся возле них, пятеро или шестеро этих несчастных прибежали, - нет, скопцы никогда не в состоянии бегать, - пришли выгрузить мой багаж; у них страсть к наживе борется с немощью тела и делает их, если не деятельными в работе, то, хотя бы, упорными в ней. Ничего нет печальнее этих привидений в серых одеждах, с тонким пискливым голосом, с преждевременными морщинами, болезненной полнотой и с отсутствием мускулов.
Два скопца едва могли нести чемодан, который наш ямщик подбрасывал одной рукой на плечи и снимал в сенях. Шестеро скопцов несли красный сундук весом всего около ста кило.
Разумеется, среди них нет ни одной женщины. Оскопившиеся женщины создают особые колонии. Зачем соединять эти две развалины человеческих существ, охотно отделившихся друг от друга?
Хотя обыкновенно скопцы холостят себя только после женитьбы и после рождения первого ребенка, многие из виденных нами были слишком молоды для того, чтобы исполнить этот первый долг природы. Это спешили делать те, кому фанатизм не позволял больше ждать. Благодаря этому они в двадцать лет походили на пятидесятилетних старцев. Они были тучны и уже с морщинами; разумеется, ни один волосок не вырастал на бесплодном и пожелтевшем лице.
Я расспрашивал полковника об их характере. К несчастью, он был невеликим наблюдателем и жаловался только на одно обстоятельство: на то, что колония его не увеличивалась.
Впрочем, я успел получить от него некоторые сведения.
Его поселяне имеют все недостатки женщин, не владея, разумеется, ни одним из их достоинств.
Они сварливы, но споры их всегда ограничиваются только одними пустыми угрозами.
Они сплетники, и когда случайно один из них расхрабрится ударить другого, то побитый не отплачивает тем же, а со слезами уходит жаловаться на своего противника.
Скопцы чаще всего скупы; некоторые, несмотря на барыши, какие они получают в этом грязном уголке, владеют капиталом от четырех до пяти тысяч рублей, которыми могут располагать по завещанию и почти всегда жертвуют его в свою общую пользу, безо всякого вмешательства со стороны властей.
Они содержат лодки на Риони, когда в зимнее время, вследствие мелководья, маленький пароход не может ходить по реке.
Полковник Романов предупредил нас не давать им свыше шестнадцати рублей, сколько бы они ни запросили, ибо эту цену, хотя и не установленную официальным тарифом, следует дать им по справедливости.
Они сначала запросили двадцать пять рублей и наконец согласились на предложенную нами плату.
Мы никак не могли убедить их отправиться в тот же день, а это было для нас важно, так как наступило уже 20 января. Полковник успокоил нас, говоря, что пароход отправляется только 22-го вечером.
Через два часа после нашего прибытия полковник велел приготовить обед, взяв у нас позволение разделить его с нами.
Пока мы обедали, мои исследования колонистов возобновились.
Скопцы отвечают с отвращением, что вполне понятно, на задаваемые вопросы; однако перед полковником они не посмели хранить полное молчание, и он сумел добавить еще несколько подробностей к тем, какие уже сообщил…
Во время обеда полковника зачем-то вызвали: он вышел и тотчас же воротился. Какой то имеретинский князь, спешивший из Кутаиса, желал воспользоваться моей лодкой, предлагая взять на свой счет половину издержек. Я отвечал, что за исключением этой последней статьи, он может распоряжаться лодкой. Он было настаивал, но я остался непоколебим, и князь принужден был уступить моей воле. Когда дело было улажено, он вошел, чтобы поблагодарить меня. Это был прекрасный молодой человек 28 или 30 лет, одетый в белую, как снег, черкеску, с оружием и золотым поясом; под черкеской был бешмет розового атласа, а под ним другой, шелковый - перлового цвета. Широкие шаровары, заправленные в высокие сапоги, были такого же белого цвета, как и черкеска. Его сопровождал слуга, почти так же щегольски одетый, как и барин.
Он благодарил меня по-грузински: Григорий переводил его слова. Он ехал в Поти и спешил прибыть туда, чтобы присутствовать при высадке брата князя Барятинского , направлявшегося в Тифлис и до Поти следовавшего на пароходе, который должен был доставить нас в Трапезунд - стоянку французских пароходов.
Князя звали Соломон Ингерадзе .
Мы условились ехать утром как можно раньше, но полковник, знавший своих людей, заранее предупредил нас, что мы не должны рассчитывать на отъезд ранее восьми часов.
Скопцы имеют сходство с женщинами еще в том отношении, что их чрезвычайно трудно заставить встать с постели, если только доски, на которых они спят, можно назвать постелью.
Князь пил кофе с нами и пришел в ужас, что не мог выехать в пять часов утра; сознание, что князь Барятинский высадится, и он не будет встречать его, приводило князя в отчаяние. Я хотел знать причину этого беспокойства, и оказалось, что он начальник того участка, по которому брат наместника должен был проехать из Поти в Кутаис.
Мне приготовили постель в той самой комнате, где мы беседовали; постель заключалась в стеганом одеяле из пике с простыней, пришитой к самому одеялу.
Мы поднялись в шесть утра, но, несмотря на настояния князя Ингерадзе, смогли выехать только в десять. В час отъезда я хотел было похлопотать насчет провизии, но Григорий по лености, которую я простил бы скопцу, но ему не прощу, уверил меня, что вдоль всей дороги есть селения, где мы можем запастись съестным.
Мы простились с маранским начальником и, поторапливаемые князем, тем более спешившим, что мы и так уже опоздали на целый час, спустились в барку. При этом по милости крутого берега Риона мы едва было не сломали себе шеи.
Пусть позволят мне сделать для Риона то же, что я сделал для Усть-Цхенис-Цкали, т. е. называть его древним именем - Фаз.
Фаз, в том месте, где мы сели в лодку, широк почти не менее Сены у Аустерлицкого моста, но вовсе не глубок; поэтому лодки, которые ходят по реке, делают длинными, узкими, плоскодонными. Помимо этого, мы убедились в правильности слов скопцов, которые отказались ехать ночью; через каждые сто шагов течение реки замедлялось из-за стволов деревьев, вырванных с корнем.
На нашей лодке было три скопца - этих несчастных и обреченных: один стоял у руля, двое были на веслах. Порою с одного конца лодки на другой они передавали своим тонким голосом какое-нибудь слово и снова впадали в унылое молчание. Ни разу за все плаванье ни один из них не издавал звука, который походил бы на пение.
Дант позабыл этих лодочников в своем "Аду".
В полуверсте ниже того места, где мы спустились, Гиппус, - выше я пробовал написать его новейшее название, - впадает в Фаз, принося тысячи льдин. А до того ни одна льдина не виднелась на поверхности реки.
Нам сказали, что по всему пути мы найдем множество водяной дичи; и действительно, мы подняли, хотя и на далеком расстоянии, несметные стаи уток.
Спрошенные нами скопцы решились ответить, что далее за селениями мы увидим птицу, менее дикую. Взамен этого на стволе каждого дерева, поднимавшегося из воды, гордо сидел готовый нырнуть баклан, который иногда действительно нырял и опять показывался с рыбой в клюве.
Еще на Волге мы узнали благодаря нашим зубам и в ущерб им - что убитый баклан то же, чем был Ахилл живой, т.е. неуязвимый, а потому мы оставили бакланов Фаза преспокойно заниматься рыболовством.
Впрочем, предсказание наших скопцов сбывалось: чем более мы удалялись от колонии, тем менее дичились утки. Первые признаки голода заставили нас стрелять по ним и промахнуться, что случается на воде вследствие неустойчивого положения с самым опытным охотником.
Наконец мы точнее измерили расстояние и начали бить их, к великому отчаянию нашего бедного князя, который видел остановку в каждой убитой утке. Он вытащил из кармана черкески кусок копченой осетрины, слуга его вынул из узла кусок хлеба и, предложив нам разделить трапезу - более чем умеренную, от которой мы отказались, в полном убеждении, что будем иметь более изобильный завтрак, - они стали есть с жаром, тем более делавшим честь их воздержанию.
Была пятница, а всякий православный христианин соблюдает в этот день пост, - хотя не полный, но зато строгий. Как жалко было смотреть на эти розовые лица и белые зубы, работавшие над черным хлебом и рыбными квадратиками, твердыми как сухари! Мы сожалели о них, думая о будущем нашем завтраке из жареных уток с доброй яичницей и даже не подозревая, что и нас ожидал пост, гораздо строже их поста.
Действительно, когда голод начал тревожить нас, мы поинтересовались у своих гребцов, далеко ли до деревни.
- Какой деревни? - удивились они.
- А той, где мы должны завтракать, черт побери!
Они посмотрели друг на друга, не скажу смеясь, - за два дня, проведенные в их обществе, мы не видали улыбки ни на одном лице, - но с гримасой, которая у них заменяла улыбку.
- Деревни здесь нет, - отвечал рулевой.
- Как, нет деревни?!
- Да так: нет и нет.
В свою очередь мы - Муане и я - взглянули друг на друга, затем на Григория. Он покраснел, чувствуя себя виноватым.
- Почему же вы говорили, - спросил я, - что на этом пути встретим деревни?
- Я думал, встретим, - ответил он.
- Как же вы думали это, предварительно не разузнав хорошенько?
Григорий не отвечал. Больше я уже не упрекал его, - да и его восемнадцатилетний желудок говорил громче всяких упреков.
- Спросите, по крайней мере, у этих окаянных гребцов, - сказал я ему, - нет ли с ними какой-нибудь провизии?
Он перевел мой вопрос. Оказалось, что у них есть хлеб, и ничего больше.
- Пусть они уступят нам немного хлеба, - имея хлеб, не умрешь с голода. Черт побери вас всех с деревнями на дороге!
- Они говорят, что их хлеб черный, - произнес Григорий.
- Ну, не очень-то приятно есть черный хлеб, - сказал я, вынимая свой ножик, - но, впрочем, за неимением белого… - продолжал я, обратившись к скопцам: - Хлеба!
Они произнесли в ответ несколько слов, смысла которых я не понял.
- Что они говорят? - спросил я Григория.
- Хлеб им нужен самим.
- Канальи! - Я поднял плеть.
- Надеюсь, - послышался голос Муане, - вы не будете бить женщин.
- Спросите их, по крайней мере, в котором часу мы прибудем в деревню, где можно пообедать.
Мой вопрос был передан в точности.
- В шесть или в семь, бесстрастно отвечали они.
Было одиннадцать часов.
Глава LVIII
Дорога от Марана до Шеинской
Я посмотрел на князя, готовясь принять предложение, сделанное им в начале завтрака. Однако завтрак был окончен, рыба обглодана до последней косточки, хлеб съеден до последней крошки. Оставались утки, но мы не могли есть их сырыми, а наши гребцы не позволяли развести огня в лодке.
Конечно, мы могли остановить лодку силой и разложить огонь на берегу, но при одной мысли об отчаянии бедного князя, если бы это было приведено в исполнение, мы отложили свое намерение. Будь другая река, мы напились хотя бы воды, которая всегда служит подмогой голодному желудку, но вода Фаза так желта, что способна навсегда вызвать отвращение к речной воде.
Я завернулся в шубу и старался заснуть.
Муане стал стрелять направо и налево, - он также пытался развлечь себя, не имея возможности утолить голод. Еще три или четыре утки были убиты, стоило только изжарить их, и нам хватило бы еды на три дня.
Иногда я открывал глаза и сквозь мех моей шубы видел, что окрестности принимали все более величественный вид. Леса, по-видимому, делались выше и гуще, огромные лианы вились вокруг деревьев, густой многолетний плющ разросся до того, что походил на стены из зелени. Посреди всего этого стояли исполинские голые деревья, протягивавшие белые сухощавые ветки, похожие на скелеты, и на них неподвижно сидели орлы, испуская печальный, пронзительный крик.
Князь, которого мы расспрашивали обо всем виденном, сказал, что летом эти леса великолепны, но изобилуют большими лужами, которые никогда не высыхают, так как солнечные лучи не достигают их. Под каждым кустом скрываются очень опасные черные и зеленые змеи. Бегают стада ланей, кабанов и косуль; охотясь на них, нельзя избежать лихорадки и укуса змей.
Не без причины древние сделали из Медеи отравительницу: климат и страну они выражали в одном символе.
Особый характер Фаза составляет крутизна его берегов. Вода, омывающая берега с обеих сторон, обрушивает землю, поэтому берега с обеих сторон вертикально возвышаются футов на пятнадцать. В зимнюю гололедицу путешественники делаются пленниками реки.
Через каждые четверть часа мы спрашивали, сколько пути осталось еще до деревни, где мы могли бы пообедать, и всякий раз скопцы с бесстрастием, которое меня бесило, отвечали: шесть верст - пять верст - четыре версты - три версты…
Наконец, примерно в половине седьмого вечера, нам указали на какую-то деревню. Но тут мною овладело беспокойство иного рода: каким образом мы взберемся на высокие берега, которыми почти что заперт Фаз?
Я не спускал глаз с берега и не находил ни единой лестницы, ни единой тропы. Мы уже довольно основательно познакомились со страной, убедившись, что если природа не приходила здесь на помощь путнику, то человек никогда не давал себе труда помочь ей в этом. Действительно, нужно затратить много усилий, чтобы сделать лестницу и устроить дорогу для каких-нибудь пятидесяти путешественников, которые будут следовать ежегодно из Поти в Маран. Не имея же удобств, путешественник проедет мимо, и жители этих мест не будут им потревожены. Вот все, чего требуют эти люди!
И в самом деле, зачем хлопотать о продаже нескольких яиц и старой курицы? Пятидесяти путешественникам в год нужно сто яиц и пятьдесят кур. Я сильно подозреваю, что им выгоднее продать красивую девушку за двести рублей или красивого мальчика за тысячу пиастров.
Один из наших гребцов соскочил на берег и веревкой подтянул лодку. Князь Ингерадзе со слугой принялись кинжалами выдалбливать ступеньки, потом, став на них, протянули к нам руки, и мы благодаря этому поднялись на вершину крутого берега.
В ста шагах от реки был дом или, вернее, конюшня, которую лодочники назвали гостиницей для путешественников. Снег вокруг на фут высотою, только в некоторых местах более открытых солнечным лучам полуденный жар растопил его и превратил в грязь.
Мы направились к конюшне и отворили дверь. Увиденное нами заставило бы попятиться даже калмыка. Посреди конюшни горел огонь, дым валил, куда только мог, человек двадцать в группе, напоминавшей обстановку пещеры капитана Роланда из "Жиль Блаза", вокруг огня; старая колдунья прислуживала им. Псы лежали возле - те гадкие псы, которые составляют нечто среднее между волком и лисицей и начинают попадаться у границ Турции.
Лошади, привязанные вдоль стен конюшни, ржали, бились, брыкались, усмиряемые хозяевами с помощью здоровенных кнутов. Лишь свиньи были исключены из этого общества людей и животных - и это большая несправедливость, ибо известно, что турки, уже преодолевшие отвращение к вину, еще не смогли сделать того же в отношении этих животных.
Мы осмотрелись окрест себя. Не было ни одного места свободного - ни возле огня, ни у стен. Каждый был занят своим обедом: один готовил кашу, подливая в нее масло, другой варил в горшке курицу, третий ел тухлую рыбу, от которой французская собака отвернула бы нос.