Бесспорно, в ней было много фантастического. Нельзя же в самом деле поверить в появление каких-то водяных, пытавшихся задержать путешественников! И вместе с тем изложение отличалось точностью, последовательностью, какой-то подкупающей достоверностью деталей.
Заинтересовавшись рассказами о баснословно богатой корге, то есть отмели, где собираются моржи, зверопромышленники отправились на поиски ее. Из устья не названной в повествовании реки они выходят в море, держа курс "промеж сивер на полуношник", иначе - на северо-восток. Вскоре им преграждает путь какая-то загадочная "мертвая вода". Согласно описанию могучая рука поднимается из пучины. Судно перестает слушаться руля, хотя погода стоит безветренная.
Всех охватывает ужас. Однако чары спадают, и судно под парусом и веслами снова весело бежит по волнам.
По пути к заколдованной корге приходится преодолеть еще несколько таких же сказочных препятствий. Путешественники приходят к мысли, что водяной упорно не желает пускать их дальше. Корщик (очевидно, сам Веденей) творит молитву. Но молитва не помогает.
Надвинулись льды.
"И понесло нас неволею на сивер, - пишет автор "скаски", - и несло три дни. И стали ждать лютыя смерти, голодны и холодны, сами себе пути не знаем…"
Однако спустя несколько дней зверопромышленники увидели землю.
С волнением Петр Арианович вчитывался в описание:
"Оная реченная земля обширна есть. Берега ее подлеглы (не круты). Посредине гора, ей же высота не мене пяти сот сажон".
Зверопромышленники решили добраться до неведомой земли. Возможно, там и была богатейшая корга, о которой толковали на материке. В этом случае обеспечена была бы благополучная зимовка на острове, вдоволь мяса и жиру для топлива.
Но как туда добраться сквозь сплошные льды?
"Уже не о заморной кости (бивнях) помышляли, а токмо о спасении живота своего", - пояснял автор "скаски".
Двинулись к темневшим на горизонте горам, таща коч по льду волоком. Но ведь двигались и льды. Они продолжали свой путь, огибая землю.
Зверопромышленники поволокли бы коч бегом, если бы не мешали нагромождения льдин. С ужасом видели, как земля отдаляется от них как бы медленно поворачиваясь вокруг своей оси.
На другой день она исчезла совсем, будто нырнула под воду или растаяла в воздухе, как мираж.
Неизвестно, как вернулись землепроходцы на материк. Часть их, по словам Веденея, погибла на обратном пути от голода.
В родных местах путешественников встретили неприветливо. Веденей жалуется:
"Награждения нам за наше терпение нету, и веры нам и нашим словам про дивный в море камень не имут…"
С тем большей убеждающей силой звучат заключительные слова "скаски".
Автор ее обращается к "русским людям, которые проведывать новые землицы идут". Настойчиво уговаривает их двинуться по его следам, чтобы найти "землицу", которую он видел среди льдов в океане.
Дальше, впрочем, указываются уже чисто сказочные "приметы": "Егда мертвую воду пройдешь, поворотишь", "егда птиц летящих узришь, то вскорости и быть той сказанной земле…"
Исходный пункт, во всяком случае, был ясен. Это могло быть только устье Колымы. Значит, путь "Веденея со товарищи" пролегал между Новосибирскими островами и островом Врангеля.
А если так, то увиденная им земля была именно той, мимо которой прошел Текльтон, не заметив ее, и которую угадал, которую увидел сквозь мглу и туман Ледовитого океана весьегонский учитель географии.
- Продолжим эту линию от устья Колымы, - сказал Петр Арианович. - Она поднимается на северо-восток. Где-то здесь зверопромышленники вошли во льды, и в этой точке пересеклись обе линии: путь, по которому следовали наши землепроходцы, и путь дрейфующего корабля Текльтона.
Мы с Андреем жадно всматривались в беловато-голубое пустое море, где красным пунктиром обведено было несколько силуэтов.
- Очень длинный остров, по-видимому, несколько выгнутый к северо-западу, - пояснил Петр Арианович. - А возможно, и группа островов. В существовании их в этом районе я убежден не меньше, чем в существовании Весьегонска, где мы находимся с вами сейчас…
И мы снова, уже втроем - сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими косами, - наклонились над картой, с трепетом радостного ожидания вглядываясь в нее.
За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:
- Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я видел ее еще яснее…
Глава восьмая
ВПЕРЕД, К ОСТРОВАМ!
Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.
В острова на окраине Восточно-Сибирского моря поверили сразу, без колебаний и сомнений. Нам очень хотелось, чтобы там были острова.
Петр Арианович не взял с нас никаких клятв - ни на мече, ни на Библии, - но молчание подразумевалось.
Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные украшения, казалось, многозначительно щурились и мигали нам: "Молчание, мальчики, молчание…"
Удивительно хорошо было на улице! Тихо и бело. Под ногами - поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой - Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
Даже привычный Весьегонск выглядел сейчас по-другому.
Мы оглянулись. На деревянный тротуар падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета…
Поспевая за быстро шагающим Андреем, я заметил, что он размахивает рукой, будто отбивая такт.
- Слушай, как это? - бормотал он. - "Умными очами… Я вижу умными…" А дальше?
- О чем ты, Андрей? - спросил я испугавшись. Мне было известно, что он не любил и даже презирал стихи, считая, что это "занятие для девчонок".
Андрей остановился, взмахнул рукой и, повернув ко мне воодушевленное лицо, освещенное звездами, продекламировал:
Напрасно строгая природа
От нас скрывает место входа
С брегов вечерних на восток.
Я вижу умными очами:
Колумб российский между льдами
Спешит и презирает рок…
Откуда это, помнишь?
- Ломоносов?
- Ну да! На уроке русского языка читали. У Ломоносова сказано: "умными очами"!.. Понимаешь? Будто это он о Петре Ариановиче нашем!
Мы расстались с Андреем у крыльца моего дома. Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
- Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…
Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.
То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня.
И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
На приветливое: "Ты, Леша? Войди!" - открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка - мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений!
Видимо до сих пор мы оставались для нее "теми с улицы… которые подглядывали…".
Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
- Эй! Ноги надо вытирать!
Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
Она похожа была в это время на кошку, которая встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на "вы", потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
Наш учитель шутливо называл ее Елизавет Воробей.
- Не робей, Елизавет Воробей, - повторял он. - Пробивайся, проталкивайся вперед!
- Почему так зовете ее - Воробей? - недоумевали мы.
- По Гоголю. Помните, у Николая Васильевича? В список плотников, каретников, кузнецов вдруг чудом каким-то затесалась женщина - Елизавет Воробей… Вот и наша такая же. По сердцу ей только мужская профессия.
Он, конечно, шутил.
Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: "Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!" - как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки, и мы снова поворачивались к Петру Ариановичу.
Наш учитель географии садился на своего конька.
Это был чудесный конек-горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…
Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: "Горькое одиночество ума и сердца". Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Может быть, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза?..
Что касается нас, то круг наших друзей после знакомства с Петром Ариановичем значительно расширился.
Твердой рукой отстранив теснившихся вокруг индейцев в устрашающей боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул вперед суровый корщик Веденей. Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизились Ермак и Дежнев. За высокими казацкими шапками и тускло поблескивающими из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и треуголки Лаптевых, Овцына, Челюскина.
Они с разных сторон сходились к нам, знаменитые русские путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.
От берегов Тихого океана спешил Иван Москвитин. С голубого Амура - Поярков и Хабаров. С Камчатки - Атласов и Крашенинников. Из недр Центральной Азии скакал на низеньком мохнатом коне Пржевальский. Под нависшими над водой листьями пальмы проплывал в челне друг и защитник папуасов Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались корабли Беллинсгаузена и Лазарева - первых исследователей Антарктики.
Конечно, никакие романы Майн-Рида не могли сравниться с правдивым описанием их приключений. И главное - это были такие же русские, как мы, наши великие соотечественники!
Весь мир исходили они с широко открытыми, внимательными глазами. Нет, наверное, уголка на земном шаре, куда не донесли они гордый русский флаг.
Какое было бы счастье хоть немного походить на них!
Но возникали помехи на этом пути.
Как-то я пожаловался Петру Ариановичу на свою наружность.
- Наружность? - переспросил он, глядя на меня с удивлением. - А что тебе до твоей наружности? Ты же не девица…
- Да, - согласился я. - А вот дядюшка подбородок мой вышучивает. Круглый, говорит, как у девочки… И нос не тот.
- Как это не тот?
- Не орлиный… Путешественникам полагается орлиный. А подбородок должен быть выдвинутый вперед, квадратный…
Поняв, в чем дело, Петр Арианович долго смеялся.
Этот смех, как ни странно, не обидел меня, а успокоил. Я сам стал улыбаться, глядя на учителя географии.
- Нет, ты педант, брат, - сказал он, вытирая слезы, выступившие на глаза. - В первый раз такого педанта встречаю! Специальный подбородок ему подавай, нос там еще какой-то…
- Вот вы смеетесь, - сказал я, - а ведь в книгах говорится: у каждого на лице написана его судьба…
- Ну и что из того? А ты поборись со своей судьбой, наперекор подбородку и носу сделайся знаменитым путешественником! Больше чести будет, только и всего.
Такой выход из положения мне понравился.
Дружба наша с Андреем окрепла за эту весну.
Было между нами небольшое соперничество - каждому хотелось заслужить похвалу, а Петр Арианович был скуп на похвалы. Но соперничество шло нам на пользу. Приятно было помогать друг другу, ощущать себя сильнее, добрее товарища. Уроки мы обычно готовили вместе (Андрей приходил ко мне). И на переменках всегда были вместе - драчуны-второгодники знали: попробуй затронь одного, будешь иметь дело с обоими.
Дядюшку почему-то раздражали наши отношения.
Как-то вечером он долго наблюдал за нами и мы, сидя под пальмой и тесно сдвинув головы, решали какой-то заданный на завтра пример, - потом изрек, мудро кивая головой:
- Ничего, ничего! Вырастете - поумнеете… А то еще женщина между вами черной кошкой пройдет. Вот и дружбе вашей конец…
По-видимому, ему очень хотелось, чтобы случилось именно так.
Иначе разговаривал с нами Петр Арианович. Однажды ласково взял нас за руки и долго испытующе всматривался попеременно в обоих. Он будто сравнивал, взвешивал наши характеры, ум.
- Вы очень хорошо дополняете друг друга, - задумчиво сказал он. - Держитесь всегда вместе!
Нам, впрочем, казалось, что это понятно само собой. Как же держаться порознь, если мечта у нас общая?
К открытию островов в Восточно-Сибирском море мы с Андреем готовились всерьез.
То Андрею приходило в голову, что сон в кровати изнеживает, и он, устроив из одеяла нечто вроде спального мешка, перебирался на пол, за что получал очередную "лупцовку" от отца; то, узнав, как страдают путешественники в снегах от жажды - снег не утоляет, а разжигает ее еще больше, - я принимался упражнять волю и в течение трех дней отказывался не только от воды, но и от супа…
В пригородной роще был у нас любимый уголок - живописный и крутой яр, такой глубокий, что даже в начале лета на дне его залеживался снег. Хорошо было постоять над яром, выпрямившись и скрестив руки на груди, как подобало, по нашим представлениям, открывателям "новых землиц". Потом ухнуть по-озорному, с присвистом, так, чтобы галки снялись с деревьев, и, согнув колени, ринуться вниз по лыжне навстречу ветру, мимо мелькающих елей и берез.
Но как ни нравились нам знаменитые братья Лаптевы и Дежнев, скромный весьегонский учитель географии в нашем представлении не уступал никому из них.
Конечно, он не странствовал в тундре на собаках, не ел медвежатину, не бил тюленей на их лежбище дубиной. Зато наш учитель совершил нечто еще более удивительное - открыл острова в океане, не вставая из-за письменного стола!
Торжество человеческой мысли и духа, которое лежит в основе всякого научного открытия, в том числе и географического, проявилось здесь с наибольшей силой.
Мы сказали Петру Ариановичу, что Ломоносов в свое время уже писал о нем стихи.
Он засмеялся:
- Это хорошо. Но ведь это сказано не обо мне. Это сказано об ученых вообще. Наука тем и сильна, что может заглянуть далеко вперед, может видеть и предвидеть… А что касается географии… - Он поднял глобус и заставил его завертеться. - Пифагор две с половиной тысячи лет назад впервые высказал мысль, что Земля - шар. Но ведь ему не пришлось забираться на Луну и смотреть на Землю со стороны. Он дошел до своих выводов умозрительным путем, сопоставляя, вычисляя…
Вот что пленяло нас в учителе: радость научного открытия! Даже больше того - радость научного труда!
Труд этот совершался у нас на глазах. Мы были свидетелями его, были посвящены во все его перипетии. Мы видели, как систематизируются факты, подбираются доводы, как постепенно разрастается научная база гипотезы. Острова точно всплывали из пучины на наших глазах.
А в апреле, когда деревья зазеленели, мы стали совершать дальние загородные прогулки.
Петр Арианович учил нас обращаться с компасом, а так же обходиться без него, ориентируясь по звездам, по солнцу и часам, по мху на стволах деревьев, находить друг друга в лесу по условным знакам. По дороге развертывал целую цепь замысловатых задач-приключений и сам был увлечен и доволен не меньше нас.
Помню одну из таких воскресных прогулок.
День выдался теплый, солнечный. Широкой поймой Мологи шагали мы все дальше и дальше от Весьегонска. Следом за нами плыли в воде облака. Распрямлялся полегший за зиму камыш. Хлопотливо журчащие струи обегали островки с одиноко торчащими ветлами. Кое-где темнели на островах избы.
С компасом в руке мы определяли части света. На восток от нас, за холмами, покрытыми березняком, располагался город Пошехонье, родной брат Весьегонска. На севере был Череповец, на западе - Вышний Волочек. Все болотистые, низменные места, страна озер, которую населяло когда-то диковинное племя вёсь.
Правый берег Мологи - высокий, крутой. Левый - низменный. Перейдя на него по плотам, сбившимся у излучины реки, мы сразу словно бы затерялись среди бесчисленных проток, островков и перешейков.
В волнении я и Андрей то и дело окликали Петра Ариановича (мы шли гуськом, он - впереди).
- Вот мыс Счастливых Предзнаменований, Петр Арианович!.. А там - бухта Радости! А вон какой красивый островок! Назовем его островом Удачи, хорошо?.. И будто на нем до нас не бывал никто. Пусть он считается необитаемым островом!
- Ну что ж, пусть!
По голосу мы догадывались, что Петр Арианович улыбается.