Разреши Гаврилов десять-одиннадцать часов сна в сутки - этого, пожалуй, хватило бы по такой работе в самый раз. Не позволяла арифметика. Приплюсуйте четыре-пять часов на подготовку тягачей да ещё несколько часов на неизбежные ремонты, на завтрак, обед и ужин - сколько времени останется на перегон? Пшик останется! А метели, когда из машины носа не высунешь? А непредвиденные аварии, другие беды, которых не запланируешь? И получится, что если спать по десять-одиннадцать часов, то поход от Востока до Мирного затянется на четыре месяца. Вернее, мог бы затянуться - ни топлива, ни продуктов питания, ни баллонов с газом для камбуза на эти месяцы не хватит.
Поэтому спали семь, а с сегодняшнего дня будут спать шесть часов в сутки. И это многовато, но ничего не поделаешь, меньше никак нельзя. Но и больше - ни на минуту, потому что через месяц поезд должен быть в Мирном.
Не будь пожара и взрыва, уничтоживших балок на Лёнькином тягаче, в Мирный можно было бы прийти и через полтора-два месяца. А раз уж это произошло, то крайний срок возвращения - месяц.
Только Гаврилов, Антонов и Задирако знали, что хлеба, мяса и соли у походников осталось на тридцать дней.
И ещё несколько человек в поезде знали то, чего не должны были знать другие.
Алексей, Игнат и Валера знали, что у Гаврилова развилась острая сердечная недостаточность и ему необходим полный покой. А как его, этот покой, обеспечишь?
Коллега из Мирного проговорился Маслову, что на Большой земле распространились слухи о неизбежной гибели поезда, и Макаров лично под свою ответственность редактирует и переписывает отчаянные радиограммы походникам от родных и близких. Гаврилов взял с Маслова клятву, что тот будет держать язык на привязи.
И никому, даже бате, щадя его сердце, Игнат и Валера не рассказали о новой угрозе, нависшей над поездом. Установленный на Валерином тягаче кран-стрела, единственный механизм, способный поднять коробку передач или другой тяжёлый груз, в любой момент может выйти из строя: в шестерне обнаружилась неожиданная трещина. Лопнула калёная сталь, не выдержала адских холодов. А запасной шестерни не было!
Знавшим всё это приходилось молчать. Всё-таки пошла вторая половина пути, морозы ослабли до шестидесяти четырёх градусов, и у людей появилась надежда, что поход закончится благополучно. Не так страшна трещина в металле, как трещина в этой самой надежде.
Бывает в жизни, когда незнание спасительно. Слово не только лечит, оно и убивает.
Определение позиции
Тихо было в "Харьковчанке". Экипаж ушёл завтракать, Гаврилов похрапывал, разметавшись на полке в одном белье. Чтобы не мешать бате, Валера отодвинулся к самому краю и молча смотрел, как Алексей пересчитывает ампулы в аптечке.
Под утро у Валеры началось удушье, и он проснулся в холодном поту. Голова раскалывалась от боли, грудь сжимало, горло саднило, будто по нему прошлись рашпилем. За весь поход не было так плохо. Откашлялся, наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хронический бронхит, определил Алексей, а может, затронуты и верхушки лёгких. Всё, отработался, из "Харьковчанки" больше не выйдешь до самого Мирного…
Спорить Валера не стал. Пока есть кому его заменить, нужно попробовать отлежаться в тепле. А насчёт "больше не выйдешь" - это ещё посмотрим. Бате работать нельзя, Никитину работать нельзя, а Сомову можно? Не сегодня - завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, как восковой, и Давида без ветра шатает, не видишь? Видишь, дорогой друг. Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд.
Валера с острой жалостью подумал о том, что и у самого Алексея один нос на лице остался. Эх, Лёша, Лёша, напрасно запаял ты свою душу в консервную банку!..
- Было что от Лёли? - всё-таки решил спросить.
- Нет. Как, прогрело?
- Жжёт, но терпеть можно.
- Тогда терпи.
Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга.
- Я по тебе соскучился, - сказал Валера.
- И я тоже.
- С Востока за сорок дней не поговорили.
- За сорок два, - уточнил Алексей. - А мыслей у тебя много накопилось?
- Если пошуровать, две-три найдётся.
- Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как бы поскорее добраться до центра цивилизации - обсерватории Мирный.
- Боишься не довезти?
- Тебя довезу.
- Не обо мне речь.
- Ночью батю снова прихватило.
- Поня-ятно…
- Как и вчера. Давление двести двадцать на сто десять.
- Лёша!
- Я не волшебник, учился только на волшебника, - усмехнулся Алексей. - У меня нет кислорода, нет кардиографа, нет отдельной противошоковой палаты, ничего нет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы вам полезен не больше, чем чучело пингвина.
- Не самоуничижайся, ты многое делаешь.
- Тысячную долю того, что хотел бы.
- Ты очень изменился.
- Всех нас хоть на парад энтузиастов…
- Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах…
- Не надо, прошу тебя…
- Как хочешь.
- Не обижайся. Давай лучше помечтаем.
- Давай, - согласился Валера.
- Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои - можешь угадать?
- Чтоб на причале тебя встретила…
- С тобой помечтаешь… Нет у тебя взлёта фантазии! - перебил Алексей. - Знаешь, о чём я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а теперь - хочешь верь, хочешь не верь - кровь вскипает от дикого желания: увидеть Синицына и избить его до потери сознания… Самого себя пугаюсь… Что, смешно?
- Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ с картиной мордобоя.
- Не веришь, что я способен на такое?
- Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческая культура, образование, мораль - тонкая плёнка на первобытном мозгу троглодита. В стрессовом состоянии плёнка прорывается, и рафинированный интеллигент с рычанием хватается за дубину.
- Ну?..
- Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачем теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, как там рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять в себе троглодита. Так что, - Валера улыбнулся, - отбрось в сторону дубину и оставь Синицына в покое.
- Но я его ненавижу! - взорвался Алексей. - А вы будто спелись! Поразительно! Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы Синицына растерзать; через неделю они говорили, что набьют ему физиономию, а завтра, чёрт возьми, они его простят!
- Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Фёдора, пожалуй, не назовёшь, он просто равнодушный человек.
- Когда наконец мы поймём, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы потому, что оно труднее распознаётся. Такие, как Синицын, страшнее откровенных негодяев. Судить его надо!
- Крик души очень уставшего человека.
- Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и с юмором относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу ему батины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?
- Гиппократу?
- Синицыну, чёрт бы тебя побрал! За несерьёзность будешь лежать с горчичниками на десять минут дольше… Уж не оправдываешь ли ты его?
- Нет, Лёша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить… Равнодушие - явление более распространённое, чем ты думаешь. Возьми любой номер газеты и найдёшь там статью, заметку, фельетон о равнодушных людях. Их много, Лёша, всех не пересудишь.
- Примиренческая какая-то у тебя философия.
- Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек ещё весьма далёк от совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать цепочку: инстинкт самосохранения - эгоизм - равнодушие. Эти звенья паялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья в спорах, что есть человеческая натура и как её переделать. Равнодушие - производное от эгоизма, оно омерзительно, но - увы - живуче. Нравственность не автомобиль, её за десятилетия не усовершенствуешь.
- Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?
- Ну, хотя бы так… Юлиан Тувим шутил: "Эгоист - это человек, который себя любит больше, чем меня". Если перефразировать, то можно сказать: "Равнодушный - это человек, который так любит себя, что ему начхать на меня".
- И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?
- Расквашенный нос, друг мой, ещё никого не делал более чутким и отзывчивым.
- Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя!
- Почему холодного? Анатоль Франс сказал: "Дайте людям в судьи иронию и сострадание". Вот что мне по душе!
- Непротивление злу насилием?
- Я рядовой инженер-механик, а не специалист по моральному облику, друг мой. А ты врач. Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженные лица и руки, а также сними с меня горчичники и выгони из "Харьковчанки" как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад.
- Услышал бы тебя батя…
- Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили…
- Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды?
- Было дело… Середины для него не существует - либо белое, либо чёрное. Как он меня только не обзывал! и хлюпиком, и амёбой, и гнилым интеллигентом, но я не обижался, потому что… - Валера улыбнулся, - свой разнос он заканчивал так: "Не хрусти позвонками, сынок, шею вывихнешь. Кого люблю, того бью…" Батя мне - второй отец…
- Ладно… Сейчас начнёшь кричать, что я использую недозволенные аргументы и насилую твою психику… Так вот, рядом лежит родной тебе человек, ставший жертвой равнодушия. А ты…
- Выходи его, Лёша!
- Твоё ходатайство решает дело. Дурак ты, Валерка!
- Пусть дурак, пусть кретин… Я его знаю лучше, вы - только по работе… Он удивительный, всё у него безгранично - и честность, и мужество, и ненависть, и любовь… Не видел я таких людей, Лёша!
- Тише, разбудишь, дай горчичники сниму. Ну, легче откашливается?
- А, к чёрту…
- Лезь обратно в мешок… гнилая интеллигенция. Значит, не пойдёшь со мной Синицына бить?
Валера потемнел.
- Если с батей что случится - пойду и убью.
Алексей Антонов
Алексея походники не узнавали, доктор стал молчалив, неулыбчив, даже угрюм. За все шесть недель ни разу не взял в руки любимую гитару, а когда его просили об этом, отнекивался, ссылался на помороженные пальцы. Спрашивали Бориса, не получал ли доктор каких плохих известий, - оказалось, не получал. Осторожно допытывались у Валеры, но тот ничего не сказал и лишь посоветовал ребятам не лезть Алексею в душу.
Будь Антонов новичком, его поведение можно было бы легко объяснить: не выдержал док, кишка оказалась тонка. Но за ним числился уже один поход, безупречно проведённая зимовка.
Полярники - народ требовательный: им мало того, что доктор умеет вырвать зуб или лёгким ударом ладони вправить вывих, им ещё нужно в этого доктора поверить как в человека. Особенно походникам: и потому, что дело у них поопаснее, чем у других, и потому, что в массе своей они обыкновенные работяги - в том смысле, что профессии механика-водителя отдаются целиком, раз и навсегда, считают её для себя самой подходящей и ни на какую другую не променяют. И человек, зарабатывающий себе на хлеб не физическим, а умственным трудом, уживается среди походников далеко не всегда, к нему будут долго присматриваться, чтобы понять, что он собой представляет.
Если этот человек нарочито огрубляет свою речь, лезет вон из кожи, чтобы показаться "своим в доску", - отношение к нему будет ироническое. А если останется самим собой и ничем не выкажет своего превосходства (иной раз иллюзорного, потому что диплом не заменяет ума, и недаром в народе шутят, что лучше среднее соображение, чем высшее образование), тогда его признают своим - будут от души уважать.
В Мирном походники жили вместе - в одном доме, и когда Алексей приходил к Валере поговорить, ребята присаживались рядом, включались в разговор. Что же касается бати, то, мало знакомый с научной терминологией, он тем не менее легко вскрывал суть любого спора на абстрактную тему и простыми, но несокрушимо логичными аргументами клал на лопатки и Валеру и Алексея.
Очень любили походники эти вечера, не раз вспоминали о них и жалели, что доктор притих и ушёл в себя.
Как-то в один из тех вечеров разговор зашёл о роли случая в жизни человека - тема неисчерпаемая и богатая примерами. Алексей доказывал, что судьба индивида зачастую зависит от слепого случая. Валера возражал, и тогда Алексей предложил каждому рассказать, как он стал полярником. И оказалось, что многие походники попали в Антарктиду вроде как бы по воле случая!
Гаврилов молча лежал на своей койке, а когда до него дошла очередь, сказал:
- Послушал бы кто со стороны этот трёп, решил бы, что всех вас, как птичек, занесло сюда ветром. Ты, Лёша, рассказывал в прошлый раз про неудачи с пересадкой сердца, что организм отторгает чужеродную ткань. Так вот, сынки: в Антарктиду, конечно, можно попасть и случайно. Но случайного человека Антарктида не примет. Отторгнет!
В последнее время Алексей не раз вспоминал ту вечернюю беседу. Склонность к самоанализу побуждала его к размышлениям, иной раз мучительным. Сознавая, что на его настроение решающим образом влияет молчание Лёли, он в то же время искал и находил и другие причины: малая профессиональная отдача, в какой-то мере даже деквалификация, безмерно тяжёлые условия и прочее. Но если так, то не случайный ли он человек, не отторгает ли его Антарктида?
Если разобраться, ворошил прошлое Алексей, сюда его привела короткая и даже анекдотическая цепочка случайностей.
Началось с того, что и в мединститут, о котором мечтал со школьной скамьи, он попал, можно считать, случайно. На вступительном экзамене по литературе дерзко, по-мальчишески написал, что, живи Анна Каренина в наше время, она не бросилась бы сдуру под колёса, а обратилась бы за помощью и поддержкой в профсоюзную организацию. Грамматических ошибок в сочинении не было, и экзаменатор в порыве либерализма поставил автору тройку, но из-за этой тройки до проходного балла Алексей чуть-чуть не дотянул. Решил податься в Технологический - ходили слухи, что там недобор. Пошёл в приёмную комиссию забирать документы и буквально поймал в свои объятия поскользнувшегося на апельсиновой корке толстяка с портфелем.
- Безобразие! - буркнул толстяк.
- Это насчёт того, что я помешал вам загреметь вниз по лестнице?
- Я имел в виду мерзавца, бросившего корку.
- Кстати, вы снова наступили - на другую.
- Юноша! Вас послало ко мне провидение! Спасибо.
- Благодарите Анну Каренину, - проворчал Алексей и направился было дальше, но толстяк его остановил:
- А почему, собственно, я должен её благодарить?
- Долго рассказывать, - с некоторой досадой ответил Алексей. - Простите, я спешу.
- Забирать документы? - И, улыбнувшись отразившемуся на лице Алексея изумлению, добавил: - Не удивляйтесь, я заведую кафедрой психологии. Излагайте.
Вот и получилось, что благодаря никчёмной апельсиновой корке Алексей всё-таки попал в медицинский институт. С блеском его окончил и получил лестное для выпускника приглашение в клинику экспериментальной хирургии. За четыре года работы набрался кое-какого опыта, самостоятельно проделал ряд интересных операций и стал уже задумываться над диссертацией, как в цепочке случайностей появилось второе звено.
В отдельной палате, над которой шефствовал доктор Антонов, лежал в ожидании пустяковой операции известный актёр, красавец и любимец публики. Руководство клиники во всём ему потакало и даровало множество привилегий, главной из которых был свободный доступ посетителей, точнее, посетительниц, засыпавших цветами ложе скорби своего кумира. Другие больные роптали, и Алексей понемногу возненавидел своего пациента, Фанфана-Тюльпана на сцене и беспримерного труса в жизни, умирающего от страха при мысли об операции. Однако что мог поделать рядовой доктор, если сам главный врач ежедневно навещал больного и самолично заглядывал в скрытое от глаз широкой публики место, подлежащее хирургическому вмешательству!
Но однажды терпение Алексея лопнуло. В святое время обхода доктор застал в палате весьма эффектную особу, которая сочувственно внимала возвышенным мыслям актёра: "О Шекспир! О святое искусство!"
- У меня дама, - с королевским величием заявил актёр. - Зайдите позже.
- Пардон, - сдерживая бешенство, с улыбкой проговорил Алексей. - Я только хотел напомнить, чтобы вы не забыли сегодня вечером и завтра утром сделать очистительную клизму с ромашкой!
И, с огромным удовлетворением взглянув на отвисшую челюсть пациента, вышел из палаты. Вслед за ним пулей выскочила особа. Она прислонилась к стене и, всхлипывая, смеялась до слёз.
- Хотите валерьянки? - предложил Алексей.
- Какой у него был идиотский вид! - обессилев, пролепетала особа.
- А ведь и в самом деле идиотский! - расхохотался Алексей. - "О Шекспир!.."
- "О святое искусство!" - изнемогала она. - Боже, какая я дурёха!
Так Алексей познакомился с Лёлей.
Актёр учинил грандиозный скандал, и главный врач потребовал, чтобы доктор Антонов немедленно извинился перед своим пациентом.
- Ни за что на свете! - отрезал Антонов и, сузив глаза, добавил: - Впрочем, извинений не потребуется. Я ухожу по собственному желанию.
- Голубчик, - неожиданно смягчился главный врач, - ну зачем так?.. Я понимаю, что вы… Но, честно говоря, признайтесь, что немножко чересчур, а?
Алексеи пожал плечами и вышел. Когда он через несколько минут принёс заявление, главный врач в смущении расхаживал по кабинету.
- Погодите, спрячьте своё заявление, у меня есть одна идея… Вы молоды, сильны… Лет двадцать с лишним назад, в ваши годы, я бы даже не задумывался… Понимаете?
- Пока нет, - терпеливо ответил Алексеи.
- Да, я же ещё не сказал… Мне вчера звонили полярники, им срочно нужен хирург в антарктическую экспедицию. Я обещал порекомендовать им человека.
- С удовольствием! - вырвалось у Алексея.
- Ну, тогда решено. - И главный врач снял телефонную трубку.
Через три месяца, простившись на причале с родителями и Лёлей, врач-хирург антарктической экспедиции Антонов стоял на палубе "Оби" и смотрел на угасающие вдали огни Ленинграда.
Разговаривать ни с кем не хотелось, а деться некуда, во всех каютах шла отвальная, и Алексей всю ночь просидел в музыкальном салоне, глядя в окно на осеннюю Балтику и думая о своих сложных взаимоотношениях с Лёлей.
Они встретились в первый же день их знакомства и поужинали в ресторане на Невском. Почему она пришла навестить этого актёра, Лёля не объяснила; впрочем, и в дальнейшем она не отчитывалась в своих поступках.
Наутро, уловив взгляд Алексея, она сказала:
- Вижу в твоих глазах вопрос. Спрашивай.
- Нет, что ты, - смутился Алексей.
- Я у тебя какая?
Алексей, краснея, начал бормотать, что-то невнятное. Лёля рассмеялась:
- Можешь не отвечать, но и меня ни о чём не спрашивай.
- Мне кажется, мы должны знать друг о друге всё.
- Зачем?
- Я люблю тебя.
- Слишком быстро, милый. Ты мне нравишься, но не больше.