В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну, дал батя свободу выбора, и Серёга выбрал самолёт. Всё правильно, по закону. Был бы приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путём - другое дело, хочешь не хочешь - полезай в тягач. А раз приказа не было, то Серёга воспользовался своим законным правом выжить и спокойно улетел в Мирный, спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело и могли вести поезд сами. Так что служебных претензий к Попову никто не предъявлял.
На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: все пятьсот километров тянулась отчётливо видимая колея, и поезд шёл по ней без риска заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, ещё километров сто за Комсомольской. К тому же здесь частенько встречались гурии - сложенные в пирамиды пустые бочки из-под масла и горючего. Заправляясь на стоянках, походники разных экспедиций сооружали эти гурии и наносили их на карты в качестве ориентиров.
А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, на каменно-твёрдой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачи оставляли лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И это обстоятельство сразу же делало штурмана главной фигурой похода. "Из солдата в генералы!" - шутили водители.
Знай Гаврилов, что вместо обычного - месяца с небольшим обратная дорога растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым. Замечательный он штурман - Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы в Антарктиде! У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманского ремесла - на всякий случай: в походе у каждого специалиста должен быть дублёр.
Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдётся без него. Отпустил, не подумав о том, что все прежние походы совершались в полярный день, когда чуть не круглые сутки светило солнце, и не было у штурмана нужды спрашивать курс у звёздного неба. В голову не приходило бате, что во второй половине апреля поезд ещё не подойдёт к Пионерской.
Звёзды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам штурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.
Вот и получилось, что, когда исчезла колея, своё местоположение в пространстве походники могли определять только по солнцу. Оно пока ещё не окончательно покинуло континент, но с каждым днём укорачивало визиты, честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться, ибо через считанные недели на Антарктиду опустится полярная ночь.
И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы на благополучное возвращение домой.
Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло по крыши кабин, снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но люди отоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми для человека: пятьдесят с небольшим - щедрый подарок природы.
Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снега редукторы подогревателей, вытяжные трубы, сани - не столько тяжёлая, сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.
Много бед натворила эта пурга.
Первая и главная беда - четыре безвозвратно потерянных дня, за которые Гаврилов планировал оставить позади Пионерскую и пройти часть зоны застругов. Но он хорошо помнил, как в одном из походов пурга целых шестнадцать дней держала поезд на приколе, и потому был даже доволен, что отделался так дёшево.
Другая беда заключалась в том, что пришлось примерно на пятую часть урезать и без того далёкую от нормы закладку в котёл мяса и масла, и основной едой походников стала гречневая каша, сдобренная лишь запахом говяжьей тушёнки. А в походе, как известно, людям следует есть особенно много жиров и мяса, чтобы сохранить работоспособность и возместить организму повышенный расход мускульной энергии.
Третью беду можно было бы и не называть бедой, ибо если люди смеются над своей неудачей, она не очень страшна. В пургу дежурные по нескольку раз в сутки забирались на крышу жилого балка - прочистить от снега вытяжную трубу: не очень приятное занятие, когда ветер пробирает до костей. Одновременно они должны были отбивать от стенок трубы золу, чтобы её выбросило наружу с тёплым воздухом, но, как выяснилось, не делали этого, надеясь один на другого. И под самый конец пурги, когда Петя настежь распахнул дверь тамбура, всю накопившуюся золу сильным сквозняком выбило из трубы в балок. Помещение, личные вещи, постели мгновенно покрылись слоем сажи, и обитатели балка, перемазанные, как черти, стремглав ринулись на свежий воздух. Пошутили, посмеялись, а потом принялись приводить себя и балок в порядок.
И ещё одну большую беду принесла с собой пурга, но о ней походники узнали через сутки.
- Ах ты, сукин сын, - бормотал Гаврилов, натягивая на плечи шлеи штанов. - Ах ты, дохлятина паршивая…
Стал натягивать унты, удивляясь тому, что дрожат пальцы и бешено стучит сердце. Уловил укоризненный взгляд Валеры, перевёл дух и засмеялся.
- Вспомнил, как из госпиталя бегал, - пояснил вопросительно взглянувшему Валере. - У нас на всю палату был один комплект обмундирования, под матрацами прятали. Тот, чья очередь подходила, вечером спускался вниз по пожарной лестнице, прямо из окна. Сейчас, гляди, брюхо опало, можно вдвоём в штаны влезть, а тогда каптёры вечно ругались: что ни надену - лопается по швам.
- Ты мне, батя, зубы не заговаривай, - неодобрительно сказал Валера. - Доктор разрешил вставать?
- Дождёшься от них, дармоедов, - проворчал Гаврилов, застёгивая молнию каэшки. - Перестраховщики они все, слушай их больше. "Куриный бульончик с сухариками!" - передразнил он кого-то.
- Тогда и я встаю. - Валера начал вылезать из мешка.
- Лежать! - прикрикнул Гаврилов. - Не по чину смел, сержант. Как с начальством разговариваешь?
- Виноват, товарищ гвардии капитан.
- То-то. Кроме шуток, сынок, пойду, поколдую с Борькой. Кончились наши шутки.
В одном повезло: ушла пурга, выглянуло солнце. Водители расчищали от снега машины, Петя и Алексей хозяйничали на камбузе, а Борис застыл над теодолитом. Пока батя болел, радист поднаторел в штурманском деле и в общем-то справлялся, но лёгшая на его плечи ответственность очень угнетала его, он до смерти боялся ошибиться; уж слишком велика была бы цена такой ошибки. Ведь бывали случаи, когда из-за неопытности штурмана поезда многие часы, а то и дни блуждали по куполу в поисках станции - роскошь, которую походники никак не могли позволить себе теперь. И Борис не скрывал радости, когда появился батя.
Стали священнодействовать у треноги вдвоём. Засекли точно время по Гринвичу, вычислили угол между горизонтальной прямой и солнцем и по таблице астрономического ежегодника определили точку, в которой находился поезд. Точка эта, однако, являлась приближённой, и дважды, пока солнце не скрылось, её уточняли.
Затем наметили курс. В правом нижнем углу приборной доски "Харьковчанки" за стеклянным кружком светился самолётик. Это и был указатель курса, конец ниточки, по которой поезд тянулся к Мирному. Задан курс - и водитель "Харьковчанки" вместе со штурманом должны поддерживать его, не думая больше ни о чём до остановки. А на остановке следует вновь уточнить курс, так как в пути машину трясёт, сбивает с направления, и отклонение даже на один градус за перегон уводит поезд в сторону на несколько километров.
По проложенному курсу пошли вперёд - днём, впервые за последние полтора месяца: стало теплее, и уже не было необходимости запускать моторы в дневное время, когда температура на несколько градусов выше, и двигаться поэтому ночью. Шли без отдыха шестнадцать часов и ранним утром добрались до Пионерской.
Гаврилов не покидал штурманского кресла и вывел поезд на редкость точно: Игнат чуть не врезался в "раскулаченный" тягач, намертво вросший в сугроб неподалёку от входа в домик. И сама по себе удача была приятна, и времени выиграли целые сутки: караулить солнце не надо - координаты Пионерской имеются на всех картах.
Подошли к домику и, быстро расчистив вход, стали ждать добрых вестей от Бориса. Тот уже бывал в этом жилье, заброшенном людьми много лет назад, и знал, что и где там находится. Обвязавшись капроновым шнуром, он метра два прополз вниз на животе, расчистил снег у внутренней двери и проник на камбуз. Включил фонарик, осмотрелся. На полке лежал десяток мороженых гусей - драгоценная находка. Кроме них, Борис побросал в мешок три пачки окаменевших макарон, банку витаминов в драже и осторожно сунул в карман брошенный в углу окурок "Казбека". Убедившись, что больше разжиться нечем, подёргал за шнур, и осторожно, чтобы не вызвать обвала, полез обратно.
Спали сидя, но дождались упавшей с неба гусятины - на радостях Гаврилов разрешил зажарить две тушки. Размяли, высушили табак из окурка, затянулись по разу и легли отдыхать на четыре часа.
Пришли на Пионерскую пять машин, а покинули станцию четыре.
Когда Лёнька, разогрев двигатель, нажал на стартёр, послышался скрежет рвущейся стали. Не по ушам - по сердцу царапнул этот скрежет. Прежний Лёнька снова газанул бы - авось пронесёт, но за одного битого двух небитых дают, не тот стал Савостиков. Выскочил из кабины, замахал руками, созвал товарищей.
Быстро нашли то, что искали. Гаврилов сказал два слова Игнату, тот взял фонарик и полез под тягач. Посветил себе, пошуровал рукой, выкарабкался обратно.
- Ну? - спросил Гаврилов. Игнат выругался.
- Что случилось? - излишне засуетился Лёнька, и глаза его были виноватыми, как у нашкодившей собаки.
Гаврилов поднялся в кабину, нажал на стартёр, прислушался.
- Всё! В утиль! - Игнат опустил низ подшлемника, сплюнул и снова выругался. - Ты, Жмуркин, не запускайся пока.
- Почему? - удивился Тошка.
- А потому! - грубо ответил Игнат. - Венец - делу конец, правда, Савостиков?
- Ты не намекай! - повысил голос Лёнька. - Не намекай! Понял?
- Оставь, Игнат, - вмешался Давид.
- А чего он намекает? - не унимался Лёнька. - Чего прилип?
- А то, что где ты, там и прокол!
- Цыц, щенячье племя! - рыкнул на них Гаврилов, спускаясь. - Тошка не запустился?
- Не успел, батя, - сунулся к нему Тошка.
- Твоё счастье, что не успел!
- Разговариваешь, батя, - с упрёком сказал Алексей. - Обещал ведь.
- Поболел, хватит! - Гаврилов потряс кулаками. - У, гад ползучий! Костюм небось гладит, сволочь, регалии цепляет, чтоб с фасоном на причал сойти!..
- Не заводись, батя, - тихо проговорил Алексей. - Пошли в тепло.
- Сам иди!.. - заорал Гаврилов. - Игнат, говорил Синицыну про отверстия?
- Говорил, батя, вместе с Валерой, не сомневайся.
- А что толку, что говорил? Проверил?
- Не проверил, батя…
- Почему не проверил?.. Молчишь?.. - Гаврилов отдышался. - Ладно, молчи, утешать тебя не стану. Чего глазеете, время теряете? За дело! Вася, осмотри с Тошкой "неотложку". Сани, Давид, цепляй к себе. Игнат, машину раскулачь, аккумуляторы не забудь, соляр, масло слей. Брезентом укрой хорошенько, в сентябре вернёмся, отремонтируем либо возьмём на буксир. Всё ясно?
И побрёл в "Харьковчанку".
А с Лёнькиным тягачом случилась такая история. В пургу от снега силовое отделение уберечь невозможно: как его ни закрывай, через невидимую глазом щёлочку набьёт целый сугроб. И потому в днище тягача, откуда метёлкой снег не выгребешь, походники прожигают отверстие для стока воды. Если же этого отверстия нет, то снег, растаяв от тепла работающего двигателя, на остановках превращается в лёд и прихватывает венец маховика, как бетон. И тогда стоит водителю нажать на стартёр, как с венца летят зубья. Так получилось у Лёньки.
Когда Гаврилов с Игнатом перегнали по припаю в Мирный новые тягачи, Синицын должен был приказать сварщику выжечь отверстия. Не приказал - и вот тягач превратился в никому не нужную рухлядь. Чтобы сменить венец, нужно разобрать и снять двигатель, отсоединить коробку перемены передач от планетарного механизма поворота и так далее - словом, разобрать и вновь собрать чуть ли не полмашины.
За сутки и то не справишься с такой работой.
Проканителился Тошка, не успел завести Валерину "неотложку", не то ушли бы с Пионерской на трёх машинах.
Вырубили траншею, Давид залез под днище и газовой горелкой выжег отверстие для стока воды.
Поклонились Пионерской, последней станции на пути в Мирный, и двинулись вперёд - в проклятую богом и людьми зону застругов.
Братья Мазуры
"Ну, держись, милая!" - подумал про себя Игнат, и "Харьковчанка" с лязгом и грохотом рухнула вниз с метровой высоты.
- Влево уходишь! - прикрикнул Гаврилов, поудобнее устраиваясь в штурманском кресле. - Держи по курсу…
Триста семьдесят километров осталось, из них двести пятьдесят - дорога без дороги. Заструги! Чудо природы, красота несказанная - в кино бы ими любоваться. Учёные говорят - аэродинамика, закономерное явление: стоковые ветры с Южного полюса постоянно дуют здесь в одном направлении и, как скульптор резцом, вытачивают заструги, острыми концами своими нацеленные на Мирный. Толстые моржовые туши застругов достигают шести- семи метров длины и полутораметровой высоты. И никуда от них не денешься, стороной не обойдёшь: весь купол в застругах, как в противотанковых надолбах. Хочешь не хочешь, а вползай на них, обламывай острую переднюю часть и греми вниз.
Тягач падает так, что душа из тела вытряхивается, а потом сани семитонные догоняют и поддают ещё разок. Зубы лязгают, голова от шеи отрывается, не удержишь её - бац подбородком о собственные колени, и такие искры из глаз сыплются, что никаких бенгальских огней не надо.
Кажется, всё предусмотрели, всё в машине закрепили, а загремели с полутораметрового заструга - чемодан выскочил из-под нар, запрыгал, как живой. Укротили чемодан - гитара сорвалась со стены, запела, семиструнная.
Водителю хорошо, он видит, когда и куда падает, а каково в салоне или в балке радисту, доктору, повару? Щебню в камнедробилке уютнее. Валера и Алексей с часок цеплялись руками и ногами за полки, а потом доктор закутал хорошенько больного и перебрался с ним в кабину к Давиду. Петя тоже недолго искушал судьбу - напросился к Сомову. Тошка и Лёнька тряслись вместе в кабине Валериного тягача, и лишь один Борис мужественно держался в своём кресле.
Нигде на всём ледяном куполе техника так не страдает, как в этой злосчастной зоне: лопаются траки и летят пальцы, трещат стальные водила и сводит судорогой серьги прицепного устройства. Тягачу ведь тоже больно, когда его швыряет, у него тоже есть нервная система, восстающая против издевательств: не бессловесная металлическая болванка, а умный живой механизм - артиллерийский тяжёлый тягач, АТТ. Вот и приходится часами стоять, уговаривать его, утешать и подлечивать - нигде так долго, как в зоне застругов.
Тем ещё плоха зона застругов, что идти по ней нужно медленно, не на второй, а только на первой передаче.
Четыре-пять километров в час - это ещё здорово, а тридцать километров за перегон - и вовсе большая удача.
Бывает, что метров на двести заструги исчезают, но чаще всего они попадаются через каждые десять - пятнадцать метров, а то и вовсе идут один за другим, как волны на море.
Хуже всего "Харьковчанке": она первой обламывает заструг, остальные тягачи держатся след в след за флагманом, и падать им чуть легче. Душа болит у походников за "Харьковчанку". Лучше бы шла она позади, но нельзя: штурманская машина, курс прокладывает.
А Игнат радовался застругам - не потому, что испытывал удовольствие от сумасшедшей пляски, выворачивающей суставы у машин и людей, а потому, что откладывался неизбежный, исключительно неприятный разговор с батей. Какой теперь может быть разговор, если рта не откроешь!
Игнату было стыдно: опростоволосился. Какого чёрта себя обманывать - из-за него, Игната, погиб тягач! О пустяке забыл: проверить, спросить у Приходько, синицынского сварщика: "Дырки выжег?" И не пришлось бы бросать машину, с которой краска ещё не облупилась.
Стыдно! В пургу три дня назад, когда батю снова схватило, он, отдышавшись, позвал: "Слушай и мотай на ус. Случится что - будешь за меня. Валера в курсе. Борьку береги, пылинки с него сдувай, в его руках судьба похода. Выйдешь к сотому километру - стой день, неделю, пока не определишься и не найдёшь ворота с гурием. Там двенадцать бочек хорошего топлива, понял? Точно знаю. На нём и дойдёшь. Если с техникой что - кланяйся Сомову, без него ни шагу. Ну, не дрейфь, выдюжишь, пора, сынок, на ноги становиться".
Встал на ноги, называется… Ребятам в глаза стыдно смотреть, осуждение в них и насмешка. Один Давид потрескавшиеся губы в улыбке кривит, ободряюще подмигивает. Так Давид - он не то что за тягач, за смертный грех Игната оправдает.