Лиссабон уступает Порту в художественности, но превосходит по части музыкальных впечатлений. Когда мы гуляли днем по нашему – самому старому – району, казалось, что попали на съемки скрытой камерой неореалистического фильма про сороковые-пятидесятые. Маленькие ресторанчики, где сидят толстяки в майках и толстухи в халатах, чередуются с крохотными мастерскими по починке чуть ли не примусов. Белье на всех балконах, разумеется. А вечером все эти персонажи оказались в маленьком клубе фаду на нашей улице. И совершенно преобразились. Младший (предположительно) продавец мясного отдела оказался виртуозным гитаристом. За ним выходили один за другим вдохновенные исполнители: пожилой в клетчатой рубашке, со щеточкой усов; низенькая крашеная тетушка-очкарик; ястребиноликий жиголо; маленький смешной "парикмахер"; некто с большой челюстью, прогуливающий дога; смуглый картежник в черных очках. Все пели замечательно и, что называется, от всей души, но главным впечатлением было именно это преображение. Вот уж действительно народное искусство, совершенно живое, ни дряхлеть, ни умирать явно не собирается. В тесный зальчик постепенно набилась куча местной молодежи, слушали, затаив дыхание, а потом, говорят, и сами запели. Но это было часа в четыре ночи, мы к тому времени уже ушли.
Была у этой всеобщей музыкальности и обратная сторона: почти под нами располагался клуб-бар футбольных болельщиков, вполне мирных, но страшно горластых и больших любителей петь хором до середины ночи.
Тем не менее это, я думаю, лучшая улица в городе – самая праздничная. Ходят толпы прекрасной молодежи, из ресторанчиков несется фаду. Как человек курящий (на балконе), утверждаю: половина людей, проходящих внизу, это девушки туристского вида и с глубоким декольте. В конце улицы выход к полузакрытому дворику с очень хорошим (и дешевым) рестораном, где мы, нарушив собственное правило, сидели подряд два последних вечера. Я не слишком внимателен к еде и гастрономический оргазм чаще имитирую, чем испытываю, но и свиные ребрышки, и сибас, и дорада там были превосходны.
Не уступала улице и наша квартира в доме девятнадцатого века, с видом на реку Тежу: белая с высокими потолками и большим овальным столом в общей комнате. Каждый день приходил новый многопалубный корабль.
В Лиссабоне культ Фернандо Пессоа; всюду его изображения, есть и скульптурное: за бронзовым столиком у настоящего кафе (лиссабонский вариант венского). Пессоа легко спутать с Джойсом – то же лицо с усиками, тот же котелок.
Путеводитель (в который я почти не заглядывал) сообщает, что местные жители приветливы и тактичны. Мне еще показалось, что не по-южному сдержанны.
Только один эпизод в наш последний лиссабонский день напомнил, что не стоит слишком расслабляться. Мы приближались издали к группе молодых людей, что-то обсуждавших, как-то жестикулировавших. Ни лиц, ни слов было еще не разобрать, освещение дневное, улица центральная, но впервые за все эти дни колыхнулось вдруг, как язычок зажигалки, чувство опасности. Подошли ближе – да, это были наши, но явно не туристы, а новые местные. Все узкие и светлые, как бандитские ножики; прозрачные глазки стреляют по сторонам; южный выговор, воровской жаргон.
За эти восемнадцать дней я и сам превратился в ящерицу на беленой стене. Обратно пока не хочется.
Калининград (2011)
В Калининграде я в третий раз. Два предыдущих посещения были недолгими, по полдня, и с большим временным разрывом: первое в 1965 году, второе, кажется, в 1982-м. От первого сохранились только самые общие впечатления: полуразрушенный город; рядом с руинами Кафедрального собора мраморная доска, извещающая золотыми советскими буквами, что здесь похоронен Иммануил Кант. "Какая нелегкая занесла его в Калининград? – подумал тогда образованный советский школьник. – Или это какой-то другой Иммануил Кант?"
От второго посещения запомнилась только маленькая обезьянка лапундер в городском зоопарке. Она, видимо, хворала. Более человеческого выражения смирения, боли, безысходности не припомню и у людей.
В этот раз меня встретил в аэропорту незнакомый человек с плакатиком и привез в маленькую, всего на восемь мест, гостиницу "Альбертина" в не самом центральном районе, застроенном новыми виллами. В гостинице ждали представители приглашающей стороны. Серьезность и некоторая официальность процедуры стали меня настораживать. Приглашение исходило из двух источников, причем информация не повторялась и в обоих случаях была крайне смутной. И только теперь, из вечернего разговора с радушными хозяевами, я начал понимать, на что я подписался и что на самом деле происходит.
А происходят, оказывается, "Дни литературы в Калининградской области" под патронатом правительства и министерства культуры этой самой области. Ни о правительстве, ни о министерстве в приглашениях не было ни слова. Ладно, номер хороший, постель широкая, доживем до завтра.
Назавтра было выступление в Центральной библиотеке, где меня встретил другой плакатик с надписью красивой вязью: "Стихи – это воздух, имеющий определенную форму". Длилось все больше двух часов, а когда закончилось, меня вдруг приобнял сзади невероятно гладкий старичок с голубыми глазами, слегка безумными: "Роднуля! Вот скажи, роднуля: Москва, конечно, может чему-то научить Калининград, но ведь и Калининград кое-чему может научить Москву, верно?" И вручил для иллюстрации какую-то бумажку. Я приготовился ее сразу выбросить, но все же заглянул – и зачитался. Это было перечисление областных литобъединений: Ладушкин "Откровение"; Гурьевск "Вдохновение"; Пионерск "Звонница"; Балтийск "Остров вдохновения"; Дом ветеранов "Мудрость"; Полесск "Высокая строфа" и так далее, всего двадцать один пункт. Позже я очень, очень почувствую присутствие этих организаций.
Как-то сразу образовалась небольшая группа поддержки – молодые люди, очень славные и решительно все (и всех) читавшие. Во мнениях о завтрашнем дне они сразу разделились: кто-то только предупреждал, что заявленное мероприятие будет нелегким, а кто-то прямо уговаривал от него под любым предлогом отказаться. В программе это значилось как Творческая мастерская (мастер-класс) в Доме офицеров. Есть там, оказывается, свое литобъединение, оно обязательно придет и обязательно будет читать, никто не остановит, а обсуждать эти стихи невозможно. Я все-таки решил не отказываться.
И на чистом вдохновении так выстроил вступительную часть, что читать свои произведения было как-то не вполне уместно. Две пожилые женщины все же прорвались с заветным и выношенным (одну из них все время подталкивал локтем супруг: "ну, прочти, прочти!"). "Мне семьдесят лет, стихи пишу пять лет. Скажите: имею я право этим заниматься?" – "Мы живем в свободной стране", – солгал я.
Еще при первом посещении Калининграда я усвоил откуда-то, что город при штурме разрушен нашей артиллерией, но это не подтвердилось. Да, артиллерия тоже делала свое дело, но скорее только закончила то, что до нее уже сделала авиация. Английская, разумеется, чья ж еще.
В те короткие заезды мне показалось, что город просто сравняли с землей, а на его месте стоят теперь одни страшноватые новостройки. Но это просто первое, что бросается в глаза.
Требуется какое-то время, чтобы зрение перестроилось, и тогда за советским городом начинаешь видеть немецкий. Поначалу он как-то таится. Общие для двух стран конструктивизм и псевдоампир не сразу выдают свое немецкое происхождение (очевидное, если задуматься о времени строительства). Рядовая застройка без специальных опознавательных знаков тоже по большей части немецкая, только соседняя блочная бестолочь путает показания. А там и крепостные башни замечаются, и кирхи кое-где краснокирпичные, с гранеными шпилями. Земляные валы, городская зелень, старая брусчатка.
Но даже не это главное. Архитектура изменилась, но пространство осталось, а пространство и есть архитектура (верно и обратное): созданный именно этим местом общий план города, его структура, характер и направление улиц. А еще – скорость их течения.
Неторопливый город и почему-то все еще европейский. Распознается это очень просто: в воздухе нет агрессии. Городской шум спокоен, и даже в разворотах улиц есть что-то благожелательное.
(Наверное, показательно, что, прилетев во Внуково, я несколько секунд недоуменно искал глазами паспортный контроль.)
На следующий день я часов семь колесил по области, и не в машине, а в большом и полностью заполненном автобусе. День был яркий, солнечный, местность холмистая и какая-то неопределенно-ухоженная. На крышах и телеграфных столбах гнезда аистов. В небе кружат орланы. Мы ехали по обаятельно ровненьким немецким дорогам, обсаженным с двух сторон старыми дубами. В таких дубах еще совсем недавно – в тринадцатом веке – пруссы поселяли своих богов.
Везли меня в город Краснознаменск (Лазденен) на областной праздник "Гумилевская осень". Езды было часа три, это другой конец области, почти у литовской границы (корчмы не проглядывались). Меня мучило похмелье, и крепкие духи соседки его не облегчали. Моими спутниками были несколько писателей, группа краеведов, двое с гитарами и десятка два неясных немолодых женщин. Все они оказались разного уровня чиновницами. Никогда я так массово не общался с официальными лицами и теперь только удивлялся их бурной, насыщенной жизни. Заинтересованно обсуждалось, кто из вышестоящих начальников стоит крепко, а кто уже пошатнулся. Еще, как я понял, там идет постоянная борьба, встречающая сопротивление ретроградов: за правильный гимн города; за переименование улицы; за установку памятного знака (см. ниже) или памятной доски (см. ниже).
Кое-кто, оказалось, успел побороться и за меня, – чем и объяснились расхождения в двух приглашениях, начальном и окончательном. Прогрессивная (но маломощная) партия, подученная пишущей молодежью, задумала начать торжественное открытие фестиваля в концертном зале калининградской филармонии с двух выступлений – моего и Быкова. Непросвещенное начальство (о, как я ему благодарен) этот проект зарубило, и праздник открывали поэт В. Вишневский и прозаик Трушкин. Последнее имя мне было не известно. "Ну, этот – из "Кривого зеркала"", – напомнили мне. Боясь показаться лицемером, я не стал спрашивать, что такое "Кривое зеркало".
В знак протеста прогрессивная партия на открытие не явилась.
А "Гумилевская осень" оказалась очень интересным предприятием со своей историей и предысторией. Предысторию мне не рассказывали, я о ней догадался сам. Только не уверен, что смогу внятно объясниться.
Меня удивляло одно обстоятельство: казалось, что все, с кем я здесь общаюсь, по совместительству увлеченные краеведы и историки, возможно, даже экскурсоводы. Стройные, профессиональные лекции по истории края с именами, датами и цифрами звучали со всех сторон и почти без перерыва. Иногда одновременно. Такая вот необычно доскональная любовь к своей малой родине.
Только своей ли? В самой этой скрупулезности чувствовалось что-то зыбкое, сомнительное. Знают все имена наперечет, только имена все какие-то чужие.
А тут вдруг такое дело: один из краеведов с уклоном в военную историю, сам полковник в отставке, находит в архивах упоминание, что осенью 1914 года в боях за Шилленин (ныне поселок Победино) участвовал не кто иной, как Н. Гумилев. Победино! Вот вам и русское присутствие. Но только как его утвердить? А вот как: устроить литературный праздник и поставить мемориальный памятник.
Памятник (большой красноватый валун) стоит теперь в Победине у здания школы. Школу, правда, второй год как закрыли, но здание пока цело. Мы возложили цветы и сделали общую фотографию.
Праздник проходит не в Победине, а в соседнем городе Краснознаменске, уже десятый год. Этот год, ясное дело, юбилейный. Когда мы туда наконец доехали, в большом здании Дворца культуры, молодежи и спорта уже накрывали столы. Но до столов дело дошло очень, очень не скоро.
Официальная часть началась с хореографического этюда. С двух сторон сцены навстречу друг другу двинулись, вальсируя, юноша в белой рубашке и девушка с зонтиком (Ахматова?). Потом появились еще четыре девушки. Все закружились, замелькали бежевые юбки, открывая реальность в интересных подробностях.
Интересное на этом, в общем, закончилось, на сцену повалило разного рода начальство, стало друг друга поздравлять с замечательным юбилеем и вручать почетные грамоты за патриотическую работу в виде "Гумилевской осени". Потом выступили с речами писатели и главный виновник торжества – полковник-краевед. Тот закончил свою речь стихами, правда, не Гумилева, а Твардовского, из "Василия Теркина" (связь – военная тема).
Кроме меня стихи Гумилева читали только школьники трех местных школ. Некоторые из этих стихотворений были мне незнакомы и как-то подозрительны, а одно – вне подозрений: "Желтый пар петербургской зимы…" и далее по тексту (Анненского, если кто запамятовал).
Солист с ужасающе громким голосом спел романсы на стихи Мережковского, а камерный хор города Гусева – "Белеет парус одинокий" (пели, впрочем, неплохо). Две местные поэтессы прочли свои произведения ("Я пока всего лишь только книжник / И поэту вовсе не родня. / Я хочу, чтоб маленький булыжник / Положили рядом для меня"). Девочка сыграла на пианино. Оставалось пережить еще двух бардов и трио учительниц.
Все сошлись во мнении, что праздник удался как никогда, но в кулуарах кое-кто высказывался в том смысле, что все же немного затянуто (длилось больше трех часов). Один из писателей высказался более определенно: "Когда дети читали Гумилева, то очень хотелось кончить именно на них". Думаю, это голос подсознания: все старшеклассницы были красотки, как на подбор.
Но вот пригласили к столу. Одновременно объявили и "свободный микрофон" для всех желающих. Желающих оказалось много, и все как один поэты. Я быстро выпил водки, стало несравненно легче. Даже полковник-краевед и мэр города, откровенно бритый наголо, показались чем-то симпатичны.
На обратном пути завели диск с песнями одного из наших бардов. Тот уже пел и в зале, и на фуршете. Песню на текст стихотворения "Жираф" я прослушал в этот день четыре раза.
В эти дни я проехал от края и до края всю область и кроме Краснознаменска (Лазденен) побывал в городах Зеленоградск (Кранц), Светлогорск (Раушен), Балтийск (Пиллау). Зеленоградск в прошлом, видимо, довольно приятный курорт, а сейчас там все больше недостроенные объекты и строительные заборы. Даже море почти всюду за забором. На одном заборе среди ожидаемых слов встретилось одно неожиданное: Психея.
Был в поселке Янтарный, где убили семь тысяч евреев, а недавно установили мемориальный памятник на средства общины. Он уже весь измазан красной краской.
Проезжал Неман (Рагнит), Советск (Тильзит), Приморск (Фишхаузен).
В Балтийске я по программе должен был выступать – перед школьниками и моряками. Меня успокаивали, что придут как миленькие и в полном составе. Но в приглашении этот момент отсутствовал, а уверения не подействовали, я заупрямился, и организаторы отступились. Все же я там оказался. Меня привез один страстный поклонник Бродского, сразу повел к местной гостинице и показал маленькую мемориальную доску, удостоверяющую, что поэт в 1963 году проживал здесь три дня. "Помните стихи: "В ганзейской гостинице ‘Якорь’, где мухи садятся на сахар"? Вот она, эта гостиница". Я действительно что-то такое вспомнил.
Это был второй – и, видимо, последний – знак русского присутствия на этой странной земле. Все поэты почему-то самые непоседливые, что ли.
Гостиница стоит прямо у мола, рядом серые военные корабли, вдали начинается Балтийская коса. На другом конце мола – новый памятник царице Елизавете работы Франгуляна. С моря памятник выглядит неплохо, ради чего пришлось пожертвовать остальными ракурсами.
Но закат удался на славу.
Вологда (2011)
Зачин все тот же: я уже бывал в этом городе, и не раз. Раз пять – но очень давно; впервые в 1967-м, потом по два заезда в следующие два года. Заезжали мы сюда в начале лета брать работу в областных реставрационных мастерских, в конце приезжали ее сдавать. Работа называлась "паспортизацией". Паспорта полагались не людям, а тем неизвестным сооружениям, в которых нами замечалась особая ценность архитектурного памятника. Мы были одни из первых паспортистов такого рода и работали, как я уже упомянул, в конце шестидесятых. Но эта каталогизация – удивительное дело – до сих пор не закончена.
Транспорт нам не полагался; по дорогам разных отдаленных районов мы передвигались самостоятельно. Дело это непростое. Попутные машины случаются редко, а разницу между дорогой и бездорожьем не всегда удается ощутить. В кузове грузовика, например, можно ехать только стоя и крепко за что-нибудь держась, потому что подошвы подлетают иногда выше бортов, и больно ударяешься пятками. Или тащишься на волокуше, а в основном надо ходить своими ножками по земле вологодской и искать памятники архитектуры, не известные областным мастерским. А если найдешь, соответствующим образом их фиксировать: обмерять, фотографировать, писать историческую справку (по большей части липовую). Половина деревень уже тогда стояли пустыми, заброшенными, никакие машины, понятное дело, туда не шли, да и не прошли бы по таким дорогам. Есть ли там какие памятники, никто не знал, и мы просто тупо ходили от деревни к деревне. За два лета прочесали три района: Вытегорский, Тарногский (с заходом в Тотемский) и Бабушкинский. На третий год перебрались в Костромскую область.
Новонайденные объекты (церкви, часовни, необычные дома) исчислялись десятками, в Вологде все это нужно было срочно оформлять и сдавать, лето подходило к концу. Не до прогулок. Сказывались и два месяца сна в чужих домах, на полу, на собственном тонком одеяле, а чаще на сеновалах, случалось, и в стогу.
Реставраторы сидели тогда в Спасо-Прилуцком монастыре, мы работали там же, и только монастырь я как-то запомнил. От города осталось общее впечатление, вспоминались в основном деревянные особняки с богатой, сложной резьбой, которых тогда были целые улицы. Темное живое дерево с прозеленью, с уникальными угловыми балконами-лоджиями (как бы вырезанный угол дома).
Прошло – сколько? Сорок два года, и вот пригласили меня в Вологду на поэтический фестиваль. (Здесь, оказывается, два ежегодных поэтических фестиваля, а этот проходит уже в седьмой раз.) Поселили в крохотной, какой-то самодельной гостиничке, занимающей второй этаж деревянного дома над парикмахерской: большая комната, маленькая, размером чуть больше разложенной диван-кровати, и общий санузел. В маленькой комнате жил я, в большой – два гостя-литератора, оказавшиеся идеальными соседями: за два дня я их дважды видел мельком, а слышал только шорохи.
Громко стучали настенные часы, но я догадался вынуть батарейку (и забыл вставить обратно).
В Вологде было минус семь, что после московских плюс пяти ощущалось как сильный холод. День проходил при слепящем солнце, а к вечеру на небо наплывали прозрачные цветные дымы.