Впечатления от Барселоны были, в сущности, последними, и они, я чувствую, сильно потеснили остальные. Потеснили, впрочем, только в пересказе, а перед глазами все стоит живо и ярко. Два места – особенно ярко, хотя в одном был туман, а в другом – мелкий дождь. Как выяснилось, яркости это не убавляет. Невероятная Самора, вытянутая в пределах старых городских стен, с длинной пешеходной улицей, вдоль которой стоят – одна за другой – двенадцать романских церквей, почти не переделанных. А кончается улица большой площадью с рядом дорических колонн, на которой кафедральный собор с диковинным, почему-то почти индийским куполом. И вот на все это дело у нас на глазах опустилась с неба большая стая аистов и расселась в старых гнездах на всех колокольнях и звонницах. Где-то одна-две птицы, а где-то и два десятка. Потом это повторилось в другом замечательном городе – Касересе.
А в монастыре Монтсеррат (под Барселоной) мы сами были как птицы. Монастырь спрятан среди страшно крутых, уступчатых гор, состоящих как бы из отдельных столбов. Вдали синеют Пиренеи. От станции поднялись по канатной дороге, потом на фуникулере до верхней точки и уже оттуда шли вверх еще час, забрались выше нижних туч, к подкладке средних – как горные орлы. Вокруг толпились огромные каменные пальцы или кувшины, напоминающие грубых идолов естественного происхождения. На самой верхней площадке нас ждал привязчивый белый кот с черной отметиной. Как он там оказался?
По одной из легенд, именно здесь спрятана чаша Грааля (см. "Индиана Джонс и чаша Грааля", а также ряд менее значительных средневековых текстов). А в монастыре находится первая статуя Мадонны Монтсерратской, Смуглой Девы из черного дерева, ее можно посмотреть. Сама статуя заключена в стеклянный цилиндр с вырезом для руки, лежащей на шаре. Стоит длинная очередь желающих поцеловать или потрогать руку Темноликой. Прелестные подобия этой статуи мы видели еще в двух местах, она очень популярна.
Хотя и уступает в популярности Сантьяго. В его – брата Иоанна, первого мученика среди христиан – честь названо очень много церквей и целый город (и еще сто тридцать городов вне Испании). Но только приехав в Москву, я вдруг сообразил: мы ведь и здесь живем в Сантьяго – в Яковоапостольском переулке, Сантьяго-де-Моску. Вероятно, поэтому я еще одной ногой там, в Испании (см. начало письма).
Кудама (2005)
Петрозаводск – город с очень длинными домами. Иные тянутся на сотню метров. Проехали реку Кутижму, реку Сяпсу. Проехали деревни Бесовец, Виллагора. Приехали на Сямо-озеро, что на сто километров севернее Петрозаводска. Озеро очень большое, второе по величине в Карелии.
Удаляясь во времени, наше январское путешествие проявляет какие-то черты, нелепые до художественности. Впечатление потихоньку формирует свой гротескный и, видимо, истинный образ. При этом как бы окликает меня – вопросительно, растерянно и не вполне по-русски: кудама? кудама заехали?
Кудама – название карельской деревни, в которой мы провели около шести дней. Первые впечатления были великолепны. Дом, в котором нас поселили, похож не на избу, а на новую усадебку: большой, двухэтажный, за крепкой оградой с нарядными воротами. И внутри весь разряжен, набит побрякушками, бесконечными светильниками, всевозможной техникой – электрической, разумеется. Телевизор, магнитофон, видео, проигрыватель с набором пластинок, кофеварки всякие. Или я себя обманываю, или мне действительно с первого же взгляда почудился в этом великолепии какой-то наигрыш. Все не от мира сего. За оградой темная, провалившаяся в снег северная деревня, а тут чистой воды Финляндия. Хозяев пока нет, но милая Валентина (завклубом) подчищает что-то и без того негрязное. Симпатичный дворник Виталий метет дорожки. Непонятно.
Понятно стало в первый же вечер: вырубилось электричество. И тут же выяснилось, что запас свечей истощен до крайности, а фонариков – два. Один сдох немедленно, второй стал чахнуть прямо на глазах, но еще сутки как-то держался. Поэтому я не очень хорошо разглядел выражение лица завклубом, объясняющей нам, что воды тоже нет, потому что она – от насоса, а тот – от электричества. А нет воды – нет и сортира. Надо ходить на улицу. А что ж хозяин не едет? А хозяин заболел.
На третий день он все-таки приехал, привез шумную подстанцию (а почему ее раньше не было?), которой хватало на воду и одну общую лампочку. А к вечеру и свет починили. Правда, хватило этой починки ненадолго – на полдня. Так и пошло: сутки чинят, пять-шесть часов работает, и, конечно же, в дневное время. В третий раз все обесточилось, когда мы плотной группой сидели в бане, и кромешная тьма оставила нас наедине с кипятком.
Дикость в том, что это не какая-то экстренная ситуация, а самая обычная и привычная, не первый год. Так на что ж рассчитывают хозяева заведения? На вид они вполне вменяемы: энергичная, вежливая молодая парочка, местные капиталисты. Не возьму в толк. Линия старая, давно надо менять, и даже деньги выделили, только они куда-то делись (мы-то понимаем куда). Местные говорят об этом совершенно без злости – как о каком-то не очень приятном, но по-своему занятном недоразумении. Край родной долготерпенья. Странно, что у них последние подштанники еще не украли.
Местные вообще удивительные. Тихие такие люди, немного странные. К отсутствию электричества относятся с видимым безразличием, примерно как к смене дня и ночи. Кормят синичек. Доброжелательности особой не выказывают, но и враждебности тоже. Деревенские собаки полностью переняли у людей их нрав. Подходят, беззвучно обнюхивают и удаляются по своим делам.
Где-то на третий день это общее состояние (скорее анемичное, чем спокойное) стало передаваться и нам. Еще влияла погода. И раньше-то была оттепель, а теперь температура перевалили на плюс. Оседающий ноздреватый снег для лыж уже совсем не годился, но пешим прогулкам не препятствовал. Компания девушек ушла в деревню Лахты, что в шести километрах от нас, а я бродил в одиночестве. Когда идешь на лыжах, по сторонам особенно не смотришь, а тут пейзаж стал как будто приближаться, наступать на меня. По сторонам дороги плотно стояли нетолстые сосны со стволами странного кирпичного цвета. Странность состояла, пожалуй, в том, что это был единственный цвет в окружающей меня природе. Все остальное – градации черного и белого. То есть разные оттенки серого. Условно белым был снег, но на полянах он отражал серое небо и был темнее того, что налип на деревья огромными комьями, иногда похожими на шары.
А за ближними деревьями, как за оградой вольера, таилась, дышала, подступала и снова пряталась плотная сырая чернота, чащоба. Не знаю, как передать это ощущение. Само пространство было предметнее и как будто плотнее всего отдельного, твердого – деревьев, кустов, сугробов. Оно было единым и по-своему разумным. Кажется, я описываю Солярис.
Когда мы в последний день ехали на рафике в Петрозаводск, все два часа дороги я смотрел в окно на погружающуюся в ночь природу и думал, что дело того стоило. Мы приезжали в Карелию и в прошлом году, но тогда было слишком красиво: сверкал мельчайшими алмазами розовый – под низким солнцем – снег, над далекими берегами стояли радужные столбы. Ночью была полная луна, а свет от нее сиреневый и очень яркий. Но пространство почти не показывалось, погода была для него неподходящей. Не хватало слитности, однотонности. Зато сейчас я почувствовал его дыхание совсем близко от себя. Не назову это ощущение приятным, но, как выяснилось, мы не за тем ехали сюда, в Кудаму, на Сямо-озеро, в карельскую глушь.
Америка
Дочка взяла отпуск, и мы на восемь дней уехали в Адирондакские горы. Это самый север штата Нью-Йорк, ближе к Канаде. Такую Америку я еще не видел: бедную и "одноэтажную". Стоят трейлеры-времянки. Чем там люди занимаются, понять невозможно. Лес не рубят, щепки не летят. Просто живут. На какие средства?
Природа напоминает Карелию: огромные мшистые валуны, ели и березы. Огромные звезды с кулак величиной. Только Большая Медведица у самого горизонта и ручкой вниз. Очень красивое – длинное и узкое – озеро с характерным американским названием "№ 13". Я бродил по нему в одиночестве под ветром и горизонтально летящим снегом и пробовал что-то написать. Но получается не Америка, а опять какая-то Карелия.
К Америке я, надо сказать, почти равнодушен, для меня это как бы и не заграница. Природа красивая, но любуешься ей как-то машинально, словно ее на экране показывают. Ну, с чем бы это сравнить? Она для меня заграница в той же степени, как фотография – изобразительное искусство. Пусть и изобразительное, ладно, но уж точно не Рембрандт. Да и не Моранди.
Еда всюду, кроме специальных ресторанов, ужасная. В польском (!) ресторане водку принесли в стаканах для воды и с соломинками. Впрочем, выпивать не хочется совершенно, но приходится, и очень скоро появляется стойкое отвращение к алкоголю. Неведомый симптом.
И никак не могу осознать местную ценовую политику: свитер стоит десять долларов, пара салатов в магазине деликатесов – пятьдесят.
Бесконечные истории о шести-семилетних детях, обвиненных в сексуальных домогательствах и принуждаемых пройти соответствующий курс перевоспитания.
Лиза рассказала, как ее остановил однажды дорожный полицейский, спросил в том числе, откуда она родом. Из России? О, он большой поклонник русского балета (должно быть, повальное увлечение американской дорожной службы), только уж очень редко они приезжают в Америку. "А вы сами съездите, – посоветовала Лиза, – сходите в Большой, в Мариинку". – "Да, – затосковал патрульный, – я давно об этом мечтаю. Но не могу решиться: слишком опасно". Интересно, что этот диалог происходил в городе Ньюарк, сквозь который я когда-то проезжал. Не знаю, как сейчас, а тогда там даже стоять на светофоре было крайне неуютно, а о том, чтобы выйти из машины, не могло быть и речи.
Но, возможно, капиталистические джунгли устроены как джунгли африканские: каждый зверь помечает свою территорию, и потом уже "чужие здесь не ходят" – запах не тот. Эта несложная мысль пришла мне в голову, когда мы выезжали из Гарлема. Что такое Гарлем, вы знаете. В натуре он даже хуже, чем в представлении. Но от смежного района его отделяют довольно узкие улицы, за которыми находятся кварталы фешенебельных, безумно дорогих домов и у подъездов стоят швейцары в малиновой с золотом униформе. Спрашивается: что стоит перейти эту улицу и немножко разрисовать эти дома, пописать этих швейцаров? Нет, не переходят. Не потому, наверное, что так страшны эти швейцары, но сам их вид невыносим. Запах невыносим.
Да, но ведь стоит только начать.
В недавней газете напечатали последнее, видимо, интервью Станислава Лема, где он говорит: "Я действительно считаю, что не важно, кто президент Польши. Важно, кто президент Америки". Вот и мне как-то не по себе. Америка – самая объемная гиря той чаши весов, на которой написано "Запад". Каково же видеть, что эта гиря – бутафорская, из реквизита циркового силача.
Одним из поводов для этой поездки было обсуждение с моим переводчиком готовящейся американской книжки. Относительно обложки мы так и не сошлись во мнениях, разъехались ни с чем. Было три варианта. На первом птичка замерзла в снегу; птичку жалко. На втором шарик летит, но не голубой. Эти два я отверг категорически. Третья обложка получше, потому что почти абстрактная, но какой-то фигуративный фрагмент все же присутствует: скрещенные руки, как мне объяснили. Сам бы не догадался, больше похоже на вагинальный символ.
* * *
За полтора года кое-что изменилось к лучшему. Во-первых, Лиза переехала с окраины своего городка в самый его центр, в старый многоквартирный дом, переделанный из школы. И что-то поменялось в ощущении самого места: ты уже не в ячейке мировой деревни, тоскливейшей субурбии, а в центре маленького чистенького американского городка. Рядом старый район, в котором даже можно гулять: дома там вольно стоят на больших лесистых участках, и все немного напоминает английскую деревню.
А может, погода. Уехали из зимы, попали в самую золотую осень. Просыпаешься, а во все длинное окно желтые, просвеченные солнцем листья огромного клена. В выходные ездили гулять в район Семи озер или на Медведь-гору, где красота во весь горизонт: все зеленое, желтое, красно-бурое и ржаво-золотое. Ходили по земле, шурша листьями. Видели оленей.
Но и в "нашем" городке те же деревья, те же краски. Городок называется Тенафлай, он второй от Гудзона и, по существу, недалеко от Манхэттена – от моста шесть-семь минут на машине. Если нет пробок, разумеется. Но они, как правило, есть, и минуты превращаются в час с лишним.
Мы оказались не способны преодолевать такое расстояние ежедневно и ездили "в город" через день. Тяжело не только ехать столько времени, но еще и смотреть столько времени на соседей по автобусу: по большей части унылые корейские люди или маленькие чиканос с лицами совершенно непроницаемыми и глазами как черные камешки. А за окном – двухэтажная Америка.
Домашних развлечений немного. Основное – курить на газоне, наблюдая белок и птиц двух видов: одни вроде черных дроздов, вторые того же размера с оранжевой грудкой, болотного цвета спиной и заносчивой осанкой. Их названий не знает никто. Белки не такие чудовища, как были в Анн-Арборе (там я даже уточнил на всякий случай, действительно ли это белки), но тоже крупные и седые. Цветков сказал, что их по глупости завезли в Англию, где они под корень истребили наших рыженьких милочек. Теперь все опасаются, не случится ли то же с Европой. (Цветкову, впрочем, не всегда можно верить.)
Я видел когда-то в лондонском Риджентс-парке человека, который за что-то извинялся перед белкой. Может, за это?
Нечитанных русских книг в доме не оказалось, и от полной безвыходности я начал читать чье-то случайно задержавшееся "Сердце Пармы" Алексея Иванова. Что-то очень знакомое (хоть вроде никогда и не читанное), советское. В американских русских магазинах произведения этого автора тоже занимают половину полки, как и в московских. Мой старый друг Зиник, приехавший в эти дни в Москву, сказал, что в книжные магазины заходить нельзя: можно прийти в полное отчаяние.
Одна вполне интеллигентная дама спросила меня здесь, какое у меня мнение о последней книге Веллера. Ну, что на это можно ответить?
Но и Америка многоэтажная почему-то в этот раз не показалась нам такой уж веселой. Трудно сказать почему. (Может, только показалось?) Манхэттен как будто потемнел. В преддверии очередной рецессии? Или всегда был такой? Бродвей ниже 41 St. как привокзальные районы Рима: убогие лавочки с восточной едой или бижутерией, все как-то неухожено, грязновато, затрапезно. Впрочем, демократично (не в пример центру Москвы).
Конечно, это не касается самых центральных улиц, где все блестит и сияет витринами. Шестой авеню, например. Шли мы по ней однажды вечером, еле продвигаясь сквозь толпу. Потом и вовсе застряли: полиция заставила все загородками, пришлось обходить весь квартал. Что такое? Может, теракт? Ничуть не бывало: в Рокфеллер-центре ставят большую елку, и несколько тысяч (с виду вполне нормальных) специально съехались поглядеть на это увлекательное зрелище.
Были, конечно, в Метрополитен, посмотрели огромную (и прекрасную) ретроспективу Фрэнсиса Бэкона. Другие замечательные впечатления в основном вечерние. Вашингтон-сквер около полуночи: неяркий свет, ласковый говор, веселое клубление молодежи. Есть какое-то отличие от европейских площадей в то же время суток: это все не туристы, а местные жители; это их жизнь и естественная среда обитания. Но лучше всего ночной Ист-Виллидж в теплый вечер, бесконечные открытые заведения, наполненные замечательно красивыми людьми всех рас и расцветок. Мите Борисову придется открыть в районе "Жан-Жака" и "Маяка" еще штук двести таких заведений, чтобы получить нечто подобное. А где взять публику? На Манхэттене все хороши в своем роде, даже неприветливые корейцы и непроницаемые чиканос.
Только на Брайтон-Бич лучше не заглядывать. Видел там загадочную надпись по-русски на русском же магазине: "Мы говорим по-китайски".
Нет, все же главное впечатление – это полицейский в белоснежной отглаженной форме, развлекающий цветных детишек, как рождественский Санта-Клаус. Я долго смотрел, потом заставил себя уйти, понимая, что публичные рыдания неуместны.
Есть в Америке еще одно место, где рыдания неуместны, но вполне вероятны. Если будете в бостонском Музее изящных искусств, полном шедевров, спуститесь в нижние залы, где древнее искусство. Там есть два этрусских саркофага, четвертый век до н. э. Оба двойные, семейные; оба гениальные, но один совершенно невероятный. Муж и жена лежат на постели, обнаженные, наполовину прикрытые одеялом. Лежат обнявшись, но на некотором расстоянии, как после любви. Рука жены обнимает снизу спину мужа. На ее лице стремительное и страстное выражение, на его – тающая, чуть усталая улыбка, полная нежности. Никакой деталировки, все сделано очень просто, почти примитивно. Но я не припомню более прямого действия – мгновенного временного перелета. Я как будто увидел их, живых, а вернее, стал ими – остановленными во времени, вечно любящими.
А в Метрополитен чуть не прослезился (все же нервы, ей-богу, ни к черту) у "Девушки с лютней" Вермеера: небольшая, жемчужно-серая с синими драпировками; девушка играет и посматривает в окно, сама как бабочка, но не на булавке, а на лету.
В самолете нас с трех сторон окружали младенцы, перманентно орущие (а меня и так мутило после вчерашнего). Слева сидел еврейский младенец, справа индийский. Мы улыбались и тому и другому. Еврейский – вот ведь пресловутая переимчивость! – немедленно начинал улыбаться в ответ, а индийский гневно округлял огромные черные глаза и возмущенно раздувал ноздри.
Пушкинские горы (2006)
В самом Михайловском все номера гостевых домиков были заняты, и мы жили в соседнем поместье Петровское. От Михайловского километра три, туристов почти нет, тихо и пустынно. Поместье тоже ганнибаловское, только принадлежало не деду поэта, а брату этого деда. Недалеко остатки имения третьего брата, Исаака, – Воскресенское.
Поездка оказалось на удивление важной. Она не отпускает, и все продолжают наплывать на меня эти Пушгоры. За пять дней мы обошли все окрестные усадьбы, ходили часов по восемь-десять в день. Погода была прекрасная: солнце, ни одного дождя. И действительно очень красиво. Листва еще свежая, прозрачная. Все дымчато, лиловато, голубовато. Белые, синие, голубые подснежники по дороге в Михайловское. Ивы, цветущие как вербы, только сережки прозрачнее и зеленее, похожи на гусениц. Цапля снижается медленно, как дельтаплан. Вид с Савкиной горки – двойная темно-синяя петля Сороти. Яичница "Очей очарованье" в тамошней забегаловке.
Разрушенное Воскресенское с новым амбаром и фундаментами хозяйственных строений совершенно пусто, ни одного человека, но при этом две собаки на цепи, лошадь в стойле. Скотский хутор. Серый котенок привязался и шел с нами половину обратной дороги, пока Алена Солнцева не сказала ему строго: "Все, кот Баюн, тут граница твоих владений, заворачивай". Он тут же повернулся и пошел назад.
Все усадьбы восстановлены в наше время, а в 1918 году были сожжены с каким-то специальным усердием, даже ничего из них не вынесли, ни столика, ни стулика, а фарфоровые чашечки перетирали в ступе, чтобы и осколков не осталось. Я, похаживая, раскидывал своим корыстным еврейским умом: неужто добра было не жалко? И не сразу сообразил, что для них это не добро, а зло. Эти вещи не имели для них никакой ценности, кроме символической. То есть глубоко враждебной.