И они пошли как раз мимо синей машины, и, когда поравнялись, Надька вдруг стукнула кулаком по багажнику и плюнула.
Жирафа дернулась, но смолчала.
Девчонки идут развязным шагом и так и ищут, что бы такое сотворить, какую глупость.
Набились в телефонную будку, набирали 01, 02, 03, пищали в трубку. Женщина шла с собачкой, Бухара упала на четвереньки и как залает на собаку - та завизжала со страху. Потеха. Вошли в ворота парка, - здесь было пустынно, все в опавшей листве, две матери катают коляски с младенцами, да трое стариков дуются на скамейке в шашки: двое играют, третий стоит и смотрит. Ветер, желтая трава, сухие листья, запертые фанерные павильоны. А вон стоит возле дерева парочка - лейтенант с девушкой в белой медицинской шапочке и плаще внаброску, из-под которого белеет халат, - целуются. Девчата по дорожке идут, по аллейке, а они на траве стоят, на газоне, за скамейкой. Девчат прямо разрывает от смеха. Они сдерживаются, сдерживаются из последних сил, а эти и не видят и не слышат. И тут Надька басом как рявкнет:
- Не верь - обманет!
Девчонки скорчились от смеха, поползли в стороны, повалились на скамейки. А Надька, конечно, отвернулась, будто это и не она. Потом покосилась: те двое отпрянули друг от друга.
- Ну! Вы! Кобылы здоровые! - крикнула подругам с невозмутимым видом. - Мешаете же людям!
- А он сим-пом-по! - оценила Ленок.
- Беру его на себя, - сказала Надька. - Хотите?
- Она тебе харикири сделает. - Ленок имела в виду медсестру.
- Ну? - повторила Надька. Быстро скомандовала Бухаре: - Ты закричи и беги. А вы, - Ленку и Жирафе, - тоже. Только быстро! И скрыться из глаз! Ну?
- А-а-а! - вмиг завизжала Бухара и побежала. Молодые матери с колясками вздрогнули, старики подняли головы от шашек, лейтенант с медсестрой резко оглянулись. Надька, скорчась, валилась на скамейку, а Ленок с Жирафой дунули за Бухарой - та продолжала вопить на бегу.
И вот над Надькой склонились белая шапочка и военная фуражка. А она корчится на скамье, схватившись за живот.
- Ты что? Что с тобой? Эй!.. Ты слышишь?.. Говори!.. Ну, где, где?..
Близко их лица, совсем близко. Ладонь лейтенанта держит Надькину голову. А медсестра уже профессионально, сильными руками поворачивает, заставляет раскрыть рот.
- Ну, говори? Что с тобой сделали?
- Не знаю. Болит! Ой! Не могу!
- Ты придуряешься, что ли? - резко спросила медсестра. - Ну? Нет у нее ничего, - сказала она лейтенанту.
Надька скорчила гримасу:
- Да, вам бы так! Ой-ой-ой!
- Ну что? Где? - Медсестра опять склонилась, ощупывала.
- Давай ее к нам, - сказал лейтенант. - Ну ты скажи, что с тобой? Дохулиганились?.. Тоня! Давай?
- Ой, мамочка! - завыла Надька и опять повалилась.
- А ну-ка, Сережа, помоги! - решила медсестра, которую назвали Тоней, и они потащили, почти силой поволокли Надьку.
И вот они в коридоре, белая дверь процедурной, еще две сестры, одна толще другой, белые, как айсберги, и Тоня отдает Надьку в их крепкие руки:
- Девочки, посмотрите ее, плохо на улице стало, не аппендицит ли? Я сейчас Федора Иваныча попрошу… Да не бойся ты, чего ты боишься, может, тебя просто прочистить надо…
- Чего? Что? - Надька стала извиваться.
Но ее уже держали крепко.
Девчонки всовывали лица в прутья ворот.
- Чего это у вас здесь? - спрашивала Бухара. - Больница?
- Госпиталь, - отвечал дежурный солдат. - Интересуетесь? У нас требуется обслуживающий персонал. - Он показал на объявление на воротах. - Санитарки, нянечки.
- Тебе, что ли, нянечку? - невзначай бросила Ленок, и подруги прыснули.
- Чего? Больным.
- А ты не больной? - спросила Бухара.
- Давайте отсюда! - Солдат обиделся.
- Нам про подругу узнать. Вот сейчас провели.
- Как провели, так и выведут. Давайте! - Тут к воротам подъехала машина, солдат пошел открывать, девчонки отступили.
- Чего делать-то? - сказала Бухара. - Ждать теперь.
- Ждать не полезно, - сказала Ленок. Она вилась, покачивалась и катала во рту таблетку.
- Да ну ее! - сказала Жирафа про Надьку. - Всегда она это, а мы это…
- Пошли там на скверике посидим.
- Холодно.
- Ну в кафе пойдем.
Машина проехала, солдат закрыл ворота и опять оказался вблизи. Бухара приказала ему:
- Слушай, наша подруга выйдет, скажи, мы в кафе ее ждем, знаешь, там у входа, синие буквы?
- Не знаю я ничего.
- Ну ладно, чего ты обиделся-то? Пошутить нельзя?.. Скажи, ладно, а то мы замерзли. Скажешь?
- Ладно. - Солдат сдался.
- Ну вот, видишь, какой хороший! Ленок, скажи, он прелесть!
- О, да! - сказала Ленок величаво, покачивая узким станом. И солдат вздрогнул и зарделся.
Надька сидела на клеенчатой холодной кушетке в одних трусиках, закусив губу, натягивая комбинезон. Сестра Маша, огромная, как белый слон, мыла в стороне, у раковины, руки.
Энергично вошла медсестра Тоня, кому-то что-то говорила назад, в дверь, и смеялась, - Надьке тут же почудилось, что над нею, и она напряглась. Теперь это была не та Тоня, что на улице, даже лица которой Надька при других обстоятельствах и не запомнила бы. Здесь она держалась хозяйкой, щеки скуласты и румяны, узковатые глаза поблескивают остро и властно, крепкие ноги обуты в тапочки без каблуков, и оттого походка и осанка у Тони тоже крепкие, женские. В белоснежном накрахмаленном халате она казалась еще плотнее, чем на улице. Все это было слишком основательно, чисто, энергично и оттого враждебно Надьке.
- Ну что, дева? - спросила Тоня почти с насмешкой. - Легче стало? Одевайся, одевайся, пошли, а то еще попадет за тебя от начальства… Ну?
Она подошла близко к Надьке. Та застегивалась, глядела вбок. Все равно хочешь не хочешь надо было изображать болезненную слабость. Помедлить. Поморщиться. Покачнуться.
- Ну-ну, не упади. Дойдешь сама-то?.. Тебя хоть как зовут-то?.. Не слышу.
- Лариса, - сказала Надька еле слышно.
- Понятно. Ну чего ты губы-то дуешь? Тебе хотели как лучше. Почему у тебя голова-то такая грязная? - без перехода спросила Тоня. - Надо было тебе голову заодно вымыть. И как они мыться не любят, молодежь! - обернулась она к толстой Маше, которая вытирала полотенцем руки. - Глаза накрасят, а шея как сапог. Девушка-то должна прямо скрипеть от чистоты, как чистая тарелка… - И опять без перехода: - Пошли, пошли…
Все делалось быстро, неслось одно за другим. Надька не успела ничего сообразить, а они уже вышли в коридор. Здесь она ожидала увидеть лейтенанта, но его не было.
- Вот, все, - сказала Тоня, - беги, ничего у тебя нет, слава богу. Артистка.
Надька покривилась, показывая, что у нее все-таки живот побаливает. А на "артистку" она, мол, и отвечать не хочет… Неужели ее сейчас вытурят и все будет кончено?
- Ты далеко живешь-то?
Ответить Надька не успела. Из-за угла появилась моложавая высокая врачиха с фонендоскопом на шее, за нею санитар с пакетом рентгенснимков в руках, еще медсестра, и врачиха сразу зашумела:
- Вот она где! Шапошникова! А мы тебя ищем! К Федор Иванычу! Срочно. Орловского же на выписку!
Тут же о Надьке забыли, Тоня лишь подтолкнула ее в сторону выхода. Тоня оправдывалась, вдруг все повернули назад и втекли в какой-то кабинет. Врачиха говорила:
- Я сама сначала должна посмотреть, там было маленькое нагноение, прошло? Лейтенант Орловский! - скомандовала она на ходу. - Вы здесь?
Дверь закрылась, Надька осталась в коридоре одна и не знала, что делать. Дверь отворилась опять, толстая Маша везла из кабинета длинную алюминиевую палку на колесиках, наверху были укреплены две перевернутые бутылки с висящими из них трубками. Она никак не могла выйти в дверь, Надька подскочила помочь, и ей стало видно, как внутри кабинета, у окна, врачиха осматривает раздетого до пояса лейтенанта, слушает его трубкой, качает головой, а он усмехается.
Маша вытащила палку на колесиках, дверь закрылась, но Надьке казалось, что она продолжает видеть озабоченную врачиху, сестер, лейтенанта с усмешкой на лице. Надька хотела спросить, что с ним, но Маша уже покатила свою палку по коридору. Перевернутые бутылки сверкали.
У ворот солдат окликнул Надьку, она даже не поняла, что это ее, напряглась.
- Тут не тебя твои подруги искали? Одна черненькая такая? - Солдат изобразил Бухару, прищурив глаза. - Они сказали, в парке будут или в кафе. Слышишь?
Надька кивнула и пошла.
В парке все так же дуло, все так же играли в шашки старики, так же катали коляски молодые матери. У нее столько пронеслось событий, неужели они уместились в полчаса-час? Надо было как-то все переварить. Она села на ту же скамейку, где начала свою игру. По дорожке несло листья, они грохотали. Выражение лица у Надьки смягчилось, сделалось такое, какое было, когда она мерила платье. Но уже через минуту она усмехнулась криво и поднялась. Не́чего!..
На открытой терраске кафе, выложенной голубым кафелем, под голубым зонтом сидели за столиком Ленок, Жирафа и с ними мужчина лет тридцати. Ветер дул, было прохладно, народу никого, только две старухи пили кофе из граненых стаканов, грея о них руки. А за столом шла пирушка: стояла бутылка вина, горкой лежали на тарелках бутерброды и пирожные, и еще лежали на стуле придавленные синей спортивной сумкой от ветра несколько журналов и газет.
Надька остановилась, смотрела издали, из аллейки: кто да что? Мужчина говорил, сам смеялся, девчонки сидели чинно. Стаканы стояли перед ними.
Жирафа первая увидела Надьку, кинулась, вскочила, опрокинула стул.
- Гуляете? - сказала Надька. - А Бухара где?
- А ты-то где? Ты! С тобой чего? Бухара тебя ищет.
- Со мной нормально.
- А, нашего полку прибыло! - воскликнул мужчина. - Будем знакомы: Николай, лесник, охотник, а вы Надя, Надюша. Очень приятно. Я вот рассказываю девочкам как раз про чудеса природы… Да, кстати, Надежда… Это же Надежда, Вера, Любовь! Таким молоденьким девушкам пить нельзя, я пью один, но разрешите налить капельку, вот чистый стаканчик, символически… Я отдыхаю сегодня, один день проездом в городе, соблазны цивилизации, кегельбан, чертово колесо, глоток вина…
Он болтал, галстук у него был распущен, куртка расстегнута, кепка на затылке. Он был симпатичный, веселый, глядел синими глазами, и хотя был, конечно, старше лейтенанта Орловского, но казалось, что моложе. Судя по вытянутой спине и шее Ленка, он уже произвел на нее впечатление. Жирафа его, конечно, не интересовала, хотя он и о ней не забывал: Нина, Нина, Ниночка. Лицо у Жирафы было красное и грубое, не иначе выпила глоток.
- Ну, девочки, позволю себе за вас, за такую приятную юную компанию, мне просто повезло, я считаю, - такие девчонки, честное слово, я от души, ну символически, глоточек. Кто со мной? Живешь, как рак-отшельник весь год, не видишь живой души… Надюша, бутербродик! Надюша у нас серьезный человек, сразу видно, но не будем хмуриться, я вот рассказывал девочкам, приглашаю вас тоже к себе на кордон, - о, что я вам покажу! какие места!.. Всего три часа на поезде, там еще немножко автобусом, а если дадите знать, встречаю сам, на своем "газике", я охотник, Надюша, я лесник, я очень интересный человек, между прочим…
Тут Жирафа глупо икнула, и Николай тут же ее подбодрил:
- Ничего, Ниночка, не смущайтесь, все естественно. Может, лимонаду? - Он угощал, хрустел фольгой шоколада, не закрывал рта. - Проведем этот день вместе, а, девчата? Я хочу взглянуть на ночной город, скучаю по огням ночных городов. Я еще за нашу встречу! Мне просто повезло, ей-богу!.. Целый год - ружье, собака, приемник включишь, и все… Леночка, приедешь? Ну, за встречу! Капельку! Символически! А?..
- Мне это не полезно, - сказала Ленок, отодвигая стакан. Щеки ее и без того рдели.
- Ну, а Надюша?
Надька откинулась и сказала:
- Кислятина. Коньячку бы.
- Да? - Охотник удивился и поглядел на Ленка. Надька думала, Ленок ей подыграет, но та была невозмутима, лишь чуть покачивала спиною. Ну Ленок! Охотник посмотрел Надьке в глаза и сказал трезво: - Рано вам коньячку.
- Все вы знаете, - сказала Надька, - что нам рано, что не рано. Ленок! Пошли?
Тут Жирафа еще раз икнула и стала подниматься нетвердо.
- Да, я пошла.
- Куда, куда? - затараторил Николай. - На свежем воздухе сейчас все пройдет, что вы, девочки, нарушать такую компанию… Но можно на такси… Отвезти ее и…
- Ленок! - повторила Надька и тоже встала. Она ожидала, что и Ленок встанет. Но та отвела глаза и будто не слышала, не понимала.
- А мы еще посидим, Надюша. Ленок, мы посидим? - уговаривал Николай.
Жирафа уже уходила, торопясь, видно, ей хуже и хуже становилось.
А Ленок молчала.
И тогда Надька захохотала. Деланным, дурным смехом. Мол, ну-ну, давайте. Но без меня… И так с этим смехом и пошла.
Дверь открыл отец Жирафы, тоже длинный, тощий, ничего не понимал. Надька, поддерживая Жирафу, бормотала, что ей, мол, плохо стало в метро. Но отец отстранил Надьку, нагнулся и понюхал. И скорчил такую мину, будто на жабу наступил. И стал отстегивать подтяжки.
А в коридор уже вышла мать в ночной сорочке до пят и халате, с завязанным горлом и что-то хрипела шепотом. Жирафа беспомощно закрывалась, а отец хлестнул подтяжками, не попадая и сам трясясь, а мать не защищала дочку. Надька ринулась заслонить подругу, но отец и на нее замахнулся. Брюки с него сваливались, он держал их одной рукой, другой махал неуклюже, потом вдруг бросил подтяжки и пошел.
А мать неожиданно молча заплакала.
Надька лежала у себя на кухне на раскладушке, руки за голову, а мама Шура сидела рядом на стуле, не зажигая света. Но уличный фонарь сильно светил, и было все видно.
Мама Шура шептала, Надька слушала.
- Поедем, поехали, тебе говорю. А город-то у нас какой! Видела, небось, по телеку?.. Море, океан, корабли, военный флот! Одна молодежь там кругом. Сама увидишь. Так заживем с тобой, на радость. А тут-то не поймешь что. Что у тебя за жизнь, чего ты хочешь, учиться толком не учишься, какой смысл-то? Смысл в жизни должен быть, доченька! Смысл! Вот поедем, найдем тебе дело, парня хорошего, моряка, чтоб с деньгами, с перспективой, как у людей, с квартирой… Да у нас самих квартира, увидишь, обстановка вся - импорт, телевизор цветной… Надь! Ты слышишь? А?.. Что молчишь?..
А что было Надьке сказать? Что все это ей не нужно? Но насколько ей известен этот человек, ее мать, мама Шура, ей этого не понять. А сказочные ее посулы - за тридевять земель.
В комнате - сюда слышно - не спит, кашляет мамка Клавдя.
- А ей денег дадим, - шепчет про нее Шура, - не обидим, писать ей будешь. - Шура понизила голос, у нее, видно, все было решено. - Я думала-то попозже тебя забирать, через годик, а теперь гляжу: чего ждать-то?.. Слышь, Надь?.. Виновата ведь я перед тобой, дочка…
И тут раздался звонок в дверь, все испугались: кто бы это так поздно?
Надька побежала первой: кто там? Услышала ответ, стала открывать. Мамка Клавдя и мамка Шура стояли в разных дверях, ждали. За дверью была Ленок. Надька схватила Клавдино пальто с вешалки, набросила и вышла.
И вот они сидят не лестнице, на подоконнике. Ленок смотрит в одну точку.
- А потом что? - говорит Надька. - Ну?.. Так я и знала! Поверила! Ну дура!
Ленок молчит, удерживает изо всех сил слезу, но усмехается.
Тянется пауза.
- Охотник! - говорит Надька. - Адрес-то хоть оставил?
- Да никуда он не уехал, он тут у друга живет.
И Надька опять смеется - таким же, как в парке, смехом.
- Эх! - говорит Ленок. - Ладно! - И спрыгивает с подоконника. Но не уходит, еще что-то хочет сказать. Кидает в рот горошинку.
- Куда? В поздноту такую. Оставайся у меня.
Тут дверь открылась, и выглянула мама Шура в голубом халате:
- Девчата, вы что? Второй час. Хоть в дом зашли бы.
- Сейчас, - Надька отмахнулась от нее.
- Ну все, Надь, я пошла. - Ленок тряхнула головой, побежала вниз по лестнице.
- Чего она? - не поняла Шура.
- Ничего! - грубо сказала Надька и запахнулась в пальто.
- И что у вас за дела? Среди ночи!.. Что за подруги такие?.. Отшить это все! Пропадешь, ты что, с этой шушерой! Надь! Поехали, - Шура продолжала свою тему.
- Да куда я поеду? - наконец-то она ответила. Но грубо. Так, что Шура сразу напряглась.
- А что? Почему?
- Да не могу я.
- Почему?
И тут, неизвестно как и отчего, Надька выпалила:
- Нельзя мне, я ребенка жду.
- Что? - Шура вытаращилась. - Да ты что?.. Как?.. - Шура давилась словами.
Зашаркала, закашляла у самой двери, стала на пороге Клавдя.
- Спать идите! Вы чего тут?
Шура крутанулась, закусила губу, но, скрепясь почему-то, смолчала. И пошла в дом.
Надька сидела напротив госпиталя одна, на той же скамейке. В воротах общались через решетку больные в теплых халатах и навещающие их матери, отцы, военные.
Надька ждала. Чего? Сама не знала. Что ее сюда притянуло? Нет, понятно, ей интересно выяснить: выписали его или нет? Но зачем? За-чем? Вон идет, кстати, стройный, молоденький, в форме… Нет, не он.
- Дура! - сказала она и стукнула себя в лоб. - Дура!
Встала и резко пошла прочь.
В училище, вернее, в клубе хлебозавода, при котором училище, шел вечер по случаю нового учебного года, хотя учебный год уже больше месяца как начался, о чем и говорил висящий над сценой плакат: "С новым учебным годом!" На сцене в президиуме находились директорша Ольга Ивановна, белоголовый как лунь ветеран в значках и орденах, потом еще мужчина, тоже уже седоватый и в возрасте, и еще один моложавый военный - улыбающийся, радостный капитан.
Говорились речи, приветствия, призывы лучше учиться, говорилось, конечно, что хлеб - это основа, и директор Ольга Ивановна по бумаге читала цифры, сколько выпекается в стране хлеба, какие нужны специалисты. И, конечно, зал потускнел, начались шепот и разговоры между собой, пока выступал старик ветеран товарищ Богданов. Он тоже говорил высоким громким голосом про хлеб, про то, какой был голод в войну и еще раньше, в войну гражданскую, а теперь, мол, некоторые выбрасывают буханками. Эта тема, хоть и справедливая, всем была знакома, старик волновался, а зал не понимал его волнения… А потом Богданов сказал: