– Склероз! – Чернышев ударил себя ладонью по лбу. – Мой тебе совет, Паша: ешь большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе – от обеих. Подруги стали, – он схватился за щеку, – водой не разольешь!
– Архипыч, – устало сказал я, – если вы позвали меня только для того, чтобы передать привет… Честно говоря, нет настроения.
– Чего ж ты сразу не сказал? – огорчился Чернышев. – Хотя нет, как ты вошел, я сразу шепнул самому себе: "Паша нынче не в духе". Надоело болтаться в моем корыте?
– Даже подумываю, не пора ли списаться, – признался я.
– Де-ла… – протянул Чернышев. – Материальчик собрал – второй сорт? Не дадут Знака качества?
– Скорее дадут по шапке, – неуклюже сострил я.
– Кто же в этом виноват? – Чернышев изобразил на лице чрезвычайную работу мысли и, озаренный, хлопнул ладонью по колену. – Бьюсь об заклад – однообразное, недостаточно калорийное питание! Говорил же я Любе – икры и балыка бери побольше, а она… Неужто не угадал? Ладно. Чернышев виноват?
– В значительной мере.
– Ай-ай, как подвел, – сокрушенно пробормотал Чернышев и вдруг уставился на меня острым взглядом. – А как бы ты поступил на моем месте? Ну?
Я промолчал.
– Боишься оскорбить? – с вызовом, теперь уже без всякого глумления спросил он. – А ты не бойся, если уж сама Маша… одним словом, тебе разрешается. Ну? Разочарован?
– Да.
– Тем, что Чернышев поднял ручки кверху?
– Да.
– А почему, не знаешь?
– Вы не пожелали со мной объясниться.
– Верно, – мрачно подтвердил Чернышева, – не пожелал. А теперь уж все равно скажу. Мне, Паша, до пенсии четырнадцать лет; иной раз приснится, что остался без моря, – ночь ко всем, чертям, я без моря не могу, Паша. Отбери у меня "Дежнева" – и приходи на капитанское кладбище с большущим букетом, цветов. А Виктор Сергеич Корсаков грозился отобрать!
– Вы имеете в виду ту злосчастную радиограмму?
– От начальника, управления? Ерунда, кого-кого, а Чернышева он в обиду не даст! В тот самый вечер Корсаков имел со мной доверительную беседу. В гости пришел, чай пил, остроумно шутил, про семью свою рассказывал – ну, брата не надо, друг до гробовой доски! И между прочим, вскользь, этак совершенно случайно упомянул, что женат на родной сестре заместителя нашего министра, который что хошь для зятя сделает, любого капитана усадит за самый обшарпанный канцелярский стол – до пенсии бумаги регистрировать. Поверь, Паша, этот усадит – всесильный человек, захочет найти у Чернышева блоху, глазом не успеешь моргнуть, как найдет. Ну, как бы ты повел себя на моем месте? Не знаешь? То-то, сила солому ломит, получил по морде – облизнись и делай вид, что только о таком знаке внимания и мечтал…
– Так вот почему мы стреляем из пушки по воробьям…
– А вот это баранья чушь! – с живостью возразил Чернышев. – Очень важные вещи изучены, рекомендации правильные подготовлены… о том, как быстро надо уходить из зоны обледенения. Опять же Баландину от рыбаков низкий поклон, Ерофееву и Кудрейко… Не говори, много сделано… в пределах земной атмосферы, до космоса – это я, Паша, образно – руки у нас не дотянулись. Закончим экспедицию, благодарности получим, Виктор Сергеич монографию напишет и один экземплярчик – хочешь пари? – с дарственной надписью пришлет. Он теперь во мне души не чает – Виктор Сергеич, уж очень вы, говорит, Алексей Архипыч, умный и покладистый человек. Такие дела, Паша. Значит, надумал уходить?
– Меня тигроловы в тайгу приглашают, – невпопад сказал я.
Чернышев оживился:
– Ты про Лыкова напиши, он у нас крупный специалист по тиграм. Позапрошлым летом поехал на мотоцикле в тайгу, у него в деревне старики живут, и вдруг навстречу тигр – здесь они непуганые, наглые, знают, что заповедник. Антоныч брык в обморок, а тигр подошел, оттащил его в кусты и листьями забросал, сытый был, на завтра полакомиться оставил.
– Брехня, – сказал я.
– Я тоже так думаю, – кивнул Чернышев, – хотя Филя божится, что не брехня. Он следом ехал и очень удивился – мотоцикл валяется, а тут Лыков из кустов выполз, весь в листьях и это… помыться ему очень было необходимо. Так что, Паша, первым делом запасись двумя сменами белья, очень нужная вещь при охоте на тигра. Мы посмеялись, поговорили о том, о сем; Чернышев зевнул и взглянул на часы. Я встал и с тяжелым сердцем стал прощаться.
– Спасибо за все, Архипыч, пойду укладываться. Списываюсь.
– Да, да, – пробормотал Чернышев, делая вид, что пытается что-то вспомнить. – Тьфу ты, дьявол, забыл, я ведь хотел в ресторан тебя пригласить, столик обеспечен: друг директором работает.
– Сан Саныч? – усмехнулся я.
– Он, – не моргнув глазом, подтвердил Чернышев. – Посидим вчетвером, потравим, кваску медового попьем, а?
– С кем это?
Чернышев широко открыл глаза и дернул себя за нос.
– Как… разве не говорил, что они приехали? Ну, Маша с Инной?
Я вздохнул.
– Зачем?
– Инна будет выступать на судах по приглашению знатных рыбаков тралового флота. И Маша с ней, как эта… компаньонка, бесплатное приложение, тетку у себя поселила за дочками присматривать. Так что брейся, Паша, штаны утюжь и сапоги ваксой надраивай. Хочешь, "Шипру" дам? А то в ресторан всякую шантрапу не пускают. В девятнадцать ноль-ноль, договорились?
– Жаль, не смогу. – Я по возможности равнодушно зевнул. – Никите обещал вечером в шахматы сгонять.
– Раз обещал, то конечно. – Чернышев изобразил понимание. – Привет-то хоть передать?
– Непременно передайте, – попросил я, вставая. – Самый теплый, удачи, мол, и счастья.
– Садись. – Чернышев с обычной бесцеремонностью толкнул меня рукой в грудь. – Не строй из себя надутого индюка, Паша, я этого не люблю. Прочисти оба уха и внимай. Двум людям я верю, как самому себе, и один из этих двух – Мария Чернышева. Думаешь, моя бесовка только юбки с заманочками шить умеет да лещей на красную нитку ловить? Глаз у нее хороший, нашего брата насквозь видит, человека от хмыря в два счета умеет отличить – и ты ей показался. Ну, понравился, хотя и не пойму, что она в тебе увидела: тощий – штаны падают, грудь цыплячья и глаза телячьи.
– Спасибо, – с чувством сказал я.
– Носи на здоровье. А теперь слушай и каждое слово взвешивай, как ювелир камушки: как, по-твоему, почему Инна Крюкова, у которой этих приглашений вагон и маленькая тележка, именно сюда приезжает, не догадываешься?
Я промолчал.
– Взвесил? – Чернышев снова воткнул в меня пронзительный взгляд. – Слушай дальше: от мужа Инна ушла, уже десять дней как у Марии живет. Так что думай. В твой огород я залез не по своей охоте – приказано высшей инстанцией, понял? Все, можешь идти.
Я поднялся и побрел к двери, в голове у меня гудело.
– Постой! – рявкнул мне в спину Чернышев. – Придешь?
– Приду.
– Тогда вот что…
В каюту быстро, без стука вошел радист Лесота, самый важный и неприступный человек на судне. Он искоса взглянул на меня и сунул Чернышеву листок. Чернышев пробежал его глазами, крякнул, сделал знак Лесоте, и тот вышел.
– Застолье отменяется? – спросил я.
– Очень даже возможно, – пробурчал Чернышев, сбрасывая домашние тапочки и надевая сапоги. – Раньше не мог, петух длинноногий!
– Какого именно петуха вы подразумеваете?
– Да не тебя, Ваську Чеботарева. – Чернышев встал, набросил на плечи куртку. – ПРС "Байкал" (ПРС – посыльно-разъездное судно) в тридцати милях сильно обледенело, просит указаний.
– А "Буйный"?
– Еще утром срочно перебросили к Татарскому проливу, там он куда нужнее. – Чернышев пошел к двери, обернулся, сощурил глаза. – Напоследок: не помнишь, о чем, бишь, мы с тобой здесь беседовали?
– Отлично помню, кроссворд решали.
– Не друг ты, Паша, а чистое золото… Что, кончилась твоя спокойная жизнь?
– Черт с ней.
– Ну, пошли.
Я прижался лбом к холодному окну. Темнело, на небе зажглись первые звезды, откуда-то вывалилась луна. Шторм по-настоящему еще не разыгрался, наметанным взглядом я определил три-четыре забрызгивания в минуту; палуба, однако, покрылась ледяной коркой, а с рангоута и такелажа свисали здоровенные сосульки. Наверное, к возвращению в Вознесенскую как раз набралось бы тонн двадцать – наша привычная норма. В нескольких кабельтовых поднимала трал "Кострома", поисковый траулер, и больше никаких огней не было видно.
С силой хлопнула тяжелая дверь рубки.
– А, "Кострома" сматывает удочки! – послышался голос Корсакова. – Наперегонки, Антоныч?
– Не угнаться, Виктор Сергеич, – скорбно поведал Лыков. – Она после капремонта, не машина у нее, а зверь.
– Курс семьдесят пять, – выходя из штурманской, негромко приказал Чернышев и перевел ручку машинного телеграфа на "полный вперед".
– Есть, курс семьдесят пять. – Перышкин лихо крутанул штурвал.
– Одерживай! – рыкнул Чернышев. – Пошел… противолодочным зигзагом… Точней на курсе!
– Есть, точней на курсе…
Боковым зрением я следил за Корсаковым. Уж он-то хорошо понимал, что такое курс семьдесят пять – "Семен Дежнев" уходит в открытое море; Корсаков посматривал то на Чернышева, то на Лыкова, ожидая разъяснений, но и тот и другой будто забыли, что он здесь находится.
– У нас новости? – спросил он.
Ему никто не ответил.
– Алексей Архипович, у нас новости? – настойчиво переспросил Корсаков.
– Ах, вы ко мне… – встрепенулся Чернышев. – А я думал, Виктор Сергеич, вы про себя рассуждаете, как Паша. Он иногда погрузится в свои мысли, забудется и такое выдаст, что обхохочешься!
Он протянул Корсакову листок с радиограммой и включил трансляцию.
– Палубной команде приступить к околке льда!
– Лед пока что вязкий, – подал голос из темного угла рубки Ерофеев. – Лучше всего пешней и лопатой. Разрешите, Архипыч?
– Побереги силы, Митя, – сказал Чернышев. – Может, пригодятся.
В распахнувшейся двери тамбучины показался Птаха, обвязанный страховочным концом. Широко расставив, ноги, он сильными ударами пешни сбил лед со штормового леера, прикрепился к нему карабином и махнул рукой. Один за другим из тамбучины вышли Воротилин, Дуганов и еще трое матросов.
Подсвечивая себе фонариком, Корсаков прочитал радиограмму и вернул ее Чернышеву.
– Все-таки не понимаю, – сказал он, – разве "Байкал" терпит бедствие?
Лыков чуть слышно выругался и постучал по дереву штурвала.
– Капитан на "Байкале" молодой, из вчерашних старпомов, – глядя в локатор, ответил Чернышев. – За молодежью, Виктор Сергеич, глаз да глаз нужен, горячая она, что твой кипяток! Антоныч, ты за палубой проследи, чтоб не лихачили.
– Вы так и не разъяснили… – начал Корсаков.
– Я в радиорубку, Антоныч, – пошел к двери Чернышев. – Всех посторонних прошу покинуть мостик.
– Но я… – встрепенулся Корсаков.
– Прошу покинуть! – повторил Чернышев.
Катамаран
Я решил сделать вид, что это ко мне не относится, и, сжавшись в комок, затаился в темном левом углу рубки.
– Одно слово – и выгоню, – заметив меня, предупредил Чернышев.
Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмерзли, в моей каюте их вовсе не было – внизу бы я сходил с ума.
Обколов и выбросив за борт лед, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор "Дежнева" не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.
– Право руля три румба! – приказал Чернышев.
– Есть право руля три румба.
Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.
Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными – широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил – нет, но различил, угадал – обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.
Это было ПРС "Байкал".
На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта – все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор "Байкала" то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.
Это был корабль-призрак, людей на нем не было видно.
Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.
– Значит, как решили, Архипыч?
– Другого выхода не вижу, – сказал Чернышев. – Катамаран.
– Катамаран, – кивнул Лыков. – Воротилин и Дуганов?
– Они, кто же еще.
Вцепившись в поручни, оглушенный ужасом, я смотрел, как "Байкал" вдруг лег на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышева, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне – предусмотрительно же мы избавились ото льда!
Я отпрянул – здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.
– Держись, Георгич! – крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале – "Дежнева" круто положило на борт.
– Одерживай, трам-тарарам!
"Дежнев" описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.
– Понял, что такое "задумался"?
– Молчать на руле!
"Байкал" по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.
Чернышев повернулся к Лыкову.
– Антоныч, пора.
– Я тоже пойду! – неожиданно выпалил Перышкин. – У Дуганова колено распухло.
Чернышев внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.
– Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.
Теперь, когда мы оказались совсем рядом с "Байкалом", я отчетливо видел темную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что "Байкал" до жути похож на мертвого кита; еще я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, "Дежнев" треснет и рассыплется, как гнилой орех.
– Приготовиться к прыжку! – возвестил по трансляции Чернышев.
Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин – оба в оранжевых спасательных жилетах – и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда "Дежнев" нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.
Чернышев сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.
Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь ее распахнул.
– Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!
– Воротилин, Перышкин, заводи концы! – выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышев. – Птаха, трави швартовые!
Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышевым слов: "Другого выхода не вижу – катамаран!" Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.
Оранжевые фигурки ползли по льду.
Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла "Байкал".
– Назад! – Чернышев отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышев, где-то вроде бы заело лебедку, никак не удавалось завести за мачту "Байкала" швартовый конец.
– Лыков, Птаха – вира!
Одним прыжком Чернышев оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.
"Байкал" медленно выпрямлялся – призрак оживал!
Чернышев подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.
– Руль прямо! – бешено заорал он.
Треск, грохот – и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал. В соленом рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.
– До свадьбы заживет! – Чернышев помог мне подняться, на его глазах были слезы. – А ты говоришь – оверкиль!
Не чувствуя боли, я бросился к двери.
Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС "Байкал" и СРТ "Семен Дежнев".
Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов "Байкала". Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая "Байкал", очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасенное судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лед. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплелся в каюту.
Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошенный, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на свое распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгоряченные, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на "Байкале", и теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в темную пропасть, неестественный, похожий на мертвого кита корабль и слезы на глазах Чернышева.
– А я ему ответил, – громко сказал Баландин, – что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чем я подумал, было то, что остойчивость и жизнь "Байкалу" вернул именно безумный маневр Чернышева.