Пора прощаться, за два месяца поисков Льдины и рейсовых полётов мы чертовски друг от друга устали, и мы от них и они от нас. Но мы что, мы-то менялась и отдыхали, а у них настоящая зимовка только и начнётся в середине мая, когда улетит последний борт, до этого на Льдине была не жизнь, а сплошной аврал. Каждые несколько часов на полосу садился самолёт, грузы шли навалом, да ещё начальство то и дело прилетало для контроля, корреспонденты всеми правдами и неправдами проникали, а ведь нужно было и саму станцию строить - домики монтировать, дизельную и кают-компанию, магнитный и аэропавильоны, радиостанцию с её антеннами и прочее. Серёга и раздеваться перестал, сбрасывал сапоги и каэшку - и на боковую, а едва глаза смыкал - "Николаич, борт прибывает!" На Льдине чёрта с два сачканёшь, телефон не выключишь, и Серёга до того дошёл, что стал преступно мечтать о пурге хотя бы на сутки: вот заметёт, самолёты застрянут на базе - и в постель с приказом не будить, разве что наступит конец света. И братва Серёгина дошла до крайней степени изнурения, даже Бармин Саша, этот подъёмный кран с высшим медицинским образованием, похрапывал в обед с котлетой в зубах. Но врач есть врач, чуткость в нём заложена по профессии, и если кто жаловался на усталость, Саша совал ему в пасть витамин и прописывал вольные движения на свежем воздухе.
Домик начальника был меблирован с шиком: занавешенные двухэтажные нары, стеллаж с книгами, письменный стол, несколько стульев, рукомойник, вешалка да ещё старое кресло с пассажирского самолёта, которое я привёз Серёге в качестве личного подарка и в которое сам погрузился, как почётный гость. ЛИ-2 с зачехлёнными двигателями мёрз на полосе, своим гаврикам я дал увольнительную - их разобрали по домикам, и приятно было посидеть просто так, без всяких забот, ни о чём не думая и глядя, как Серёга сервирует стол. Ваня Крутилин ходил по комнате и наводил критику: полы не паркетные, мебель разномастная, рояля нет, перед нарами вместо ковра лежит старая газета.
- Какие нары сдаёшь коечникам? - Он отдёрнул занавеску.
- Верхние, - откликнулся Серёга, протирая полотенцем вилки. - Нижние уступал только Свешникову, из уважения к его личности и габаритам.
Ваня мне подмигнул и хотел было сострить по поводу Вериных фотографий над постелью, но прикусил язык.
Со стены нам улыбался Андрей Гаранин - в распахнутой каэшке, утомлённый, счастливый. Я хорошо помнил тот момент. Я тогда только привёз их с Востока в Мирный, мы вышли из самолёта, втягивая в себя без подделок настоящий, а не разбавленный воздух, и тут Андрей увидел пришвартованную к барьеру "Обь", на которой мы завтра пойдём домой. Отсюда и счастливая улыбка…
Ваня задёрнул занавеску, рана ещё свежая, солью присыпанная.
Серёга взглянул в окно, заулыбался.
- Сюрприз! Открой дверь, Ваня.
В домик ввалился Бармин со здоровой кастрюлей в руках, и в ноздри мгновенно проник благородный аромат ухи.
- Уха, огурчики, капустка… - Я придвинул столу кресло. - Только на станции и поешь по-человечески.
- Осетрина? - Ваня приподнял с кастрюли, крышку, радостно удивился. - Неужели не слопали?
- Не такие уж горькие мы пропойцы, - с упрёком ответил док. - На отвальную сберегли, всё-таки не где-нибудь добыта, а на полюсе.
Мы посмеялись. Недели две назад я привёз ребятам в подарок парочку метровых осетров, не отдал сразу, а просил сдать мне в аренду на несколько часов. Дело в том, что следующим бортом на станцию прибывал молодой и очень активный репортёр, который рвался ошеломить мир из ряда вон выходящей сенсацией. Ну, чего-чего, а сенсаций у нас всегда навалом, только выбирай подходящую. Спустился репортёр на лёд, окинув Льдину задумчивым взглядом первооткрывателя - и увидел склонившихся над лункой с удочками Ваню и Жёлудева, а у их ног - двух осетров. Расчёт был точный, от такого зрелища у кого угодно дух перехватит.
- Это… здесь? - Репортёр ухватился за аппараты.
- Тише, - буркнул Ваня, - всю рыбу распугаешь.
Парень обстрелял их из кинокамеры и помчался на радиостанцию сообщать человечеству об осетрах, пойманных на удочку на дрейфующей станции "Северный полюс". Весь день он ходил необычайно гордый собой, но когда услышал, что станции дали план по добыче осетров и что те спецрейсами отправляются отсюда прямо в московские рестораны, прозрел и бросился отменять радиограмму, которую Костя, впрочем, и не думал передавать.
Обидно было не выпить под такую закусь, но перед полётом нельзя: главный прибор на самолёте - голова пилота, а доказано, что одна-единственная стопка водки может запросто сбить резьбу с какого-нибудь паршивого болтика в этом приборе, и всё пойдёт наперекосяк. Ну, полстакана сухого - куда ни шло, это под конец мы себе позволим. По традиции о Льдине никто не заикался, чтобы, не дай бог, не проснулась и не захрустела ревматическими суставами, и сегодняшние заботы мы тщательно обходили стороной. Вспоминали разные эпизоды из нашей быстротекущей, жён, детей, а Ваня развеселил нас историей с внуком Тёмкой. Несколько лет назад, вернувшись из экспедиции, Ваня обнаружил, что внук уж вовсю работает языком, и приступил к воспитанию.
- Я тебе кто? - спросил Ваня.
- Ты деда, - определил Тёмка. - Где мой шоколад?
- Какой я тебе, к чёрту, деда? - обиделся Ваня. - Нужно же ляпнуть такое… Я - дружище! Повторить и запомнить навсегда!
- А шоколад будет? - уточнил Тёмка. - Ты - дружище!
А два месяца назад Ваня с Тёмкой на руках смотрел телевизор, горюя о предстоящей разлуке с этим шкетом, и вдруг услышал:
- Дружище, смотри, этому дедушке сто двадцать лет, а он куда веселей тебя!
Ваня ещё что-то рассказывал, а у меня из головы не шёл Андрей Гаранин.
Год с лишним прошёл, и воды целое море утекло, а память перенесла меня в ту комнатку на станции, где Серёга уговаривал Ваню рискнуть лететь к айсбергу на чуть живой "Аннушке". Не забыть мне тот полёт! Начинало штормить, "Обь" всё ещё прижималась к айсбергу, а Ваня делал круги над самой водой, никак не мог поднять машину, чтоб сесть на айсберг. На паршивые двадцать метров поднять не мог! Всё за борт выбросили, даже унты, куртки и шапки, а кончились силы у "Аннушки", вот-вот нырнёт. И тогда Андрей стал тихо продвигаться к двери. Серёга следил за ним одним глазом, он угадал и, когда Андрей попытался рывком открыть дверь, схватил его, удержал. Ваня всё-таки на святом духе поднял ераплан, посадил на айсберг, но Серёга долго ещё не мог прийти в себя.
Андрей явно хотел умереть! Он уже понимал, что болен неизлечимо, и хотел умереть - товарищей выручить и себя освободить. Потом мы долго спорили, ругались с Серёгой - имеет ли человек право так поступить, не какой-нибудь человек вообще, а конкретно Андрей Гаранин. В жизни каждого человека может быть такой момент, когда цену этой жизни знает только он один, и чем продлевать постылое существование - лучше пожертвовать им для других. Тогда Серёга сказал: "Был бы ты на моём месте месте - удержал бы Андрея?" Да, я бы его удержал, но это дела не меняет. Люди и в расцвете сил жертвовали собой ради друга, зачем же в таком праве отказывать Андрею, который знал, что его сжигает рак лёгкого? Говорят, на эту тему написаны целые трактаты, но я не стал бы их читать: в таком деле высший судья над собой ты сам и решение, которое человек примет, не нуждается в хитроумной аргументации. И всё об этом - и так тошно…
Рановато ушёл ты, Андрей… Окно палаты было распахнуто, от липовой аллеи тянуло мёдом, а в лесопарке гулял, веселился народ, и чей-то переворачивающий душу голос тревожно спрашивал: "Куда ж мы уходим, когда над землею бушует весна?" Год миновал, а я как сейчас вижу покрасневшие глаза Серёги и слышу голос Андрея: "Разнюнился… Можно подумать, что это ты умираешь, а не я". Как жил, так и ушёл - с улыбкой…
Я вздрогнул от чьего-то пристального взгляда: на меня смотрел Серёга. Он подошёл к занавеске, тщательно её задёрнул и вернулся на место.
- Чуть не забыл, - спохватился Ваня. - Вашего медведя мы видели, километрах в десяти шастает. Разводья вокруг, нерпа вылезает загорать, прокормится. А может, посылочку сбросить?
- И записку, - подхватил док: - "Виновник строго наказан, возвращайся, любимый. Целую, твой Груздев".
- До сих пор неутешен, - подтвердил Серёга. - Когда я второй раз не отпустил его с Филатовым на поиски, обвинил меня в черствости: "Может, он там голодный сидит!" Это меня и убедило окончательно: не хватало ещё, чтоб медведь моим магнитологом пообедал!
Отвальная не получалась. Серёга пошучивал, а держался на нервах: полночи проторчал на радиостанции - обговаривал замену Косте Томилину, полночи сочинял письмо Вере. Я сам зверею, когда надо развлекать общество, а в голове хмель от недосыпа. Я выбил из бутылки пробку и разлил всем по сто капель сухого.
- За тех, кто в дрейфе!
- За тех, кто в пути, - поправил Серёга, уставясь куда-то поверх моей головы.
Я обернулся. К потолку была подвешена гайка: спутники, космические корабли в небе летают, а гайка на шпагате как была, так и осталась наиточнейшим "научным прибором". Сколько раз о том, что начинаются подвижки льда, первой предупреждала эта самая гайка! Висит себе, как мёртвая, - раздевайся до трусов, спи спокойно, дорогой товарищ, но если оживает - натягивай штаны и жди пакостей.
Гайка раскачивалась!
Мы без суматохи оделись и вышли на воздух. Бум! Бум! Это лупил по рельсу дежурный. На набат в кают-компанию сбегался люд. Серёга там уже распоряжался, а метрах в пятидесяти за радиостанцией дымилось свежее разводье. Мои гаврики, народ вышколенный, расчехляли моторы, полоса пока что была целёхонькой, и Серёга жестом указал на самолёт: рви, мол, когти, братишка. Что верно, то верно, в воздухе я буду ему полезнее - изучу обстановку, дам запасные варианты.
Минут сорок я облетал окрестности, нанёс на карту ледовую обстановку и сбросил Серёге вымпел. А полоса-то наша - тю-тю, рожки да ножки от полосы остались, в самое время мы драпанули! Но подвижки кончились, первый удар Льдина выдержала на четвёрку, а сколько их ещё будет - никто не знает и знать не может.
Я помахал крылышками и полетел домой, противный сам себе: осетра не доел, друзей на прощание не помял, и помощи им отныне от меня как от козла молока, сами будут выкручиваться. Не так начался дрейф, не по правилам. Против Арктики не попрёшь, с ней не поспоришь, аргумент у неё один - тяжёлым кулаком по рылу…
"Немного смазки"
Семёнов взглянул на часы и отложил работу: пора идти в медпункт. Взглянул в окно, поморщился - тепло и сыро… Надел шерстяные носки, поверх натянул меховые унтята и сунул ноги в резиновые сапоги. Обувался он всегда не торопясь и тщательно, этому ещё на Скалистом Мысу научил его Георгий Степаныч, первый учитель. Он считал, что какую бы ерунду ни выдумывали врачи, главная причина заболевания человека есть переохлаждение ног. На сей счёт у него была своя теория, в которую старый полярник верил с исключительной убеждённостью. "Главное в человеке есть кровь, - учил он, - и всё зависит от её движения: быстро движется - любую хворь выносит прочь, как река щепки; медленно - вся хворь в крови заболачивается. В ногах же кровь самая тяжёлая, подниматься ей трудно, а от тепла она расширяется и по закону физики устремляется наверх. Держи ноги в тепле, сынок, и позабудешь про врачей".
Станционный доктор яростно, спорил, обзывал начальника "старым шаманом", но Георгий Степаныч снисходительно над ним посмеивался и нёс на себе свои семьдесят лет, как турист полупустой рюкзак: здоровья старик был несокрушимого.
Иронически относясь к примитивной аргументации этой теории, Семёнов с полной серьёзностью воспринял её практический вывод и держал ноги в тепле. Зимой даже на минуту не выходил без унтов, поздней весной и ранней осенью носил боты "прощай, молодость", а в остальное время либо сапоги меховые, либо резиновые на воздушной прокладке.
Семёнов вышел из домика, спустился с крыльца и осторожно зашагал по доске, переброшенной через промоину.
Дни стояли ясные, солнечные, таяние всё усиливалось, домики за ночь, казалось, ещё больше выросли торчали над Льдиной, как грибы. Снег, ещё месяц назад плотный и сухой, как песок, стал рыхлым, под ним скапливалась вода и возникали снежницы - заполненные талой водой ловушки: дня не проходило, чтоб кто-нибудь не проваливался. "Северная Венеция", - усмехнулся Семёнов, глядя, как Груздев на пути к магнитному павильону преодолевает на клиперботе то ли большую лужу, то ли маленькое озеро.
Борьба с талыми водами отнимала добрую половину рабочего времени. Воздух в июне прогрелся почти до нуля, солнечные лучи фокусировались на предметах, отличных от снега своей расцветкой, да и сам снег, начинённый кабелями, всяким мусором и частицами копоти от не полностью сгоревшего соляра, не имел больше сил отражать атаки тепла. Механики бурили в снежницах широкие скважины, вода через них с весёлым шумом уходила в океан, и Льдина как бы всплывала, но не надолго: через несколько дней вода накапливалась снова, и нужно было начинать всё сначала. Чуть ли не ежедневно приходилось перетаскивать кабели, закреплять растяжки антенн, бурить новые лунки и отводить ручейки, подмывающие жилые домики и рабочие помещения.
Полярный день, круглые сутки солнце, хоть загорай, если нет ветерка, а лето на дрейфующей станции было для Семёнова худшим временем года. Не только потому, что сырость одолевала, проникала в домик, в одежду, в постель, но и потому, что случись беда - самолёты летом не выручат. Некуда им сесть, самолётам. Ну, покружатся, сбросят почту, посочувствуют крылышками - и обратно. В летнее время полярник на дрейфующей станции оторван от Большой земли почти что как в Антарктиде, и эта оторванность, бывает, кое-кому действует на нервы, особенно первачкам. Их на станции трое: радиофизик Кузьмин, локаторщик Непомнящий и радист Соболев. Кузьмин ночью просыпался с криком: "Самолёт летит!" (правды ради, и других вводил в заблуждение неумолкавший рокот дизеля), а Шурик Соболев, на которого большое впечатление произвёл первый разлом Льдины, даже за едой в кают-компании нет-нет, а поглядывал искоса на подвешенную к потолку гайку.
Как только полёты закончились и появилось свободное время, Непомнящий, лучший на станции художник, по заказу доктора расписал стены медпункта. Можно было бы обвинить Владика в излишнем натурализме, но женщины на станции отсутствовали, и протестовать было некому. Правда, мученик-пациент, в ягодицу которого чья-то безжалостная рука вгоняла чудовищных размеров шприц, был очень похож на Филатова, но Веня втихаря приделал мученику усы и бороду, после чего тот стал смахивать на метеоролога Рахманова. Были и другие настенные росписи, они издали бросались в глаза и делали медпункт самым приметным на Льдине строением.
Семёнов вытер сапоги о половичок, усмехнулся при виде прибитой к двери клизмы с табличкой "Сделай сам!" и через тамбурчик вошёл в медпункт. С утра Бармин затеял профилактический осмотр, и приглашённые расположились на стульях и нарах, подавая доктору советы.
- Не исцарапайся о его рёбра!
- Переводи дистрофика на усиленное питание!
Дистрофик, он же повар Валя Горемыкин, поглаживал упитанный торс и благодушно огрызался:
- Заморыши! Неделю на манной каше сидеть будете!
- Помолчи, сын мой, - попросил Бармин. - Дыши… не дыши… Похрюкай два-три раза, вот так… На что жалуемся? Может, нужно чего оттяпать? Ну, одевайся, кормилец.
- Береги себя, Валя, - с любовью сказал Филатов. - Сам знаешь, то да сё, подвижки льда…
- С чего обо мне такая забота?
- Как с чего? Ты же наш аварийный запас!
- Вот ещё, - скривился Непомнящий. - Я верблюжатину не ем.
- Запомним, запомним, - одеваясь, мстительно проговорил повар. - Когда ты дежуришь, в пятницу? Будем делать котлеты.
- Прости, отец! - Непомнящий рухнул на колени. Худшим наказанием для дежурного по камбузу было крутить огромную, как лебёдка, мясорубку. - Бес попутал!
Семёнов тихо посмеивался в углу.
- Эй, на галёрке! - прикрикнул Бармин. - Веня, раздевайся до пояса.
Филатов с готовностью спустил штаны.
- Может, выпороть мерзавца? - раздумчиво произнёс Бармин, расстёгивая ремень.
- Ах, до пояса, - догадался Филатов, поспешно натягивая штаны. - Так бы и сказал, что интересуешься верхней частью клиента. Дышать или не дышать?
- Потише, симулянты! - рявкнул Бармин, стягивая руку Филатова жгутом. - Так… сто на шестьдесят, упадок сил, будем тебя спасать. На завтрак - дополнительное куриное крылышко, на ночь - питательный клистир. Не дыши… Покажи горлышко, а-а-а! Ах, какой у нас плохой зубик, дырочка в нём нехорошая… Болит?
- Ы-ы, - болезненно промычал Филатов. - Не трогай!
- Почистим зубик, пострел ты этакий. - Бармин погладил Филатова по всклокоченной чёрной шевелюре. - Хочешь послушать, как у дяди-доктора машинка работает?
- Зря с ним связываешься, Веня. - Дугин достал из кармана плоскогубцы. - Давай я по-нашему, по-простому.
- Ещё раз открой ротик. - Бармин вытащил из ящика стола коробочку. - Скушай витаминчик, детка, и беги играть.
Тут же послышался шорох и из-за печки выполз Махно. Началось любимое всеми представление. Бармин потряс коробочкой - безотказный приём, превращавший Махно в отпетого подхалима. Он тут же сотворил стойку и замер с раскрытой пастью и затопленными елеем глазами: необходимое условие для получения волшебного лакомства, которое Махно любил больше всего на свете.
- Слабовато, - придрался Бармин. - Нет священного трепета.
Огромный Махно напрягся и по-щенячьи взвизгнул.
- Теперь то, что надо, - удовлетворился Бармин и швырнул в подставленную пасть два шарика. - Всё, граждане, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.
Люди стали нехотя расходиться. Медпункт на станции был филиалом кают-компании, посещаемый тем более охотно, что хорошие фильмы уже по нескольку раз смотрели, а на остальные почти никто не ходил. Вот и тянулись люди к доктору…
- Как ребята? - спросил Семёнов.
- Бизоны! Вот залечу Вене клык, и можно закрывать лавочку. Раздевайся, Николаич.
Личным составом Семёнов был доволен.
За полгода до описываемых событий его вызвали в кадры Института. Всё тот же Муравьёв, старый и совсем седой, но по-прежнему цепко державший кадры в сухих, изломанных артритом руках, неодобрительно взглянул на Семёнова.
- Болтаешь много, Сергей.
- О чём? - Семёнов пожал плечами.
- Того не возьму, этого не возьму… Кого дам, того и возьмёшь! Вот тебе список, знакомься.
Семёнов мельком взглянул на список.
- Людей, Михаил Михалыч, я буду подбирать сам.
Муравьёв с силой ударил кулаком по столу.
- Возомнил! Думаешь, свет на тебе клином сошёлся! Иди!
Семёнов круто повернулся, пошёл к двери и услышал:
- Погоди, давай торговаться… Кто тебе не нравится, Покатаев? Найди такого гидролога, из-за него десять начальников переругались!