- Их дело, - отмахнулся Семёнов. - Циник, сквернослов… Вот что, Михалыч, зимовать с людьми не вам, а мне. В таком деле на торговлю я не пойду.
Так что в дрейф Семёнов взял тех, кого хотел.
Как всегда в таких случаях, сел за стол и долго советовался с Андреем. И хотя Андрей уже давно не мог говорить, Семёнов в его молчании угадывал одобрение или возражение, взвешивал, спорил, доказывал. "Каждый свой поступок проверяй с предельной беспощадностью", - напоминал Андрей, и Семёнов обещал проверять. Было очень трудно и немного нелепо думать за двоих, почти что как играть с самим собой в шахматы, но Семёнову и в голову не приходило видеть в этом игру, потому что, сосредоточившись, он явственно слышал голос Андрея и улавливал его мысли. "Абсолютно, предельно честен… ни грамма фальши" - это о Филатове. "Два раунда проиграл вчистую, третий за ним! Третий раунд, Сергей, - самый важный!" - это уже в больнице, про Груздева. "Славный мальчишка такой, глаза - как дождём вымытые, пусть Костя Томилин воспитает" - о Соболеве. Потом, очнувшись, Семёнов с горечью думал, что Андрея нет, но всё равно, как всегда после разговора с ним, на душе становилось светло и покойно.
Не хотел Семёнов брать Филатова - Андрей настоял, убедил; долго колебался, приглашать ли Груздева - и потому, что не мог забыть тех первых двух раундов, и потому, что опасался равнодушного оскорбительного отказа, но опять же Андрей настоял: прям, искренен, а что не подлаживается - тебе же лучше, будет на ком решения проверять. Минутко, опытнейший радист, в дрейф просился, а взял Соболева, мальчишку без биографии, за одни лишь чистые глаза, что так Андрею пришлись по душе. Хорошо работает, лет через десять будет асом. "Товарища по зимовке выбирай, как жену выбираешь", - вспомнилось старое. За два месяца дрейфа не раз анализировал Семёнов поведение, личности тринадцати своих товарищей и, хотя видел, что иные из них не совсем такие, какими казались на Большой земле, за выбор себя не корил. Впрочем, два человека оказались на станции по воле случая. За неделю до начала экспедиции попали в автомобильную аварию уже оформленные метеоролог и аэролог, и на их место срочно пришлось оформлять малознакомых людей. Рахманова, уже немолодого метеоролога старой школы, рекомендовал Пухов, а Осокина пришлось брать из резерва без всяких рекомендаций - просто другого свободного аэролога не оказалось. Пухов не подвёл - Рахманов выполнял свои обязанности безупречно, Осокин тоже особых нареканий не вызывал, и через некоторое время Семёнов с облегчением констатировал, что люди на станции притёрлись друг к другу и коллектив начинает складываться.
Если под идеальным коллективом понимать группу людей, у которых нет недостатков, то такого коллектива нет и быть не может. Человек без недостатков безлик и скучен, как унылый, позабытый людьми заболоченный пруд; соблюдая букву неписаных правил человеческого общежития, он становится не личностью, а эталоном, которому место не в общежитии, а в музее. Впрочем, эталонные экземпляры пока что Семёнову не встречались; попадались скорее тонкие мастера скрывать себя, но рано или поздно их изъяны проступали, как ржавые пятна сквозь побелку. К таким людям Семёнов испытывал особое недоверие. На иные пороки Андрей научил его закрывать глаза, скажем, на скупость - для зимующего коллектива в ней большой опасности нет, негде ей развернуться; но предупреждал, если скупость не страшна, то скупой опасен, его ущербинка может неожиданно обнаружиться совсем в другой области, присмотрись к нему повнимательней. А вот чего никогда и никому не прощал Андрей, так это лживости, лицемерия и трусости. Семёнов, перебирая в памяти своих товарищей, отмечал, что Филатов слишком вспыльчив, а Кирюшкин по-стариковски ворчлив, Дугин встречает в штыки самые невинные подковырки, а Томилин, наоборот, может зло пошутить, Груздев язвителен, а Рахманов чрезмерно мягок, но такие недостатки его не пугали. Они с лихвой перекрывались достоинствами этих людей, среди которых Семёнов не видел ни лицемеров, ни трусов, ни себялюбивых эгоистов, опасных для ещё не успевшего окончательно сложиться коллектива. Точила душу, правда, история с Мишкой - ведь выстрелил в него кто-то, а любая жестокость, даже бессмысленная, не может быть беспричинной, не может. Вот и думай, гадай, ищи эту причину в отведённом Арктикой пространстве два на два с половиной километра…
Но, слава богу, на станции есть Женя Дугин, человек, не раз и не два доказавший, что готов ради него на всё, Костя Томилин, который без всякого приказа, по одной лишь им самим осознанной необходимости "вместо антенны на крышу встанет", и Саша Бармин, самый любимый, единственный личный друг после того, как ушёл Андрей.
Семёнов знал за собой один по-настоящему большой недостаток: сухость, сдержанность, что ли, неспособность к быстрому сближению и контактам даже с очень нужными для дела людьми. Много времени проходило, прежде чем он раскрывался перед кем-либо, и потому так уж получалось, что отношения его с подчинёнными обычно не выходили за рамки полуофициальных. Семёнову было достаточно, что его уважали - в этом он был, пожалуй, уверен, немножко побаивались его строгости и верили в компетентность как начальника, и всё же он не мог не видеть, что его присутствие сковывает людей, заставляет их держаться менее свободно, чем если бы его здесь не было. Он знал, что ко второй половине зимовки всё упростится, что люди, уверившись в его справедливости и доброжелательности, ни о каком другом начальнике и мечтать не будут; знал и жалел, что к нему не приходят так, как приходили к Андрею: на исповедь. Но ничего не мог с собой поделать, ибо не раз убеждался в том, что ничто другое так не вредит зимовке, как фамильярность начальника с подчинёнными.
Много лет назад они с Андреем зимовали под началом Телешова; этот очень неглупый и, в общем, неплохой человек погубил зимовку тем, что с первых же дней решил заработать себе дешёвую популярность: до ночи "забивал козла" в кают-компании, неумело, чужими словами матерился, рассказывал сальные, на нетребовательного слушателя анекдоты и добился того, что над ним посмеивались, хлопали по плечу и посылали подальше, когда он о чём-то просил. Телешов спохватился, начал сыпать выговорами, перестал с людьми общаться и даже еду приказывал себе подавать на отдельный столик - другая крайность, из-за которой его стали презирать и в конце концов возненавидели. Всё пошло прахом, одна за другой вспыхивали склоки, и люди еле дождались смены.
Так что ломать себя, допускать в своём поведении фальшивую ноту Семёнов не хотел - одна лишь мысль об этом была ему противна; но, сузив свой круг до нескольких близких людей, он уверенно знал, что остальные, не попавшие в этот круг, не станут вариться в собственном котле, а неизбежно потянутся к другому центру притяжения - Саше Бармину.
Когда-то Семёнову попалась в руки научно-фантастическая книжка, и из рассказов очень запомнился один, поразивший его тонким проникновением в тайну создания коллектива.
Сливки человечества, пять или шесть выдающихся людей, летят на космическом корабле к доселе недостижимой звезде, и среди них - психолог Бертелли, редкостный простак и невежда, неведомо почему попавший в число избранных. Его неприспособленность к трудным условиям полёта, добродушие, лишь подчёркивающее его тупость, делают Бертелли объектом постоянных насмешек, которые становятся, правда, чуть дружелюбнее, когда он обнаруживает незаурядные способности к пантомиме. Всю дорогу этот недалёкий человек потешает экипаж, так и не понявший, зачем послали в космос такую бездарь, и лишь когда корабль возвратился на Землю, его командир узнал, что Бертелли - великий клоун, известный всему человечеству. А в число избранных его включили потому, что им, выдающимся учёным-мыслителям и космонавтам, нужно было "немного смазки". И Бертелли это задание выполнил! Он никому не давал скучать, он был той отдушиной, куда уходили гнев и отчаяние, тоска и раздражение, он был мальчиком для битья, великим Инкогнито - врачевателем душ!
Саша Бармин, чуткий к малейшим нюансам человеческих отношений, с его счастливой способностью растворять зло в собственной доброте - был той самой смазкой, без которой шестерёнки механизма, называемого коллективом, могли бы начать скрипеть.
Семёнов вспомнил: книга с этим рассказом была последней, которую читал Андрей, и в содержании против названия "Немного смазки" стоял крестик.
Филатов и Осокин
После окончания первого своего дрейфа Филатов работал в мастерских Института. Шла подготовка к очередной антарктической экспедиции, сроки были сжатые, приходилось авралить, и он задерживался допоздна. В тот день закончили ремонтировать тягач для Новолазаревской, куда Филатова прочили механиком, все разошлись, а он остался - для себя хотелось отделать машину поаккуратней. А в полночь, возвращаясь домой, услышал чьи-то крики и увидел в свете уличного фонаря девушку, которая прижалась к забору новостройки и отбивалась спортивной сумкой от трёх явно подвыпивших парней.
Охоты ввязываться в потасовку у Филатова не было: парни здоровые, намнут бока, но девушка крикнула: "Помогите!" - и теперь уже мимо не пройдёшь. Ощущая знакомую дрожь в мускулах, он подошёл поближе.
- Бросьте, ребята, - дружелюбно предложил он, и тут же получил сильнейший удар в челюсть, от которого шлёпнулся на тротуар.
- Отдохнул? А теперь проваливай!
Ощупав гудящую голову, Филатов поднялся, попятился от стоявшего наготове рыжего детины с весёлыми навыкате глазами и, сделав простоватую испуганную физиономию, вдруг резко ударил его носком ботинка под колено. Боль от такого удара дикая, детина заревел, и двое дружков, оставив девушку, бросились ему на помощь.
Дрался в своей жизни Филатов часто, дрался жестоко и беспощадно, особенно с теми, кого считал подонками; много коварных приёмов, которые он сначала испытал на себе, а потом искусно перенял, сделали его опасным противником, и редко кто из ребят, знавших его, по своей охоте с ним связывался. А тут подонки были тёмные, у одного в руке блеснул кастет, другой щёлкнул ножом, и с ними Филатов считал себя вправе драться без всякого кодекса. Того, что с кастетом, Филатов ударил ногой в пах - страшной жестокости удар, после которого человек превращается в извивающегося червяка; от взмахнувшего ножом ловко увернулся и, подпрыгнув, саданул ему ребром ладони по переносице.
Постоял, удовлетворённо слушая рёв, проклятья и угрозы подонков, подумал, стоит ли добавить, и решил, что на сегодня они своё получили.
- Бежим, крошка!
Он схватил за руку девушку, которая замерла у забора, и силой потащил её за собой по пустынной улице.
- Сюда!
Они нырнули в подъезд и тихо поднялись на пятый этаж панельного дома. Филатов долго шарил ключом по замку, открыл наконец дверь и кивком пригласил девушку войти. Она колебалась.
- Да входи!
- Меня в общежитии ждут, - нерешительно сказала она.
- А мне какое дело? Иди, если хочешь.
- Я одна боюсь.
- Ну, а с меня тоже хватит, - буркнул Филатов, косясь в зеркало на распухшую щёку.
Девушка вошла, осмотрелась.
- Вы здесь один живёте?
- Один. Ужинать будешь?
- Нет.
- Ну, а я голодный как волк. - Филатов повесил на вешалку пиджак, исподлобья посмотрел на девушку. Невысокая, но складная, короткие, под мальчишку, волосы, голубые глаза. Ничего себе. - Между прочим, Веня.
- Надя. А ловко вы их! - Она ещё не остыла от волнения, и голос её вздрагивал. - Я думала, у меня сердце выпрыгнет. Одного, второго, третьего - как в кино!
- Лучше бы в кино, - возразил Филатов. - Если б тот, длинный, воткнул в бок перо…
Он пошёл на кухню, поставил на плиту сковородку, достал из холодильника яйца и колбасу.
- Входи, не съем.
- У вас губа разбита и щека синяя. Больно? Холодный компресс нужно сделать.
- До свадьбы заживёт.
- А вы вообще кто?
- Механик.
- А я студентка второго курса института физкультуры.
- По ночам зря ходишь, студентка.
- Я с тренировки, нам зал дают поздно.
- Так яичницу на тебя жарить?
- Спасибо, не хочу.
- Не хочешь - иди спать, вон в комнате кровать.
- А если я останусь, вы… вы…
- Ещё чего! - презрительно бросил Филатов. - Вот что, крошка, топай в комнату и можешь забаррикадировать дверь комодом. А проснёшься рано - дверь без ключа захлопывается. Вопросы есть?
- А вы где спать будете?
- Не твоя забота, шагай, шагай!
Поужинав, Филатов постелил себе в кухне на полу, улёгся и долго не мог заснуть. Ныла челюсть, мешал полувыбитый зуб, и никак не проходило возбуждение после нежданного и опасного происшествия. Лежать на пальто было жёстко и неудобно, и он злился на девчонку, из-за которой не отдохнёт как следует: не будь у неё такое перепуганное лицо, мог бы лечь в комнате на диване. Зал им поздно дают, шастают по ночам, и поэтому люди должны в больницах лежать, хотя не люди, поправил себя Филатов, а подонки, особенно этот, с глазами навыкате, рыжий, с кулаком что свинчатка…
Когда в половине седьмого Филатов проснулся от звонка будильника, в дверях кухни, одетая, стояла Надя. Теперь она выглядела куда уверенней, и Филатов ещё раз отметил, что девчонка складненькая и что ей очень идёт короткая юбка.
- Не выспались? - сочувственно спросила Надя.
- Ерунда. - Филатов встал и натянул брюки. - Извиняюсь.
- Так я пошла, - глядя чуть в сторону, сказала Надя.
- Будь здорова, крошка. - Филатов кивнул и поставил на плиту чайник.
- Могли бы хоть чашку чаю предложить… спаситель!
- Считай, что предложил. Только мне некогда, сама пошуруй в холодильнике.
Филатов пошёл в ванную.
- Не очень-то вы любезны.
Филатов остановился и положил руку ей на плечо.
- Послушай, крошка, я в кавалеры не набивался и с цветами тебя не караулил. С чего мне расшаркиваться? Шуруй.
Вернувшись через несколько минут на кухню, он увидел на столе тарелку с бутербродами, чашки с кофе и одобрительно кивнул.
- Молодец, крошка.
- Убедительно прошу вас отныне не называть меня этим дурацким словом!
- Почему это "отныне"? - весело удивился Филатов, осторожно откусывая от бутерброда. - Ты что, жизнь со мной собралась вместе прожить?
- А разве вы после всего не захотите больше со мной встретиться?
Филатов присвистнул.
- После чего это - "всего"? После того, как я на полу, как собака, дрых?
- Если б захотели, легли бы на диване.
- Спасибо за разрешение. Тебе сколько лет?
- Девятнадцать.
- А мне двадцать три. Можешь не "выкать".
- Ты всегда так поздно работаешь?
- А что?
- Заходил бы тогда за мной, у меня четыре раза в неделю тренировки в одиннадцать вечера кончаются.
Филатов развеселился.
- А на кой чёрт мне это надо?
Надя поджала губы.
- Конечно, можешь и не заходить. Найдётся ещё кто-нибудь, можешь быть уверен.
- Ну, допустим, зайду. А дальше что?
- Проводишь до общежития.
- Исключительно интересно!
- А в воскресенье можешь пригласить в кино.
- Потрясающая перспектива! - С каждой минутой Надя всё больше забавляла Филатова.
- А что тебе ещё надо?
- Мне надо, - таинственным шёпотом сообщил Филатов, - немедленно, не сходя с места, тебя поцеловать!
- Рано. - Надя торопливо встала, сполоснула в мойке чашки. - Но если не будешь очень торопиться, шансы у тебя есть!
Так в жизнь Филатова вошла та самая "художественная гимнасточка", о которой он часто вспоминал на последующих зимовках. С их встречи прошло уже четыре года. Надя закончила институт и сама тренировала малышек в спортивной школе, трижды провожала Филатова в экспедиции и встречала его, а до загса дело никак не доходило. Филатов оказался бешеным ревнивцем, устраивал сцены, Надя бежала за помощью к Барминым, и следовало пылкое примирение, но ненадолго. Раз десять они уже расставались навсегда, и столько же раз Филатов, как побитая собака, возникал у дверей спортивной школы.
- Ну что мне с ним делать? - хныкала Надя.
- Бить, - советовал Бармин. - Бить смертным боем, а потом обливать ледяной водой. Три раза в день по десять минут после еды.
- Меня нужно брать лаской, - возражал Филатов. - Нежностью.
- Из-за него я отказалась от чемпионата города! Старшего тренера он обозвал "блудливым козлом" и пригрозил сдать в утиль, если он до меня дотронется.
- И сдам, - пообещал Филатов. - Чего он хватает за ноги?
- Но ведь я гимнастка. Это его работа. Думаешь, Саша лечит молодых женщин, не дотрагиваясь до них?
- К сожалению, слишком часто дотрагивается, - сухо заметила Нина. - Значительно чаще и охотнее, чем положено хирургу.
В другой раз Бармин насел на Филатова:
- Ну чего ты тянешь? Не говори потом, что я не предупреждал: останешься на бобах!
- Красивая она очень, - вздохнул Филатов. - Не для меня.
- Брось, ты тоже не лыком шит. Скажем прямо, рожа, глаза разбойничьи, но именно эта дикость и нравится женщинам. Ведь любишь?
- Вопрос! Только… зыркают на неё, гады. Не могу, руки чешутся.
- И хорошо, что зыркают! - заорал Бармин. - Гордись этим, осёл! Пиши ей стихи! Могу даже подсказать первую строчку: "Я помню чудное мгновенье".
В результате такой интенсивной обработки наступил длительный сравнительно мирный период, однако у Нади неожиданно заболел отец и она уехала к нему сиделкой, и Филатов опять ушёл в дрейф, не расписавшись. Но фотокарточку Нади на сей раз впервые поставил, не таясь, на тумбочку у своих нар, о чём Бармин не замедлил сообщить Нине, а та поделилась важной новостью с Надей, важной потому, что по традиции полярник вешает или ставит у постели фотокарточки только жены или невесты.
…Несмотря на то, что перед дрейфом старые недруги Дугин и Филатов по требованию Семёнова обменялись рукопожатием, их отношения теплее не стали. Работали они согласно, повода для ссоры не искали, но своего напарника Филатов по-прежнему не любил: словами простил, но душою простить не мог и не верил его дружелюбию ни на грош. Дугин же, очень ценивший мир и согласие с теми, кого почитал ровней или посильнее себя, подчёркнуто уступал в мелочах, входил в домик на цыпочках, когда Филатов спал, но в друзья не лез и разговоров по душам тактично не поднимал. И хотя это был не подлинный мир, а скорее, как говорил Кирюшкин, "вооружённое перемирие", отношения двух бывших недругов ни у Семёнова, ни у Бармина озабоченности не вызывали.