- Вползли на хребет Ломоносова, - удовлетворённо констатировал Свешников. - У нас с тобой, Сергей, в этом приполюсном районе минимальная глубина была - помнишь? - 1225 метров. А через двое суток - четыре километра! Район исключительно интересный, циркуляция атлантических вод в Арктическом бассейне изучена ещё недостаточно, а хребет Ломоносова - помнишь наши споры, Сергей? - оказывает на неё существеннейшее влияние. Так что учти, Олег, твои данные в Институте ждут с нетерпением, делом занимайся, а не рыбалкой.
- Да я… - возмутился Ковалёв.
- Начальству, Олег, не возражают, перед ним дóлжно трепетать! А помнишь, Сергей, как у нас в лунке морж прописался? Вхожу и вижу: торчит из океана усатая морда с клыками. Решил - дьявольское наваждение. Трудно одному здесь ковыряться, Олег?
- Доктор у него на подхвате, - подсказал Семёнов. - Вечным двигателем работает - лебёдку вертит. Вот установим дизеля…
- А метеорологу кто помогает?
- Тот же Бармин. И ещё прирабатывает мальчиком на камбузе.
- Надо - он и трактор заменяет, - вставил Ковалёв.
- Ловко устроился, хитрец, на одной ставке за четверых, - похвалил Свешников. - А ты, Сергей, жаловался, тебя штатом обидели. Рекомендую Муравьёву, чтобы ещё две-три единицы сократил, пусть доктор за мой кожаный костюм отрабатывает!
Они выбрались из палатки и направились к радиостанции. Возле длинного крытого фанерой магнитного павильона склонился над теодолитом Груздев. Увидев начальство, он выжидательно поднял голову.
- В гости не пригласишь? - спросил Свешников.
- Только в том случае, - поколебавшись, сказал Груздев, - если оставите все металлические предметы, часы, одежду с молниями…
- … и коронки с зубов, - закончил Семёнов. - Не пустит нас этот бюрократ, Пётр Григорьич.
Свешников кивнул, и Груздев, беспокойно следивший за намерениями гостей, облегчённо вздохнул.
- Взял координаты? - спросил Свешников. - Дай-ка мне лучше карту… Сколько за сутки продрейфовали?
- Три с половиной километра, - ответил Груздев.
- … 88 градусов 52 минуты… - Свешников уставился на карту. - Ты, Георгий, ещё в школу бегал, когда мы спорили о генеральной схеме дрейфа льдов Арктического бассейна. Я склонен думать, что в ближайшее время вас завернёт не к Канадскому архипелагу, а в пролив между Шпицбергеном и Гренландией. Был бы рад ошибиться, - тогда Льдина, быть может, уцелеет и новая смена прилетит на готовенькое. Всякое может случиться, но готовьтесь к тому, что вас вынесет в Гренландское море.
- А раз так, - продолжил Свешников, - ни новых домиков, ни оборудования, кроме двух дизелей, завозить на станцию нет смысла. Перебьётесь с тем, что есть.
- Я просил заменить магнитную вариационную станцию, - напомнил Груздев.
- Поставь дяде Васе дюжину пива, отремонтирует, - посоветовал Свешников. - Великий мастер! Ещё Кренкель пошутил, что единственное, чего Кирюшкин не умеет, - это рожать, и то лишь потому, что этого не требуют интересы дела. К полюсу тебя несёт, Сергей. Может, и повезёт, пройдёшь через точку, мы с тобой тогда самую малость отклонились, километров на тридцать - прошли примерно там, откуда Папанин начал свой дрейф. Ну, а магнитные наблюдения, Георгий? Скажешь сейчас: отметил прелюбопытное возмущение магнитного поля?
- Именно так, - серьёзно подтвердил Груздев. - Вы же сами прекрасно знаете, мы проходим крупнейший район магнитной аномалии северного полушария!
- А вот почему она здесь, аномалия? - задумчиво произнёс Свешников. - Не курские края, в глубь Земли не заглянешь… Рано или поздно, а мы должны будем создать геологическую модель земной коры под океаном, выявить все запасы полезных ископаемых на планете. В Антарктиде, сам знаешь, нашли немало, а когда-нибудь и сюда люди доберутся. Тогда и вспомнят, где Георгий Груздев определял аномалии… Ну, колдуй, пока солнце позволяет.
Груздев вновь склонился над теодолитом.
- Как он, оттаял? - спросил Свешников, когда они отошли от магнитного павильона.
- Не совсем, - ответил Семёнов, - больше "играет в молчанку", как говорит Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая-то шестерёнка в его мозгу явно завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашёл ко мне на огонёк, чего никогда не случалось раньше.
- Наверное, с разговором о смысле жизни?
- Информация правильная, - подтвердил Семёнов. - Думаю, его здорово когда-то тряхнуло.
- Возможно. Он скоро снова к тебе придёт, точно говорю.
- Почему так думаете? - удивился Семёнов.
- А вот это, извини, не скажу, секрет. - Свешников рывком открыл дверь радиорубки. - Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во время пожара? Молодец, гореть надо весело! А это и есть твой помощник? Будем знакомы: Свешников.
- Шурик, - растерянно пролепетал Соболев.
- А по отчеству?
- Алексеевич.
- Рад познакомиться, Шурик Алексеевич. Женат?
- Нет, - еле слышно пискнул Соболев. - Мне всего двадцать лет.
- В двадцать лет у моего деда было трое детей! - грозно сказал Свешников. - Товарищ Семёнов, зачем берёте в дрейф старых холостяков? По возвращении немедленно жениться и доложить!
Соболев столь решительно замотал головой, что все рассмеялись.
- Ладно, погуляй ещё нестреноженный, - смилостивился Свешников, - Костя, передашь по старому знакомству парочку радиограмм?
Перед обедом Свешников выступил в кают-компании, рассказал о делах Института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы, много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают-компании не было такого оживления.
Семёнов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждёт разговора наедине, когда Свешников выскажет своё отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семёнов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело - весёлой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое - выложить начальнику станции всё, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семёнова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза - Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но всё равно Семёнова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьёзные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе - Семёнов искренне верил в то, что достиг своего потолка, - а потому, что Свешникова Семёнов любил и был бы чрезвычайно огорчён потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на "вы", не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…
Семёнов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелёгкого в его годы перелёта, и перенёсся мыслями в далёкий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они приобрели тогда, - это было понимание Полярного закона… "Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть. Помни, жизнь его всегда дороже твоей ". Это - главное. И тут же разъяснение для тех, кто бездумно, нетворчески понимает закон: "Никогда не подменяй подчинённых - кроме тех случаев, когда это связано с риском для жизни: навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти ты!"
Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал всё. Ещё задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не раз бывал в Антарктиде и первым прошёл санно-гусеничным путём до полюса холода.
Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем она родилась.
Понимали его с полуслова.
Семёнов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта "Оби" на станцию Молодёжная срочно вылетел вертолёт в условиях крайне плохой погоды. Оба экипажа вертолётчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся на вертолётную палубу и сел в кабину.
- Начальник экспедиции готов. Кто с ним?
Через пять минут вертолёт летел на выручку…
Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной станции Пионерская - призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела пурга. О чём-то между собой шушукались лётчики, тревожные разговоры шли в погребённых под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.
- Плохо на Пионерской, надо выручать.
- Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни сесть…
- Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся надежда.
- Так я что, Григорьич… Самолёт уже греют, скоро вылечу…
И ещё вспомнил Семёнов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе: "Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал". Это про себя! В Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за выступ одной рукой - другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал, как плещет в бездонной пропасти океан. С чудовищной болью висел - на одной руке! А с той, вывихнутой рукой получилось даже смешно - конечно, смеялись потом, а не тогда, когда полуживого от боли начальника вытащили. Поддерживая руку на весу, побрёл Свешников к медпункту, поскользнулся, грохнулся всем телом о наст, вскрикнул - и поднялся, просветлённый: при падении сам себе вправил вывих: "Везёт тому, кто сам везёт", - смеялся, когда поражались его удачливости.
И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной экспедиции самолёт с группой научных работников произвёл первичную посадку на лёд недалеко от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней безмятежно вели наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и грохот лопающегося льда. По приказу командира корабля все бросились в самолёт - все, кроме одного человека.
Геофизик Пирогов садиться в самолёт отказался! Тросики, на которых висели опущенные в лунку ценные приборы, вмёрзли в лёд, и Пирогов с истерической решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.
- Плевать на твои приборы! - заорал командир. - Погибнем!
Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но - взглянул на его лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.
- Ты что, в своём уме?! - кричали ему.
- Держите за ремень! - голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся в ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы - и в самолёт!
Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те, кто неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал за благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду, Свешников относился с чрезвычайной серьёзностью и задолго до экспедиций исподволь их прощупывал - "прокатывал на всех режимах", как любил говорить. Случалась осечка - жестоко, без всякой жалости с таким человеком расставался, но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками Свешников из года в год посылал свои "железные кадры", осторожно и осмотрительно вводя в эту сложившуюся элиту обстрелянную молодёжь. Иногда ему ставили в упрёк, что человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно пробиться в начальники, но Свешников не считал нужным оправдываться, так как был совершенно уверен, что для руководства зимовкой мало острого ума, образования и честолюбия - начальник должен прежде всего обрести опыт, пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу "от юнги до капитана". И своей элите, которая прошла такой путь, Свешников верил и прощал многое, как прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние недочёты, лишь бы выполняли приказы и храбро сражались с врагом.
Обед прошёл весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлёк из тайников всё лучшее и с душой изготовил коронное блюдо - знаменитый украинский борщ, благо лётчики привезли свежие овощи.
- На станции всё зависит от двух человек, - с аппетитом доедая борщ, говорил Свешников. - Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой. И наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?
- У нас поваром был по совместительству твой коллега, - пояснил Семёнов Бармину. - В первый же обед он сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин подал сырую гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно вылечил нас от несварения желудка.
- Зато это жуткое варево мы заглатывали под классическую музыку, - напомнил Свешников. - Полярники с мыса Челюскина прислали в подарок пианино - не ты ли, Коля, нам его привёз? И доктор заглушал наши проклятья в его адрес звуками Патетической.
- Я привёз, - подтвердил Белов. - Ты, Григорьич, тогда ещё разворчался: "Лучше бы мешков двадцать картошки!"
- Картошка-то наша ухнула в трещину, Нептуну на угощение, - вздохнул Свешников, - на каше сидели. Это что! В одном затянувшемся из-за поломок санно-гусеничном походе ребята последние две недели пути набивали утробу исключительно вареньем и шоколадом, больше ничего не осталось. Пришли в Мирный - и как дикие набросились на хлеб и капусту!.. Теперь так, Сергей. Осенний завоз, сам понимаешь, небольшой, через две недели полёты кончатся, и помогать тебе мы будем лишь ценными указаниями по радио. - Свешников понизил голос. - Лев Толстой говорил про Леонида Андреева: "Он пугает, а мне не страшно!" Я тебя пугать не собираюсь, ты уже пужаный, но чует моя душа, что твою Льдину будет здорово трепать. Пока всё тихо и ночь ещё не наступила, осмотри хорошенько запасные площадки, имей в заначке несколько планов эвакуации. А вынесет в Гренландское море - окунуться тебе не дадим, вытащим. И последнее: в твоих глазах, погорелец, я то и дело вижу вопрос. Так имей в виду: попытки отдельных товарищей раздуть твой пожар успеха иметь не будут, стихия - и точка. И вмешиваться в дело Осокина никому не дам - коллективу станции виднее.
Семёнов благодарно склонил голову.
Разговор по душам
Льдина петляла, дрейфовала зигзагами, но линия дрейфа неуклонно тянулась к полюсу.
Наступала полярная ночь. В редкие часы, когда небо было безоблачным, люди выходили из домиков, чтобы напоследок полюбоваться уходящим солнцем. Оно уже стало совсем непохожим на себя: не бело-жёлтый, а огромный малиновый диск всплывал, катился по горизонту и быстро скрывался, оставляя у людей горечь расставания. С каждым днём он уменьшался в размерах, превращался сначала в серп, потом в узкую полоску зари - и наконец исчез. Но не совсем: словно невидимый зрителями, скрывающийся за кулисами артист, солнце из-за горизонта подарило им чудесное зрелище - началась рефракция, и преломлённые лучи, как по волшебству, изменили облик окрестностей, превратив торосистые поля в рыцарские замки с зубчатыми стенами.
На этом оно простилось и ушло окончательно.
На Льдину опустилась ночь, всё чаще свистели пурги. В наступивших сумерках исчезли тени, и когда звёзды прятались за облаками, их тусклый свет, пробившийся сквозь завесу и отражённый снежным покровом, ограничивал видимость несколькими шагами. Из-за наметённых пургами сугробов и метровой высоты снежных надувов в местах завихрений рельеф Льдины сильно изменился. Морозы ужесточились и приближались к сорока градусам, что было бы вполне терпимо, если бы не ветер, пробивавший одежду, как бумагу.
Последний самолёт улетел, погасли на полосе гирлянды лампочек электростарта, и люди надолго простились с Большой землёй.
Из воскресшей дизельной электричество хлынуло на станцию, как вода в изголодавшуюся пустыню. Круглые сутки светил с крыши кают-компании прожектор, свет пробивался из запорошенных снегом окон, горели светлячки у входа в домики и рабочие помещения. Но солнца этот свет заменить не мог.
В такие дни люди особенно тянулись друг к другу.
В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привёз целый ящик свежих журналов и книг, и Семёнов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел об этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями ускользали от глаз, и книгу он захлопнул.
Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга усиливалась, всю жизнь ненавидимая Семёновым пурга. Он знал за собою эту слабость: именно в пургу на первой его зимовке у него началась полярная тоска. Но тогда в его жизнь вошёл Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним бессонные ночи и разгонять тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в жизни. Близких, почти что родных людей она может подарить нескольких, но друга - только одного. Как старую верную жену. Моложе, красивее найдёшь, вернее - никогда.
Семёнов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и почувствовал, что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это состояние, считал его для себя опасным и избавлялся, как мог - работой, общением с товарищами. Он задёрнул занавеску, оделся и хотел было выйти из домика, как в дверь постучали, и заглянул Груздев.
- Уходите?
- В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?
- Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.
- Это меняет дело. Чаю хотите?
- С удовольствием. - Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. - Собачий холод, ветер метров пятнадцать, без лееров в два счёта заблудишься. А я к вам без всякого дела, просто так. Напросился в гости.
- Вот и хорошо, раздевайтесь.
- А не помешаю?
- Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.
- Кореш за мной увязался, мёрзнет на улице.
- Впустите, пусть погреется.
Обрадованный Кореш улёгся за печкой и притих. Груздев потёр замёрзшие руки.
- А где же ваш неизменный доктор?
- Подменяет Рахманова.
- Выходит, что я - доктора? Неравноценная замена.
- Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, - Семёнов усмехнулся, - вы пришли не совсем ко мне.
- К кому же?
- К Андрею Гаранину.
- Его нет.
- А я в какой-то степени тоже его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас хотите со мной.
- Когда-то, ещё в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.
- В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.
- Тогда разверните её дальше.
- Пожалуйста, - сказал Семёнов. - Вот уже две недели вы сильно возбуждены - со дня прилёта Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.
- Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в учёной степени.