- А зачем тебе? - подозрительно спросил Дугин.
- Да так, уж очень ты редкостный экземпляр: всегда всем доволен.
- Почему это всем? Думаешь, мне улыбается на каше полгода сидеть? Так и до катара желудка недолго.
- Не беспокойся, голубчик, - успокоил Саша, - гастрит обычно возникает на нервной почве, а у тебя нервы вполне исправного робота.
- Ты не очень-то обзывай, док!
- Вот чудак, да мы все тебе завидуем! - Саша очень удивился. - Спишь сном праведника, из-за очереди на книги не волнуешься, к уходу "Оби" отнесся с исключительным спокойствием - словом, живешь и трудишься, как робот с его нервной системой из нержавеющей проволоки.
- А что мне, визг подымать? - Дугин был озадачен, поскольку не понял, обижают его или делают комплимент. - Я, может, больше тебя домой хочу, но раз надо, значит, надо.
- И чего ты, док, в самом деле от Женьки требуешь? - вступился я. - Он же изложил свою позицию: сидим в тепле, спим вволю, да и суточные, опять же, идут. Чем больше сидим, тем больше суточных, правда, Женька?
- Сказал бы я тебе…
- А ты скажи, скажи!
- Веня, не возникай, - со скукой сказал Саша.
Дугин посмотрел для престижа на шкалу, проверил давление, обороты - все-таки старший механик, начальство - и вышел.
- Знаешь, детка, - проникновенно сказал Саша, - мне хочется здорово тебя отлупить. Кажется, зря я тебя воспитываю, бессмысленно трачу энергию.
- Не зря, - возразил я, - ты совершенствуешь мою психику.
- Дурак ты, Веня.
- Сам знаю, что дурак.
- Врешь. Настоящий дурак уверен, что он очень умный. Ты, Веня, конечно, не дурак, ты осел.
- Почему? - запротестовал я.
- А потому, что осел, причем из самых отпетых. Если раньше я легкомысленно полагал, что Филатов длинноух по своему юному возрасту, то теперь пришел к выводу, что осел он по своей сущности, до мозга костей и последней капли крови. Я нисколько не удивлюсь, если вместо членораздельной речи из твоей пасти извергнется: "И-а! И-а!" И не ухмыляйся, я говорю серьезно. Давай же проанализируем, почему ты осел.
- Давай, - весело согласился я. Что бы Саша ни говорил, а я его люблю. До чего все-таки хорошо, что у меня есть Саша, не знаю, как бы я без него здесь жил. А еще вернее - не будь его, и меня бы здесь не было. А вот чего на самом деле не пойму, так это, что он во мне находит интересного: полстанции ревнует, что док больше со мной, даже Груздев и тот вопросительно смотрит, удивляется. А может, Саша просто догадывается, что, если в воду упадет, меня тут же ветром сдует вместо спасательного круга? Ладно, пусть буду осел, козел и ящерица, лишь бы подольше не уходил. Сейчас он мне выдаст, безусловно, по такой программе: веду я себя идиотски, раздражаю Николаича дурацкими выходками, трачу скудный интеллект на перебранку с Женькой и тому подобное.
- А, к черту, - вдруг сказал Саша. - Нотациями тебя не проймешь, а бить жалко, уж очень морда наивная. Вот что я тебе открою, детка: год нам предстоит на редкость паршивый. Такой паршивый, что хочется по-собачьи скулить на луну, пока глаза не покатятся золотыми звездами в снег, как сочинил твой любимый Есенин. Тебе плохо, Веня, мне плохо, всем плохо. И будет еще хуже. Мы, Веня, заперты, как птички в клетке; Николаич, мудрый человек, правильно сформулировал, что искать спасения можно только друг в друге, помочь себе можем только мы сами - и больше никто. Ты сострил насчет психики и попал в самую точку. В ней, этой загадочной психике - гвоздь вопроса: выберемся мы отсюда людьми или со сдвигом по фазе. А говорю я тебе все это столь высоким штилем потому, что меня очень беспокоит один человек.
- Пухов?
- Он тоже, но в меньшей степени. Пухов взбрыкивает, когда у него есть выбор. Недели через две он окончательно примирится с тем, что альтернативы нет, и - полярная косточка все-таки! - будет с достоинством нести свой крест.
- Дугин, что ли?
- Дался тебе Дугин! Вот уж кто меня абсолютно не волнует! Будь объективен, Веня: из всех нас именно Женька был последовательным от начала до конца. Николаич считает, что лучшего подчиненного и придумать невозможно, хотя, честно говоря, я бы придумал. А больше всех других, детка, меня беспокоишь ты.
Я уже догадывался, что он к этому клонит, и морально готовился к разоблачению своей сущности, но тут дверь распахнулась и на пороге показался Николаич. Он был в одном исподнем и в унтятах - никогда в таком виде он на людях не показывался. Он кивнул, Саша тут же выбежал; я вскинулся было за ним, но Николаич взглянул - будто пригвоздил: знай, мол, свое место, вахтенный. Все равно сидеть спокойно я уже не мог и тихонько выбрался в кают-компанию. У дверей комнаты начальника человек пять замерли вопросительными знаками, прислушивались, а оттуда доносился кашель - хриплый, нескончаемый, со стоном. Как ножом по сердцу… Потом кашель утих, на цыпочках вышел Саша с окровавленным полотенцем, сделал знак - и все разошлись.
Никто больше ко мне не заходил, я сидел пригорюнясь и думал об Андрее Иваныче и его печальной судьбе. И еще о том, что я действительно осел и псих. Андрей Иваныч, может, помирает, и никто жалобы от него не слышал, а Вениамин Филатов, здоровый жеребец, только тем и занят, что суетится вокруг своей страдающей личности и сеет смуту. И еще недоволен, что Николаич, у которого лучший друг на глазах чахнет, волком смотрит! А за какие такие заслуги он должен мне улыбаться? За то, что я на Востоке придумал дать дизелю "прикурить"? Так это мне было по должности положено. А за что еще? Каждый божий день начальнику от меня беспокойство: он скажет да, я - нет, он - белое, я - черное… Ну, какого хрена лезу в бутылку? Взять тот самый самолет. Ведь кожей чувствовал, что правильно они тогда от него отказались, сам бы себя истерзал, если б летчики погибли, а выскочил, речи толкал! А почему? А потому, что боролся за справедливость: раз мне положено - клади на стол! Какая там справедливость! За Надю боролся, сил нет, как соскучился. Вот и получилось, что интерес мой был шкурный. Ладно, остались, вой не вой - ничего изменить нельзя. Николаич честно говорит, так, мол, и так, придется существовать на станции, где почти ничего интересного для жизни нет, а Веня Филатов - тут как тут: "Все хорошо, прекрасная маркиза!" Пухов на начальника бросается - Веня на подхвате, с дружеской поддержкой; Груздев бунтует - Веня радостно бьет во все колокола, Дугин слово скажет - Веня с цепи срывается.
Так за что он будет мне улыбаться? Да на его месте я сам бы такого типа не замечал! И тут меня озарило: я вдруг понял, почему на душе дерьмо.
А понял я это так: размечтался, представил себе, что входит Николаич, кладет руку мне на плечо и говорит: "Осел ты, Веня. Неужто не понимаешь, что не Дугина, а тебя люблю?"
Даже какая-то дрожь пробила от этой фантазии: уж не есть ли это главная моя мечта? Саша мне как родной брат, Андрей Иваныча всем сердцем уважаю, и они ко мне с отдачей, и это для меня крайне, просто исключительно важно. Но раз уж я сам с собой разбираюсь по большому счету, то мне в жизни не хватает одного: чтоб Николаич мне улыбался. Тьфу ты, улыбался - тоже слово придумал… Чтоб он в меня поверил! Узнал, что я считаю его самым железным мужиком, готов за ним куда угодно, а все, что болтаю против него, - это не мое, это потому, что он очень ошибается и любит Дугина, а не меня.
И еще в одном я разобрался: раньше я Женьку за человека не держал потому, что он на Востоке скрыл правду и смолчал, когда Николаич вешал на меня всех собак за аккумулятор; потом обнаружил, что Женька вообще подхалим, и стал его презирать, а когда узнал, что он спас Николаича, то к этому законному чувству приметалась черная зависть.
Кажется, полжизни отдал бы, чтоб спасти Николаича и стать его другом! А вместо этого стал кем? "Цыплячьей душой", как он обозвал, не называя фамилии!
Ну, вот и все ясно. А то - "заснуть бы па полгода… целых полгода сыреть в этой дыре…" Эх, Николаич, не знаешь ты, какого младшего кореша получил бы на все свои зимовки! Я ведь не Женька, который любит тебя, как прилипала акулу, я бы к тебе - бесплатно, всей душой!
Сидел я, мечтал, расслюнявился, войди сейчас Николаич - кажется, бросился бы ему на шею, повинился за все… Ну, конечно, этого бы я не сделал, но как-то по-другому посмотрел, что ли… Веня, дурья голова, двадцать шесть тебе стукнуло, а лаешь ты из подворотни на каждую телегу, как безмозглый щенок. Хоть бы Саша пришел, он смеяться не будет, он поймет…
Меня залихорадило, как случалось тогда, когда в голове из такого вот сумбура вдруг складывались и рвались на бумагу какие-то слова. Да знаю, что никакой я не поэт, это Андрей Иваныч по доброте душевной намекнул, но для себя-то, для себя могу заполнить своим бредом тетрадку? Я вытащил ее из внутреннего кармана куртки, черканул:
Что в душе моей творится -
Как мне это рассказать?
Если просто повиниться -
Сможешь это ты понять?
Я ведь не такой отпетый…
И тут вошел Дугин, черт бы его побрал! Я равнодушно зевнул и сунул тетрадку за пазуху. Дугин проводил ее глазами, усмехнулся, скотина.
- Сдавай вахту, Веня. Как у тебя, порядок?
- Порядок. Что Андрей Иваныч?
- Заснул, вроде отлегло. Иди, пока чай горячий.
- Будь здоров, Женя. Очень мне жаль, четыре часа тебя не увижу.
- Топай, топай… поэт!
Я шел к выходу - будто споткнулся.
- Чего ты сказал?
- Топай, говорю, поэт! - Дугин развеселился. - Тетрадочку не потеряй, где "до свидания, дорогая, в имени твоем - надежда…".
У меня кровь брызнула в голову.
- В чемодан лазил?
- Ты что?! - Дугин сразу перестал смеяться. - Да начхать я хотел на твою тетрадку!
Я сослепу стал шарить по верстаку, что-то схватил; Дугин зайцем скакнул в кают-компанию, я следом, я себя не помнил: к нам со всех ног бежали, Саша меня скрутил, вырвал молоток, я что-то орал - а, противно вспоминать.
- Кто начал? - Голос Николаича, будто из подземелья.
- Он, - тут же откликнулся Дугнн. - Но я тоже виноват.
- Разговор будет потом, - сказал Николаич, и я увидел, что рядом с ним в наброшенной на белье каэшке стоит Андрей Иваныч. - Дугин, на вахту. Саша, дай Филатову валерьянки.
Кругом стояли, смотрели ребята, Андрей Иваныч… Я вырвался и полез наверх, на свежий воздух. Слышал, как Андрей Иваныч звал: "Веня, зайди ко мне", потом Костин голос - до радостного визга: "Николаич, тебя Самойлов! Братва, "Обь"!" - но мне уже было все равно. В сумерках добрался кое-как по сугробам до наветренной стороны аэропавильона и там сжег тетрадку. Когда она догорала, подбежал Саша.
- Николаич коньяк выставил!.. Что ты наделал, лопух?!
- Плевать… Теперь мне на все плевать, док.
БАРМИН
Нужно знать Костю, чтобы понять, как нас ошеломил его ликующий возглас. Костя в быту и Костя на вахте совершенно не похожи друг на друга. Стоит ему войти в радиорубку, и от его веселой общительности не остается и следа. Костя, который только что острил и подначивал товарища, мгновенно исчезает: вместо него за рацией священнодействует высокомерный и холодный маг эфира, обладатель сокровенных тайн бытия Константин Томилин. "Из тебя бы евнух отличный вышел! - кипятился Веня, большой любитель новостей, когда Костя выставлял его из рубки. - Будь я султан, оформил бы в гарем на полставки!"
Так вот, от этого Костиного вопля мы словно обезумели - такой надеждой от него полыхнуло. О Филатове и Дугине все мгновенно забыли. А Костя продолжал: "Братва, они нашли айсберг!" Николаич, забыв про свою обычную сдержанность, метнулся к микрофону, а Костя даже для виду не сопротивлялся, когда мы, чуть не сорвав с петель дверь, ворвались в радиорубку. Груздев, Пухов и Нетудыхата не успели одеться и дрожали от холода, но и остальные, кажется, тоже дрожали. Такого дикого, чудовищного возбуждения я еще в жизни не испытывал.
Костя умоляюще прикладывал палец к губам и делал страшные глаза.
- Нашли айсберг, Сергей, набрели на айсберг! - в мертвой тишине доносилось из микрофона. - В сорочках ты со своими ребятами родился, в сорочках! Такие айсберги раз в пять лет встречаются! Высота вровень с бортом, столообразная поверхность, идеальная взлетно-посадочная! Весь экипаж ходуном ходит… Стали на ледовые якоря, готовим "Аннушки" к выгрузке, ладим самолеты! Как понял? Прием!
- Понял тебя, Петрович, понял хорошо. - Николаич, улыбаясь, посмотрел на Костю, который начал вскидывать руки и беззвучно кричать "ура". - Спасибо, Петрович, спасибо всем. Все же проверь, не подточен ли айсберг, лишний раз проверить не мешает. Полоса у нас размечена, еще подчистим. Прием.
- Все проверили, Серега, айсберг как новенький! Через несколько часов надеемся вас снять… вас снять… Летят Белов и Крутилин, Белов и Крутилин… Каюты для вас готовим, черти! Черти, говорю! Братве ящик пива… Пива, говорю! Прием!
- Спасибо, Петрович, спасибо! - Николаич укоризненно погрозил пальцем Нетудыхате, который вдруг сел на пол и заплакал: - Ждем летчиков с нетерпением! До связи!
Он положил микрофон, вытер со лба пот.
- Летим, братцы, летим! - Костя выбил чечетку на месте. - Самому не верится, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы!
- Боишься? - засмеялся Николаич.
- Знаю я Антарктидушку, с характером женщина!
- Да уж, не любит случайных поклонников… Ну, Андрей… ну, ребята… - Николаич развел руками. - Валя! Тащи ее, заветную… Погоди, обе сразу! Все свои заначки - на стол!
Горемыкин всплеснул руками и куда-то исчез, а мы высыпали в кают-компанию, что-то нечленораздельное орали, обнимались и целовались.
Вдруг я увидел Дугина, радостного, счастливого, и меня что-то кольнуло: вспомнил про Веню. Я еще не знал, что у них произошло, но мне стало совестно, что в трудную для этого длинноухого минуту я бросил его одного. Первая мысль была такая: а, пусть на свежем воздухе остудит горячую голову, но унты уже сами несли меня наверх.
Нас встретил дружный рев. Николаич открывал, запотевшие бутылки, а Костя взывал:
- Старушке "Оби" гип-гип…
- Ура!
- Белову и Крутилину гип-гип…
- Ура!
- Косте Томилину гип-гип…
- Ура! - гаркнул по инерции Нетудыхата, и под общий смех Николаич стал разливать коньяк по чашкам.
Мы выпили за "Обь", за летчиков и за их удачу. Коньяк был ледяной - Валя, оказывается, прятал бутылки в вентиляционном ходу - и упал в желудок куском свинца, но быстро набрал тепло и взбудоражил кровь. Я толкнул Веню в бок: "Выше нос, карапуз!" - и Веня ответил слабой улыбкой выздоравливающего.
Я уже все знал и очень его жалел. Ничего, обойдется, не такие раны молодость заживляет!
Димдимыч, и без коньяка малость опьяневший, дурачился:
- Официант! - капризным голосом. - Дюжину пива и воблу!
Костя набросил на руку полотенце, услужливо изогнулся.
- Гр-ражданин клиент, с воблой неувязка.
- Па-ачему неувязка?
- Музей закрыт.
- Какой-такой музей?
- Археологический. Гражданин, там последняя вобла в виде экспоната.
- Беза-абразия! - не унимался Димдимыч. - Жалобную книгу!
- Гр-ражданин клиент, с жалобной книгой неувязка.
- Какая такая неувязка?
- Пингвин сожрал, - сделав по возможности тупое лицо, поведал Костя. И, не выдержав роли, завопил: - Живем, братва! Николаич, пусть док несет свою канистру!
- Правильно, - поддержал Груздев. - Сидит на ней, как собака на сене. Сам начальник приказал ликвидировать заначки!
- Георгий Борисович, - с крайним удивлением констатировал я, - не верю своим ушам. Вы - изволите пошучивать! Вы - острите!
Груздев перегнулся через стол и доверительно заорал, перекрывая шум:
- Саша, идите ко всем чертям! Я получил слишком много положительных эмоций! Чем воспитывать подвыпившего Груздева, лучше тащите канистру или, на худой конец, изобразите кого-нибудь!
О канистре не могло быть и речи, а последнее предложение было поддержано с энтузиазмом.
- Давай, док, телефонный разговор!
- Тишину артисту!
- Микрофон, - потребовал я у Кости. - Кого приносим в жертву?
Под отчаянные протесты пострадавших жертвами были намечены Горемыкин и Нетудыхата.
- Алло, алло, Таю-юшенька! - Тонкому голосу повара я придал максимальную слащавость. - Это я, солнышко, твой Валя… Почему я приехал без телеграммы? Куда приехал без телеграммы? Я еще никуда не приехал… Я не с вокзала звоню, - я с Лазаревской звоню… Нет, не с той, которая под Сочи, а совсем наоборот… Да, в Антарктиде… Очень хочу видеть тебя и нашу ма-а-ленькую козочку, но сейчас никак не могу. У нас проводится важный научный эксперимент…
- Сможет ли человек выдержать две зимовки подряд, - подсказал Груздев.
- Это не я сказал, - продолжал я сюсюкать в трубку, - это у нас здесь один шутник завелся. Да, клоун. Я очень жалею, но придется чу-уточку задержаться. Ну, может быть, на годик. Всего один ма-а-ленький годик… Что женщины? Какие женщины?
Среди общего смеха выделялся чуть визгливый смех Пухова.
- Что ты говоришь, откуда здесь может быть женский смех? Это смеется наш аэролог Пухов. Он не очень похож на даму. Таю-юшечка, поверь, здесь нет никаких женщин, не считая пингвинок… Что? Да не блондинок, я тебе говорю, а пингвинок! Даю по буквам: повидло, имбирь, навага, Груздев, витамины, Иван Нетудыхата… Алло! Ну, вот, не верит, бросила трубку…
- Дон-Жуан! - набросились ни Горемьшина.
- Изменщик!
- Але! - пробасил я в трубку и все стихли. - Оксана? Це я. (Нетудыхата погрозил мне кулаком.) Ну, а хто ж… Да з Антарктиды, щоб ее перекорочило… Чего до дому не иду? Та билетов у кассе не мае… Та я шуткую, пароход наш скрозь лед не може пробиться. Що? Лед ломиком можно продолбать?.. Але! Насчет мине не волнуйсь, условия у нас, як у городе. Да, и телевизор и ванная, по субботам концерты, футбол, а як же… Ну, бывай, тут щец принесли рабочему человеку…
Николаич встал, поднял руку.
- Минутку внимания, друзья… С удовольствием продлил бы застолье, но время не терпит. Скориков, держать непрерывную связь. Нетудыхате, Дугину и Филатову подготовить дизель к консервации. Всем остальным - на расчистку полосы.
В последние дни почти не мело, и полоса, размеченная бочками, была в хорошем состоянии. Мы еще разок прошлись по ней для успокоения совести и отправились домой.
Самолеты уже вылетели, часа через два они будут здесь. Николаич приказал слить воду из системы отопления, на станции стало прохладно и неуютно. Вещи ребята упаковали, вытащили их в кают-компанию, которая сразу потеряла свой обжитой вид и превратилась в зал ожидания. Люди переговаривались, смеялись и украдкой поглядывали на часы. С каждой минутой холодало. Я уложил Андрея Иваиыча в постель, хорошенько его укутал и пошел с Нетудыхатой покрывать брезентом тягачи: им предстояло мерзнуть в одиночестве целый год. Когда я вернулся, в кают-компании готовились к чаепитию, а у постели Гаранина сидел Груздев.
- На кого вы меня оставили, Саша? - пожаловался Андрей Иваныч. - Этот сухарь не позволил мне последний раз навестить метеоплощадку.
- И правильно сделал, - одобрил я, скрывая тревогу за вымученной улыбкой. Андрей Иваныч тяжело дышал, почти непрерывно покашливая.